Владимир СОЛОВЬЕВ-АМЕРИКАНСКИЙ | Возраст любви
Из «Опытов художественной соитологии»
Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.
Улица с односторонним движением
Честно, я не сразу врубаюсь в его матримониальную исповедь. Хуже того, меня смущает его бесстыжая откровенность – есть вещи, которые принято держать при себе. Он догадывается, что я немного озадачен его откровениями.
– А с кем еще? Не с ней же. С ней – о ней? А ты охоч до чужих историй, судя по твоим сказам. Вездесущ: жених на каждой свадьбе и покойник на каждых похоронах. Если баб тянет с тобой откровенничать, как со священником на исповеди…
– Скорее как с психоаналитиком.
– А как же тайна исповеди? – пытаюсь увернуться я. – Почему не привел ее с собой?
– Не захотела. Да и зачем? Ты же нас с ней и свел.
– Когда это было! С тех пор больше ее не видел. Не знаю, узнаю ли.
– Узнаешь. Может, еще явится. Сам увидишь, она мало изменилась. Физически. И зачем тебе в личку, когда можно телепатически? Бабы с тобой как с дуэньей.
– Вот-вот! Оне меня за мужика не считают.
– В смысле?
– Не в том, что ты думаешь. Но психологически я с юности заклинился на одной. Оне это чувствуют, а потому используют меня не по назначению. Не по прямому назначению. Ну, мою любовную историю ты сам знаешь.
– Еще бы! Ты ее прилюдно разгласил в своей прозе. И до сих пор?
– Представь себе. Эмоционально застрял. На других баб ничегошеньки не осталось.
– Помню твою формулу «Однолюб, но мног*ёб».
– Мног*ёб, но однолюб», – поправляю я, хоть и боюсь, что в деревянное ухо и разницу не сечет, одержимый своих тараканами. А кто нет? Наши собственные проблемы мешают нам понимать других.
– Любящий многих – знает женщин, любящий одну – знает, что такое любовь, – пытаюсь все-таки достучаться до него со ссылкой на моего домашнего учителя Зигги, а тот знал толк не только в сексе, но и в любви, дав такую точную дефиницию однолюба, которым я, может, и не был по своей природе, но стал им, потому как мне свезло встретить в юности тебя, моя дорогая родная обожаемая единственная удивительная и упоительная Е.К. Я влюблен в самое твое имя.
Еще одно публичное признание в любви? Почему нет? Мне нечего скрывать от читателей. Пусть эта проза не обо мне. Не только обо мне. Но куда мне деться от самого себя? Сравнительные жизнеописания однолюбия? Потому что любовь и есть жизнь. Другой не представляю.
– Тебе можно позавидовать, – говорит он.
– Ну уж завидовать. У тебя все впереди. Учитывая возрастную разноту меж нами.
– Вряд ли. С моей все пошло не по резьбе.
– У вас с ней или у тебя с ней?
– Кто ее знает. Чужая душа, паче бабья – еще те потемки. Интровертка и темнила.
– В отличие от тебя, да? Ты хоть что-то оставляешь при себе?
– Мне самому не справиться. Мне нужен совет.
– Тебе нужно чужое ухо. Мое к твоим услугам.
– У тебя же раньше никаких сомнений. Когда это началось?
– Теперь у меня чувство, что с самого начала. Так она меня задолбала последнее время.
– Она тебя или ты ее? Для любви, как для танго, нужно два человека. Как минимум. Шутка.
– Она уничтожает все, что было меж нас.
– И чего не было, – молчу я.
– А не так, что обрела независимость? – говорю я. – Ты на нее давил и подавлял, а теперь она стала самой собой.
Мимо. Он талдычит о своем.
– Сам знаешь, ночная кукушка перекричит дневную.
– Кукушка – самое отважное животное: бросив вызов Богу и плюнув на материнский инстинкт, откладываю яйца в чужих гнездах. И кукует, не раскрывая клюва.
– Зато с половым инстинктом у нее все в порядке, – не отвлекается он на мои попытки отвлечь его в сторону орнитологии. – Даже если прежде что и замечал, то не замечал, что замечаю. А мы этим занимались днем и ночью, при всяком удобном случае. Оба ненасытны. Хочешь знать, я даже не ожидал от нее такой прыти. Тихоня вроде, дико застенчивая, непредставима за этим делом. Такой и осталась. Окромя.
– Скромница – скоромница. Вместе с одеждой женщина совлекает с себя стыд. Привет Геродоту. Ты у нее первый?
