Последний еврей Санкт‑Пёльтена
Материал любезно предоставлен Tablet
Ныне Хансу Моргенштерну восемьдесять пять лет, и он последний еврей в Санкт‑Пёльтене, барочном австрийском городке в 65 км к западу от Вены.
Моргенштерн всегда был одет с иголочки. Пышные седые волосы элегантно зачесаны назад. Из кармана наглаженной тенниски выглядывает белоснежная оправа солнцезащитных очков. Когда Моргенштерн, вышедший на пенсию дерматолог, прогуливается по Санкт‑Пёльтену, бывшие пациенты здороваются с ним. Он любит по пути зайти в какое‑нибудь городское кафе, выпить чашечку кофе. Моргенштерн доволен своей жизнью в этом городе, хотя она полна противоречий.
Последнее противоречие, пожалуй, в том, что ультраправая Австрийская партия свободы, выступающая против иммиграции, в настоящее время пытается заигрывать с еврейскими избирателями. Обличая антисемитизм как явление завозное и связывая его подъем в последнее время с наплывом в страну иммигрантов‑мусульман, они пытаются заманить таких людей, как Моргенштерн.
Я приезжала в Санкт‑Пёльтен поговорить с Моргенштерном в сентябре 2018 года. И сейчас хочу напомнить подробности этой беседы. Мы встретились в бывшей городской синагоге. Постоянные богослужения в этом здании не проводятся уже несколько десятилетий, но Моргенштерн играл активную роль в борьбе за ее сохранение, и с его помощью в 1988 году она была преобразована в музей и в ней разместился Институт еврейской истории Австрии. В связи с ростом влияния популистских партий Европа, похоже, оказалась на пороге исторических перемен. В этом историческом учреждении, перед которым стоит задача сохранить память о прошлом под опекой исчезнувшей еврейской общины, я беседую с последним евреем Санкт‑Пёльтена, и это дает мне уникальную возможность увидеть перспективы и подводные камни нынешней реальности.
Всего лишь 80 лет назад, напоминает Моргенштерн, евреям запрещалось посещать городские кофейни и даже сидеть на скамейках в парке. Именно из Санкт‑Пёльтена в страхе спасалась бегством его семья, именно отсюда его бабушек и дедушек отправили на погибель.
Когда Германия в марте 1938‑го аннексировала Австрию, в Санкт‑Пёльтене проживало более тысячи евреев. В итоге 575 евреев, жителей Санкт‑Пёльтена, были убиты.
Через несколько дней после аншлюса Адольф Гитлер триумфальным маршем прошел по Санкт‑Пёльтену, и отец Моргенштерна Эгон, известный местный юрист, наблюдал за шествием из окна своего кабинета. На зданиях нацистские флаги, ликующие толпы на улицах.
Вскоре отцу Моргенштерна запретили заниматься профессиональной деятельностью, а семью вышвырнули из дома. Они долго не раздумывали, куда бежать, и выправили визы для эмиграции в Палестину. Прабабушка Моргенштерна отдала им свои драгоценности, чтобы обеспечить молодой семье необходимый залог для визы. Моргенштерны уехали в Палестину в 1939 году.
Семья обосновалась в Бат‑Яме, к югу Тель‑Авива, тогда, как говорит мой собеседник, это была «всего лишь деревня в песках». Ханс быстро освоился на новом месте, пошел в школу и начал учить иврит. Больше всего ему нравился «красивый пляж». Усмехнувшись, он шутит: «В студенческие годы отец был сионистом, но, оказавшись в Палестине, уже им не был».
Рассказывая о себе, Моргенштерн то и дело смеется. «Жилось нам непросто. Отец не мог работать юристом: его квалификация не признавалась, на иврите он не говорил. Но самое главное — отцу не подходил местный климат. В детстве он болел полиомиелитом, был парализован и остался инвалидом. Ходил на костылях, они увязали в уличном песке».
Семья жила бедно, и родители, опасаясь надвигающейся войны в Палестине, решили в 1947 году вернуться в Австрию. Из тех, кто спасся, так поступили лишь немногие.
«Юристов не хватало, ведь те, кто мог работать, все были членами нацистской партии, и после войны им не разрешалось вести практику», — объясняет Моргенштерн. Ему было девять лет, когда семья снова поселилась в Санкт‑Пёльтене. «Еврейской общины здесь уже не было, и мы, так сказать, оставались в одиночестве, пока год спустя не вернулся мой двоюродный брат Ханс Коэн с семьей». Вернулись еще несколько семей, но они вскоре уехали. Его двоюродный брат умер в январе этого года. Детей у Моргенштерна нет. «Я последний в роду», — усмехается он.