– Без разницы. И без интереса. Это у вашего поколения культ девственной плевы, которую девы из последних сил донашивали если не до венца, то до первого соития с будущим мужем. Да и кому из нас дано знать наверняка, даже богам, привет Зевсу. Учитывая бабью природу. И психику. Для нас слово – дефиниция, а у них, наоборот, – сокрытие и измышления. Им соврать как два пальца – на голубом глазу. Она из тех, кому не веришь даже когда они говорят правду. Сплошной туман. Россия во мгле, – имея в виду, наверное, ее титульный этнос, тогда как сам частично кавказских корней, но питерского разлива. – Чем дольше живем, тем меньше ее знаю. И не узнаю.
– Она тебе изменяет? – подхожу я к их брачным отношениям с другой стороны.
– Даже если, – уходит он от ответа. – Какая ни есть, а отдушина. Ревность – это твои бзики.
– Моих героев, – уточняю я, отмежевываясь.
– Пусть так – по твоей части. У тебя богатое воображение.
– Иногда ложное. Хотя как знать. И какое воображение не ложное? Мое возражение Платону. Можно такое себе вообразить, стоит дать ему волю. Ревность – это воображение.
– Как раз это меня не цепляет. Как-то полюбопытствовал, она мне: «Тебя физически так много, что и подумать об этом не успеваю. Для измены нужен хоть какой простой. Ну, половой голод. А ты как заводной таракан». И смеется. Можно счесть и за комплимент. хотя скорее укор, что помешал ей сексуально самовыразиться. Правда, было как-то раз…
– А ты ей?
– Редко.
– Для расширения опыта?
– В поисках того, чего не достает теперь в ней.
– Физиологически вы подходите друг другу?
– Не жаловалась.
– Так что тебе еще надо?
– Я же тебе говорю: взаимности. А то улица с односторонним движением. Я ее целую, а она подставляет щеку.
В какой-то момент, подустав от него, перебиваю и перевожу стрелки на себя. Да, эмпирик, но на чей еще опыт мне опираться? Тем более, у меня он побогаче и дольше, чем у моего визави.
– Ну, если не вакханка или нимфоманка, что, наверное, одно и тоже, то инициатива обычно исходит от нашего брата, – говорю я. – Да и по любому в самой природе отсутствует тождество. Вот даже отпечатки пальцев у всех разные. И форма уха, по которой узнают криминала.
– Я не о том. Хочу на равных.
– Не бывает равенства. В любых отношениях.
– Именно – в любви.
– Именно – в любви, – повторяю вслед, но с наоборотной семантикой. – В любой паре, самой гармоничной и счастливой, один любит сильнее, чем другой. Скажи спасибо, что подставляет, а не отвращает щеку.
– Теперь – отвращает.
– Не понял.
– Я еще не все сказал.
– Тебе в утешение: любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богами, уж коли пошла такая пьянь с греками.
– Не утешает. Я тебя люблю, я тебя тоже – нет.
– Одной любви может хватить на двоих.
– И хватило?
– Надеюсь, да. Сколько мы уже вместе? Всю жизнь, такое у меня чувство, хоть и не с младенчества, понятно. Не то, чтобы я не помню себя без нее, но чаще всего вспоминаю нас с ней. Даже в снах я редко бываю один – она рядом, хотя спим в разных комнатах. Может именно поэтому? Такое вот сочетание памяти о ней с нею сегодняшней. Не вижу различий. Даже в постели. Столько лет вместе, а я так и не привык к ней: каждый раз – как первый раз. Не перестаю удивляться ее раздвинутым коленям. А где стыд? спрашиваю. Культ не только девства, но и вагины.
– Любой?
– Ну уж нет! Любая скорее отвращает, а тем более, если проходной двор. Нет, культ одной-единственной любимой вагины. Остальные для высвобождения семенных протоков в ее отсутствие. А с ней никакая виагра не нужна. Мимо ее двери прохожу – и возбуждаюсь. Не знаю, что важнее для женщины – любить или быть любимой, но за последнее ручаюсь. Как бы это объяснить? Не тебе, а самому себе. У меня не одно, а два к ней чувства. Я люблю ее и я в нее влюблен. Сдвоенное чувство – с нашей первой встречи и по сию пору люблю и влюблен. Девочка, девушка, женщина – не вижу разницы. Время сознает и признает свое бессилие и пятится назад. Вот я ей и благодарен, что снизошла до меня.
Что это меня повело на такие откровенности? Дурной пример заразителен? Делюсь сокровенным со своим младшим современником – мы разных поколений. И разных представлений о любви, даже если оба однолюбы, хотя я застрял в однолюбии навсегда, а у него все впереди, думаю я, круто ошибаясь. Откуда мне было знать!
Сделаем еще поправку на то, что я не воссоздаю наш разговор натуралистически. И не все, что сейчас пишу, я ему говорил, и не все пишу, что проносится у меня в буйной не по возрасту черепушке. Хорошо, что он меня перебивает:
– А я люблю ее тело, больше, чем ее самое, – говорит он загадочно. – Оно хорошо сохранилось. Как мумия.
И поясняет:
– А ее самое люблю все меньше и меньше. Тело не изменилось, а лицо не узнаю.
– Лицом к лицу…
– В том-то и дело, что не лицом к лицу, – говорит он загадочно. – Ладно, не всегда узнаю. И забыть не могу, какой она была раньше. Ее как подменили. Подменная. Другая. Двойница. Или это память дает сбои? А потом возвращает прежний образ. Любимый. Если бы напрочь забыть. Как научиться забывать?
– Вот те на! Мечта об амнезии?
Это он напросился на встречу, я сопротивлялся, став во время пандемии анахорет поневоле, а после нее так и не выбрался из своей берлоги на свет божий. Даже интервью перестал давать, не говоря о левом сексе скорее из любопытства к чужим судьбам. Наперекор совету моего коллеги Гора Видала никогда не отказываться от того и от другого. Виртуальный мир для меня достаточен, да я и сам самодостаточен. Мог бы вослед Ницше – немногие мне нужны, мне нужен один, мне никто не нужен, если бы не моя женщина, которая мне позарез нужна не только как женщина, но и как женщина тоже. Вот ее и отсутствием я и воспользовался и пригласил его к нам.
Да и как я мог отказаться? Это был как бы долг. Во Флориде умер мой старый еще с питерских времен дружок, отец моего нынешнего собеседника, а его я знал с детства и, да, уже здесь, познакомил с его будущей женой. А с ней меня связывали шапочные и физически невинные отношения с того моего библиотечного творческого вечера, на котором я с удивлением обнаружил ее среди людей моего поколения, а то и постарше. Оказалась запойная книгочейка на обоих языках, но чтобы и на русском? Белая ворона. Странный я получил от нее комплимент – что мои книги утишают ее ностальгию, хотя сам я, как и мой герой, ни разу не ностальжик, ни в одном глазу, разве что ностальгирую по будущему, в котором меня не будет. Вот причина наших нечастых, впрочем, встреч: ее интересовал писатель, а меня волновала юная плоть, хоть мы и держали дистанцию, не допуская до неизъяснимых наслаждений. Чем бы это кончилось, если бы не прибыл из Флориды мой дружок с сыном, с которым я ее и свел? Вот они и снюхались, что меня, честно, не очень порадовало. Почему? Собака на сене?
– А от ностальгии своей она избавилась? – вспоминаю я.
– Если бы! Она в нее углубилась, а это бездонный колодец. Сам понимаешь, ностальгировать по всей России целиком невозможно – слишком велика для патриотизма, ее бы сузить, а не только русского человека. Вот она и сосредоточилась, мягко говоря, а на самом деле зациклилась на Волге – родом из Ярославля, откуда была вывезена в малолетстве в Москву, а спустя еще пару лет к нам в Америку. Я же не скучаю по Баку, где никогда не был. А она считает себя волжанкой. Малая родина.
– Patriotism de clocher.
– Знаешь кто ее любимый поэт? Вот именно! Выдь на Волгу, чей стон раздается… Так ведь стон, парирую я. А она в ответ: этот стон у нас песней зовется, и вся русская поэзия взошла на страдании, на боли, даже твой Бродский: человек есть испытатель боли. Так это же поэзия, говорю. Ты же не поэт. У человека должен быть равновес между негативом и позитивом, а у тебя культ страдания, святая Себастьяна, – и продолжаю ее любимого поэта:
Вот тут она и переходит красную черту, оскорблена в своих лучших чувствах. Потому так говоришь, что не русский, говорит. Надо быть русским, чтобы любить Россию. Вот Левитан, например, говорю я. Я не об этносе, а об экзистенции, возражает она. Что русскому здорово, то немцу смерть? – пытаюсь отшутиться. С юмором у нее все хуже и хуже: агеластка. Ты не немец, говорит на полном серьезе. Да, я азери наполовину, на другую русак, напоминаю ей. Или этого недостаточно и полукровки не в счет? Пусть по кавказской внешности я за русского и не сойду. Ты за чистоту арийской, тьфу, славянской крови?