Моргенштерну было одиннадцать лет, когда он узнал, что его бабушка и дедушка погибли. «В детстве это создавало для меня неудобство, поскольку я не знал, кто тут раньше был нацистом», — говорит он и снова смеется.
Моргенштерн большую часть жизни занимался тем, что записывал имена и рассказы семей, когда‑то живших в Санкт‑Пёльтене. «Мне всегда было грустно, даже немного одиноко, из‑за того, что здесь больше нет еврейской общины. Для меня важно, чтобы этих людей не забывали», — очень серьезно говорит он.
Мы беседуем в кабинете Марты Кайл, директора Института еврейской истории Австрии. Когда мы с ней виделись, она как раз собиралась заложить первые камни памяти в Санкт‑Пёльтене. Двадцать восемь камней будут положены в восьми местах. Камень в память о бабушке Моргенштерна Иоганны Моргенштерн лежал в ящике на полу в секретарской. Он был такой тяжелый, что невозможно поднять. Бабушка Моргенштерна Иоганна осталась в Санкт‑Пёльтене, и ее насильно вывезли в Вену, затем депортировали в Терезиенштадт, а оттуда в Треблинку, где она погибла в сентябре 1942 года.
Увековечивать память жертв Холокоста — важная часть работы Кайл. Она говорит, что «самое действенное — это Книга памяти на нашем интернет‑сайте, ее видит весь мир, но, если установить эти камни в общественных местах, местные жители заметят их, когда пойдут за покупками или в кино. Это откроет им глаза, когда они совсем того не ждут». Выставляя на всеобщее обозрение факты о прошлом, Моргенштерн и Кайл рассчитывают таким образом бороться с историческим ревизионизмом, который выдвигают ультраправые.
Моргенштерн внимательно ее слушает, сложив ладони домиком. И замечает не без иронии: «Для нас, евреев, это важно, но старшее поколение не хочет сохранять память о погибших: их совесть мучит». — «Только хороших!» — добавляет Кайл. Оба смеются.
Тем не менее Моргенштерн понимает и своих сограждан и добавляет как врач, прописывающий пациенту рецепт: «До недавних пор многие тут были в неведении. Люди даже не представляли, что происходило. Не знали фактов. Лишь недавно стали рассказывать об этом в школах».
В юности, утверждает Моргенштерн, он не замечал никакого антисемитизма, но потом говорит, что отец дважды звонил в школу из‑за проблем, связанных с антисемитизмом. У его истории две стороны, и он переключается: посмеявшись, вдруг мрачнеет. Во‑первых, в юности его окружали люди, которые раньше были членами нацистской партии, и, как он говорит, родители некоторых его друзей были нацистами. «Но они не нацисты, — добавляет он и шутит: — Конечно же, в Австрии после войны нацистов не было, так что даже их родители уже не были нацистами».
Моргенштерн остался в Санкт‑Пёльтене, чтобы помогать ухаживать за больным отцом, а потом за престарелой матерью. «Я никогда не думал о том, чтобы вернуться в Израиль. Я слишком ленив. Здесь жить легче». Ситуация выглядит абсурдной, и он смеется.
Двойственная жизнь Моргенштерна отражается в местной политике. «Это город социалистов, всегда им был, — говорит он. — Местные демократы нам помогали, дали нам квартиру, где я сейчас живу, но вокруг нас куча правого электората». Санкт‑Пёльтен — «очень безопасное место», произносит он раздумчиво. Но продолжает скороговоркой: «В Санкт‑Пёльтене нет антисемитизма. Все ко мне очень хорошо относятся, потому что и я к ним тоже очень хорошо отношусь!» И с усмешкой добавляет: «Но даже если хорошо относятся, они могут быть антисемитами. Им кажется, что вообще евреи плохие, но я — исключение из правил. А остальные плохие».
Снова сложив ладони перед лицом, он медленно произносит: «Неделю назад на стене моей квартиры появилась свастика и слово “жид”. Впервые такое. Я испугался». Но на этой мрачной мысли долго не задерживается: «А вот вам еще смешное! — говорит он. — Когда я позвонил в еврейскую общину Вены сообщить об инциденте, человек, взявший трубку, не понимал по‑немецки! Я перешел на английский, а молодой человек не понял слова “свастика”. Чудно´, правда?»