A propos, меня держала за русака, по фамилии – предки из колонистов – и нетипичному виду судя, и отнеслась спокойно, когда узнала – «анти» ни в одном глазу.
Лучше бы я не родилась…
– Ну да, с переходом на личности, и никак ее не урезонить, – продолжает мой младший современник. – Пререкаемся, спорим…
– Она с тобой или ты с ней?
– Иногда ввязываюсь, не выдерживаю. Делает замечания по любому поводу. И без всякого повода. Придирки, подъебки, упреки. И скандалы. Жизни нет. Скандал за скандалом.
– Кто скандалит?
– Может, и я. Но провоцирует она.
– До драк доходит?
– Случается. С ее стороны.
– А ты?
– Сдерживаюсь. Мы же разных весовых категорий. Был бы парень, врезал. Но я насквозь гетеросексуален.
– Как и я.
– Да еще повадилась убегать из дома, я схожу с ума, ее дожидаясь, нехорошие мысли в голову лезут, сосу нитро. Возвращается под утро, пару-тройку дней не общаемся.
– А она за тебя беспокоится?
– Так я же не убегаю из дома. Так только сердце пошаливает. Это у меня с детства какой-то дефект клапанного аппарата, пустяки. А у нее склонность к бродяжничеству. Да еще эти суицидальные заскоки. Знаешь, что она однажды сказала? Вроде все хорошо, бродим по лесу, собираем грибы, белые попадаются. А на одном дереве кто-то улыбку нарисовал. Я – ей: улыбнись в ответ. А она вдруг ни с того, ни с сего: лучше бы я не родилась!
– Именно в такой интонации?
И разъясняю:
– Это ты поставил восклицательный знак?
– Ну, я. Хуже всего, что она это сказала совершенно спокойно: лучше бы я не родилась… Мама, роди меня обратно, не удержался я, о чем теперь жалею. А меня понесло, слово за слово. Там у тебя на малой родине, где-то на Волге, кажется в Саратове, полиция застрелила человека, который собирался совершить суицид. Город, где сбываются твои мечты. Или это такая волжская традиция? Вот по чему ты ностальгируешь. В Саратов не хочешь съездить? Ну и сволочь ты, и убежала. И опять на всю ночь. Изнервничался весь. При таких ее суицидальных настроениях.
– А к психиатру не обращалась?
– Ни в какую! Сам иди, если тебе позарез. Да еще обвиняет меня в газлайтинге.
– А ты сам за себя?
Он пялится на меня, теряя нить разговора.
– Сам за себя не боишься?
– Что со мной сделается? Сердечный порожек с детства? От этого никто еще не умирал.
– Хочешь быть первым?
– Чем жить такой жизнью…
– А на чем миритесь?
– Известно на чем. Где встречаются две стенки? На углу. В постели, вестимо.
– Мир через секс?
– Перемирие через секс. А что будет, когда ты перестанешь меня хотеть, спрашивает. Я не перестану, а ты? – вопросом на вопрос.
– Ну коли с сексом у вас ОК, то не все еще не потеряно.
– Я бы не сказал, что ОК. Даже в постели у нас нет равенства. И никогда не было, как теперь вспоминаю.
– А раньше не замечал?
– Не до наблюдений было. Все уходило у меня в страсть, а у нее в похоть.
– Как ты различаешь?
– Проще простого. Даже тогда я это делал под аккомпанемент любовных признаний и восторгов. А она молча. Одной мандой. И еще мне в упрек: зачем все обговаривать словами? Кричи, говорю ей, коли нет слов.
– А ты сам кричал?
– Еще как! Стены дрожали, когда кончал.
– PCS? С нед*ёба? – еле сдерживаюсь от вопросительных реплик.
Только он догадывается:
– Нет, с этим все в порядке. Кончаем одновременно, иногда даже она меня опережает. Ты все сводишь к физиологии, а здесь психология. Теперь она злится на мой любовный лепет. Мокрощелочка, шепчу, входя в нее. Не смей меня так обзывать! Я ей: ханжа! Какой уж тут секс. Ухожу, не солоно еб*вши. В том-то и дело, что если раньше секс возвращал нас к любви, то теперь мы ссоримся даже за этим делом. Или сразу после. А касаемо физиологии, до которой ты так охоч, она как-то сказала, что обычная случка. В смысле без божества, без вдохновенья. Коли случка, значит ты сучка, не выдержал я. Она в обиду. Вот я и пускаюсь в объяснения. Для тебя, говорю, половой акт, а для меня акт любви. Высший акт любви. И объяснение в любви. В деревянное ухо. Риторика, говорит, а для меня это заветное, священное. Раньше хоть была благодарна, а теперь и того нет.
У нас ним даже постельный опыт разный.
– За что благодарна? – спрашиваю я.
– Ну, хотя бы за то, что я ее так люблю. Тем более теперь, когда вошла в возраст, хоть и не вышла из обоймы. Неблагодарная.
– Ну, знаешь, это мне невдомек. Другой опыт. Я благодарен ей, что она меня терпит, хоть и не любит так, как я ее люблю.
– Да хотя бы за то, что я ее ублажаю.
– В смысле? По Камасутре?
Сам я в этом деле не особенно озабочен партнершей, даже любимой, исходя из принципа собственного удовольствия и полагаясь на наше с ней естество и взаимность. Или я не прав? Поздно переучиваться в моем возрасте.
– Разве в позах дело? Ну, там пальцескопия.
– Как прелюд?
– И одновременно с пенисуальным актом. Оральный секс.
– Кто кому?
– В том-то и дело, что только я ей, всю ее там обцеловываю и вылизываю. А мне и не надо. К тому ж, стыдлив, а она – нет. Лишь бы ей было хорошо. Когда-то сама просила: сделай минет. И даже сказала, что это божественный акт в отличие от человеческого. А теперь отрицает, что так говорила. Что же я придумал?
– Могла забыть.
– Но я же не забываю.
Мне все больше неловко от всех этих подробностей, хотя писательское любопытство к чужой эмпирике берет вверх:
– И до сих пор? – имея в виду оралку.
– Уже нет. Это ее доводило до неистовства, стонала, кричала, рыдала, а теперь – наотрез: это меня унижает, говорит. С сексом все хуже и хуже. А вы, что, никогда не ссоритесь?
– Случается. Но с идеологическим или вкусовым окрасом. По поводу книги,
фильма…
– А у нас на ровном месте. Иногда и фильм. Представляешь, пристрастилась к «Возрасту любви», была такая пошленькая аргентинская оперетка с певичкой Лолитой Торрес. Ну, совсем уж мелодрянь. Нафталин, откуда она его выкопала? Смотрит чуть не каждую неделю. Не оторвать от экрана. Ну что ты в нем нашла? допытываюсь. Ты не понимаешь, говорит, и никогда не поймешь. Скандал, заехала мне по физии. Не выдержал, уложил себе на колени, снял трусы и отшлепал.
– И как она реагировала?
– Лучше спроси, как я реагировал.
– Как ты реагировал?
– Возбудился и оттрахал ее.
– Сопротивлялась?
– Не сказал бы. Каждый получил свое. Но когда все кончилось, у нее вырвалось: глаза бы мои тебя не видели.
– Ну, чего не скажешь сгоряча. Это же метафора.
– Не сказал бы. С тех пор она реализует эту метафору в постельную практику.
– Как так?
– Только со спины, по собачьи, вот ее глаза меня и не видят. И я не вижу ее глаз. Безликий какой-то секс. Случки и есть. Теперь.
Ну, это уже через край. Хорошо, что в это время раздается домовой звонок и появляется «Лучше бы я не родилась». Объект нашего трепа – собственной персоной.
– Ну насплетничались обо мне?
– Ничего, что бы ты сама не знала о себе, – говорю я.
– Не о тебе, а о нас, – говорит он.
– Не о вас и не о нас, – говорю я. – О любви.
– Интересный топик, хоть не мне судить. Я – безлюбая.
– Ну, уж безлюбая! Себя-то ты любишь?
– Себя меньше других. Хотя предпочитаю одиночество с самой собой одиночеству вдвоем.
– Самодостаточна? – и ссылаюсь на Спинозу об одиночестве. См. эпиграф.
– Если не давать волю своим хотелкам. Чтобы потом не расплачиваться. Унизительная зависимость человека от его плоти.
– Есть выход – мастурбация. Полная независимость.
– Здесь уже практикуют женитьбу на самом или на самой себе, – вспоминаю я.
– Ну, я потопал, – сказал ее муж. – А то чувствую себя третьим лишним. Я не ревнив.
– Ко мне поздно ревновать.
– Любви все возрасты подобны, – и на этой клишированной реплике покинул сцену.
Безлюбая жизнелюбка
– Я – однолюб, – предупреждаю ее на всякий случай. – Разве что в качестве консультанта. По рогам и копытам.
– А где кушетка?