Разговор снова возвращается к памятным табличкам, и он рассказывает, что на церемонию установки собирается приехать родня из Англии. «Мой двоюродный брат уцелел. Его звали Отто Пельцер. Он умер, но остался сын Джереми, он и приедет». Я говорю, что в детстве у нас были соседи по фамилии Пельцер. Отца семейства звали Отто, а сына — Джереми. «Так вы знакомы?» — Моргенштерн широко открывает голубые глаза. Живой и непринужденный поток его речи на некоторое время прерывается, он обдумывает новость. Марта Кайл добавляет: Пельцер — редкая фамилия.
Я почти три года колесила по Европе, записывая воспоминания о Холокосте и беседуя с теми, кто его пережил, чтобы написать книгу. Я выпила бессчетное количество чашек чая вместе с выжившими и пыталась разобраться в их историях. И совсем не ожидала, что в Австрии сама окажусь частью такой истории. Сбитая с толку, я даже не знаю, о чем дальше спрашивать. Кайл дает мне адрес электронной почты Джереми Пельцера и предлагает вместе осмотреть синагогу.
Разговор с Моргенштерном и Кайл неизбежно сворачивает на современную политику и усиление правых партий по всей Европе. «Мне тяжело даже думать, что есть молодежь, которая придерживается таких взглядов, — говорит Моргенштерн, — но я не могу ничего с этим поделать». Он напоминает, что антисемитизм среди австрийских правых имеет глубокие корни и что современным политикам важно помнить об ужасах прошлого.
Я прощаюсь, умолчав о том, что есть еще один мрачный след, приведший меня в Санкт‑Пёльтен. В июле 1995 года я возвращалась на машине в Лондон из бывшей Югославии, где мой муж пять лет делал репортажи о войне. Редактор зарубежного отдела решил, что больше в регионе ничего особенного не происходит. Мы остановились в Санкт‑Пёльтене. Он представлялся более дешевым вариантом для молодой семьи, чем Вена. В ту ночь в Сребренице началась резня, унесшая жизни 8 тыс. боснийских мусульман. Поэтому Санкт‑Пёльтен навсегда врезался мне в память. Подыскивая для книги рассказ об австрийских евреях, я начала с Санкт‑Пёльтена, поскольку это был один из немногих городов со знакомым названием.
Вернувшись в Вену, я написала на электронную почту Джереми Пельцеру. Он и правда оказался тем самым долговязым парнишкой, который вырубил меня крикетным мячом, когда мы валяли дурака на лужайках современного жилого комплекса в зеленом лондонском пригороде Ричмонде, разве что Джереми теперь дедушка, успешный бизнесмен и живет в Сомерсете.
Пролистываю Книгу памяти на институтском сайте, и сразу становится понятно, почему Кайл сказала, что у них нет работы важнее. Отто Пельцер, оказывается, действительно жил в Вене, как говорила мне мать. Их семья переехала из Санкт‑Пёльтена в квартиру на Урбан‑Лориц‑плац. Иду посмотреть на дом, но, похоже, он исчез. Отслеживая Холокост, попадаешь в сюрреальный мир. Мать Отто Пельцера Грета приходилась теткой Хансу Моргенштерну. Она родилась в Праге, и после аншлюса Пельцеры бежали в чешскую столицу.
А уже оттуда Отто Пельцер попал в Англию, он был в числе чешских детей, которых спас сэр Николас Уинтон, молодой британский филантроп, организовавший спасение 669 детей из Чехословакии. Как говорит Джереми, Отто уезжал на поезде. На платформе стояли в ряд немецкие солдаты. Его мать Грету и отца Людвига отправили в Терезиенштадт. Из гетто они послали ему последнее письмо, в сентябре 1942 года оба погибли в польском Майданеке.
Теперь я понимаю, почему Отто Пельцер часто, как говорила моя мать, «отдыхал» и его не следовало тревожить. Стены в наших современных таунхаусах были как бумага, и, когда мистер Пельцер «отдыхал», меня отправляли поиграть и просили сильно не шуметь. Джереми обычно играл во дворе, гонял крикетный мяч.
В Майданеке огромный курган из пепла и костей, защищенный бетонной крышей. Накануне Йом Кипура — звонок от Джереми. Он говорит, что знает про Йом Кипур: «Ханс держит меня в курсе, но мы, как мама, ходим в англиканскую церковь». Я говорю ему, что мой муж еврей и я спешу в синагогу. Мы перешли на параллельные пути. На вебсайте института, как я заметила, один из проектов называется «Перемещенные соседи».
Оригинальная публикация: The Last Jew of St. Poelten
Комментариев нет:
Отправить комментарий