– Я писатель, а не психоаналитик.
– Я бы не сказала, судя по твоей любовной прозе. В смысле, во всю пользуешься заветами вселенского учителя, как ты его называешь.
– Это не я, а Достоевский, и не Фрейда, а своего героя. А в психоанализе я скорее дилетант. Опасный метод.
– За неимением кушетки, прилягу на диван, если не возражаешь. Замоталась в вашем городе. Он слишком велик для меня. Не люблю Нью-Йорк.
– И много у тебя объектов нелюбви?
– Становится все больше и больше.
– А объектов любви?
– Конкретных? Ни одного.
– То есть не любишь ничего и никого, кроме своего безлюбия.
– Я бы так не сказала. От рождения я жизнелюбка. Только что здесь любить? Безлюбая поневоле.
– Безлюбая жизнелюбка? Никакого позитивчика?
– Это ты сказал. Не без исключений, конечно. Музыка, например. Книги. Не твои.
– Да я и не претендую.
– У тебя равнодушная, безразличная, бесчувственная проза. Как фильмы Антониони.
= Ты не путаешь меня с моими героями? Даже с авторским персонажем, с которым автор не один в один?
– Зря отрекаешься от самого себя. Твоя проза – способ самовыражения. Тебе все фиолетово.
– Не чета «Возрасту любви».
– Он и это тебе разболтал?
– Не разболтал, а пожалился.
– А почему я не могу любить то немногое, что люблю?
– Оксюморон. Почему безлюбая любит фильм «Возраст любви»?
– Именно ввиду ее отсутствия в моей жизни. Потому и люблю, что сама не успела испытать.
– У тебя все впереди, – забыв, что говорил то же самое ее мужу.
– Клише. У меня все позади. Я о том единственном возрасте, когда можно пережить это чувство. Мне не повезло. Или, наоборот, повезло?
– Возраст любви – это пубертатный возраст? Так было бы точнее назвать твой любимый фильм. Потому что он о половом созревании без никакой любви.
– А ты еще отрекаешься от Фрейда! Вот за что терпеть не могу твоего домашнего гуру. Он все обговаривает словами. Ничего не оставляя за душой.
– Ты предпочитаешь песни без слов?
– Мысль изреченная есть ложь.
– И сказал это самый умный русский поэт, который самовыразился именно в словах. В том числе о любви. А ты отвергаешь даже объяснения в любви.
– А когда он их делает? В самые интимные мгновения. Очень некстати. И портит то немногое, что нас связывает, своей риторикой.
– Риторикой?
– Ну, патетикой. Инфляция слов. Ничего святого.
– Святое – это секс?
– Ну, это высшее, что дано нам Богом. Пусть и западня.
– Ты чувствуешь себя в западне?
– Когда как. Иногда это приятная западня. Лучший секс, когда он меня изнасиловал.
– Изнасиловал?
– Он тебе не говорил? Сначала отшлепал, а потом трахнул. Как в первый раз. А первый акт всегда насилие даже, когда по обоюдному желанию.
– Вот чего тебе не хватает в сексе – насилия.
– Не знаю. Он заласкивает до безумия, пока перейдет к делу. Вот я и выдерживаю.
– Все остальное сублимация? Даже твоя музыка?
– Ты снова заговорил трюизмами психоанализа.
– А возраст любви не трюизм?
– Нет! Потому что там говорят и поют об этом впервые. До, а не во время. Я этот фильм люблю с детства.
– Как так? Этот мюзикл даже не моего поколения. И сделан задолго до твоего рождения. Ты ничего не путаешь? Откуда ты его знаешь?
– От бабушки. Это ее любимый фильм. Вот она и меня к нему привадила. Привила к нему любовь. С тех пор другой любви не представляю.
Тут до меня только доходит, какую роковую роль сыграла в ее детстве бабка, погрузив в мир грез, алых парусов и прочей чепуховины. Вот она и не вышла из возраста любви, так никого не полюбив.
Никого?
– Такой любви не бывает, – говорю ей.
– Другая мне не нужна. Любовь как неосознанное желание, а не как исполнение желания.
– Твой муж держит тебя за пессимистку и боится за тебя.
– Пусть лучше за себя боится. На него накатывает такое отчаяние, что это я за него боюсь.
– Уныние – смертный грех, – говорю. – Один из восьми по христианскому кодексу. Тем более, смертолюбие.
– Смертолюбие – обратная сторона жизнелюбия.
– Ты православная?
– Крещенная, – поправляет она меня.
– Самоубийство – грех.
– Я так не думаю. Бывают ситуации, когда другого выхода нет. Я не про себя.
– А что про тебя? Ты ему сказала, что лучше бы не родилась.
– Это совсем другое, чем суицидальная зависимость, а он меня хотел свести к психиатру. Врачу, излечися сам. Каждый второй – псих, пусть и без справки. А мне так даже, когда жить не хочется, но и умирать не хочется – из любопытства хотя бы.
– Ты любопытная?
– Почему нет? Случаются сюрпризы.
– Например?
– Ну, например, ты. Встаешь из-за стола, подходишь к дивану и целуешь меня. А я тебе отвечаю.
– Были и мы рысаками, – уклончиво говорю я, чтобы ее не обидеть.
Хорошо, что он «потопал», и мы говорим в его отсутствие, хотя невидимо он присутствует в нашем трепе, и лично меня его отсутствующее присутствие немного сковывает поверх всяких моральных запретов.
Я гляжу на эту лежащую на моем диване молодую и привлекательную женщину и разные мысли проносятся у меня в голове. Или не в голове? Седина в голову, а бес, как известно, обитает в чреслах. Осталась такой же сексапильной, как была. Пусть и годится в дочери. Именно поэтому. Но если даже прежде мы держали себя в узде, теперь – тем более. Жена дружка. Точнее – сына друга. Табу. Для меня, а для нее? Сама предлагается? Только бы не слететь с катушек. Этого еще не хватало.
– Не может такого быть, чтобы только я проигрывала такой вариант. Обычно это улица с двусторонним движением. Встречное желание.
Я встаю подхожу к дивану, где столько раз с женой, и целую ее в шею, в губы, трогаю грудь.
Мысленно. Остаюсь на месте, сидя за своим столом.
– А не пробовала ему изменять? Чем не выход? Какая ни есть, а разрядка. Ну, отдушина.
– Пробовала. Прям щас. С тобой. И что из этого вышло?
Не хватало еще с этой проблемной гёрлой с ее психическим вывертом. Истероидный тип. У меня своих проблем навалом. Или виноград зелен?
– Не боись, – утешает она меня, догадавшись о моих сомнениях. – Это была шутка. Проверка на вшивость.
– На мне свет клином не сошелся.
– Боюсь разочарования. Да и хлопотно. Попытка была, но без большого успеха. В поезде, со случайным попутчиком. Даже имени его не знаю. Что в имени тебе моем? А зачем имя для спаривания? Шило на мыло. Удовольствие приблизительно то же, а моего это даже не завело.
– Ты ему сказала? – удивился я.
– Конечно. Надеясь на ответку, которой не было. Только практический вопрос – с презиком или без
– С презиком?
– Ну тогда это и вовсе не в счет, говорит. Но сходи все-таки проверься. Хотя бы из гигиенических соображений. Я так всегда делаю, если… И не возобновлял, пока не предъявила ему справку. Зато потом набросился, как зверь, после долгого воздержания. Я – тоже.
– Всплеск любви?
– Всплеск похоти.
– Так ты это делала ради него?
– Выходит так. Не ради себя же. Я уже вышла из возраста любви.
– Ты уверена? А не так, что вы оба-два с мужем задержались в этом возрасте, едва достигнув половой зрелости?
– Не понимаю.
– Что все ваши с ним скандалы носят предматримониальный характер. Зато вам не скучно друг с дружкой. Не даете друг другу скучать. Рутинным ваш брак никак не назовешь. И ваша ненависть есть оборотняя сторона любви? Пусть с патологическим оттенком. Я спрашиваю, а не утверждаю. А бывает любовь без патологии?
– Вот у тебя, например.
– Что ты знаешь о моей любви! Любовь и есть патология, когда половой инстинкт застревает на одном объекте из множества, хотя вроде без физиологической разницы. Любовь и есть извращение, а так случки для продления рода или безличный онанизм.
– Даже если дрочишь под кого-то?
– Тогда это уже любовь.
– Всерьез или шуткуешь?
– Я знаю? А разве это не любовь, когда вы оба сходите с ума друг без друга? Да еще беспокоитесь друг о друге.
Вряд ли я ее убедил, да я и сам не убежден в том, что говорил. И в том, что говорю и пишу. Я знаю, что ничего не знаю. Единственное мое несогласие с греком – как, ничего не зная, он узнал, что ничего не знает?
– Может, вам развестись, – говорю я наобум, потому как устал от чужих проблем. Как и от исповедей. Déjà vu.
– Чтобы снова жениться?
– Не обязательно.
– Дело привычки, конечно, но я без секса уже не могу. Случайные партнеры не по мне – я убедилась. А новый муж при моем негативном опыте? Можно на худшего напороться.
– Ты недооцениваешь своего мужа.
– Какой он муж!
До меня не сразу дошло то, о чем я напишу под занавес этой истории.
– Ну, я пошла, вижу, что ты засыпаешь, – смилостивилась сексапильная гёрла.
В самом деле, дико устал от них обоих и от самого себя. Рушусь в койку.
Уже когда я принял снотворное, раздался звонок. Узнал его номер, но это была она.
– Почему ты звонишь с его телефона?
– Свой я грохнула, когда кинула в него. Не попала.
– Веселая у вас жизнь, как я посмотрю.
– В том-то и дело, что нет. Телефон есть, а его нет. Где он? Что с ним? Что если… Зачем ему там телефон?
В самом деле, зачем?
– Вот он и оставил мне, коли я свой грохнула.
– Заботливый.
– Да, этого у него не отнимешь.
– Не бери в голову. Может, он вышел тебя встретить. Или пройтись перед сном.
Говорю, а сам не верю в то, что говорю.
– Так поздно? Это я, как он говорит, бродяжка. Он не только домушник, но и домосед.
– А я думал, что суицид это по твоей части.
– Это он так считал, – почему в прошедшем времени? – Я ему, что жизнелюбка. От этого никто не застрахован. А его я доводила.
Хотя снотворное уже начало действовать:
– Хочешь я приеду?
– Чем ты можешь помочь?
И заплакала в трубку. А он держал ее за сухоглазку.
Черт, а почему я употребил прошедшее время?
– Как я буду жить без него?
Такого поворота, признаться не ожидал: то жить с ним не может, то как жить без него?
– Ладно, пойду его поищу на улицах.
– Все будет хорошо, – сказал я без большой уверенности. – Позвони, когда он появится.
– А если?
– Тоже позвони.
– Мне не до шуток.
Звонок раздался среди ночи, когда я был уже в крепких объятиях Морфея, вот только не помню, добрые ли мне снились сны или вещие-зловещие, к которым сын Гипноза не имеет никакого отношения. Звонили из Пресвитерианской больницы – так отрекомендовался женский голос. Находясь в полусне, дико перепугался, догадываясь, по какому поводу.
– Умер? – не выдержал я.
– Вы в курсе?
– Да. Самоубийство.
– Самоубийство? Нет, сердечный приступ. Опасный. Пришлось в экстренном порядке провести стентирование. Сейчас под анестезией.
– Ему лучше?
– Кто же это может знать наверняка?
– Почему звоните мне?
– Он дал два телефона. Жена не отвечает.
– Сейчас приеду.
– В этом нет необходимости. Вряд ли он до утра очухается.
Я тут же перезвонил его жене, позабыв о том, что она грохнула телефон, целясь в него, но не попав. Тогда я перезвонил на его номер – с тем же результатом. В это время раздался домофон, и появилась она. Всё ей рассказал. Несмотря на мои уговоры, она помчалась в больничку.
О чем говорить? Из нее бы вышла хорошая сиделка. Были какие-то осложнения, но она его выходила. Совместно с американской медициной и фармацевтикой.
У самой воронки трагедии, но в последний момент и проч.
Хэппи-энд? Не сказал бы. Как жили, так и живут – как собака с кошкой, хоть это и неверная народная мудрость, как и многие их них. Домашние собака с кошкой обычно друзья, хотя верховодит обычно кошка. А у моей парочки кто?
Без вопросов.
Все как прежде. Ссоры, скандалы, вот только до драк больше доходит. Им никуда не деться друг от друга. Род взаимной зависимости. Не только сексуальной. Другой жизни они уже и не представляют.
А если это любовь, пусть и на их лад? А ссоры и скандалы составляющая их любви? Главное ее содержание? Сокровенная суть? Садо-мазо. Не только он ее, но и она его любит, но не знает этого, так как ее представления о любви из фильма «Возраст любви».
Они оба так и не вышли из возраста любви. Он в памяти, она в воображении. Пубертатный возраст у них затянулся. Вечный возраст любви. Они не могут жить друг с другом и не могут жить друг без друга. Приближение половой зрелости, которая так и не наступила. Вот их несчастье.
Или счастье?
Завидую.
Макс Эрнст. Приближение половой зрелости
Владимир Исаакович Соловьев – известный русско-американский писатель, мемуарист, критик, политолог.
Комментариев нет:
Отправить комментарий