Евреи как евреи
Книгу Иешуа Перле (1888–1943), погибшего в концлагере Биркенау, готовит к выходу в свет издательство «Книжники». Впервые опубликованная в 1935 году, книга эта повествует о жизни польского местечка в XIX веке от лица двенадцатилетнего мальчика Мендла.
На идише книга издавалась много раз и получила несколько премий в Польше. Предлагаем читателям фрагменты ее первого перевода на русский язык.
Продолжение. Предыдущие главы
Глава XXIX
Наши проклятия учителю Матиасу не вредили, он только здоровее становился. Зато смерть настигла нашего реб Янкеле, хотя его мы, наоборот, благословляли.
В тот день шел дождь со снегом. Ставень у нас на окне рвался с цепочки и стонал, как больной человек. Отец никуда не поехал. Мама меня даже в школу отпускать не хотела:
— Еще простудишься, не дай Б‑г. Сиди дома.
Но именно в тот день мне хотелось в школу. Ночью меня разбудило дурное предчувствие. Почудилось, что мой покойный брат Мойше бродит по кухне, заглядывая в горшки. Я слышал, как скребутся мыши, и не мог понять, стоят часы или идут.
Я не рассказал, что мне почудилось ночью, но, когда мама велела остаться дома, мне стало страшно.
Я ответил, что должен идти. Сегодня реб Дувид вызовет меня объяснять недельную главу.
Снег и дождь хлестали по лицу. Ветер дул навстречу, будто тоже не хотел, чтобы я шел в школу.
Но я упрямо двигался вперед.
Ночное предчувствие по‑прежнему меня беспокоило. Как я ни спешил, все равно опоздал. Но в школе ничего не сказали. Даже не заметили, когда я пришел.
Там творилось что‑то странное. Никто не сидел за партой, не занимался. Мальчишки бегали туда‑сюда. Все двери были распахнуты настежь. Реб Дувид хромал по классу и размахивал руками. Был тут и учитель Матиас. Мрачный, растерянный, он закуривал, бросал папиросу, не докурив, и тут же брал следующую. Каждую минуту кто‑то из мальчишек вбегал в класс, что‑то говорил реб Дувиду и ждал с растерянным лицом. Тощий, бледный Юкеле тихо плакал. Мойшл его исщипал, что ли?
А вот и Мойшл. Ко мне идет. Мы же в ссоре, что ему надо? Но он пробирается ко мне, расталкивая мальчишек толстым животом. Девчоночье лицо белое как мел, губы дрожат.
— Знаешь, — говорит сдавленным голосом, — реб Янкеле умер.
— О Г‑споди! — воскликнул то ли я, то ли он же, даже не знаю.
Вот оно, мое дурное предчувствие. В горле застрял комок. Я не заметил, как к нам подошел Юкеле, только почувствовал на плече его маленькую слабую ладонь.
— Ребе реб Янкеле, ребе реб Янкеле… — повторял Юкеле.
Реб Янкеле умер ночью. Как раз когда я проснулся от дурного предчувствия. Потом говорили, у него внезапно горло перехватило, и он задохнулся.
— Все здесь? — вдруг спросил реб Дувид.
— Все!
— Вставайте. Только тихо!
Учитель Матиас опустил голову и посмотрел нам на ноги.
— Ботинки ни у кого не протекают? — спросил он по‑еврейски.
А голос совсем не пьяный.
— Нет.
— Надо на кладбище идти.
— Мы все пойдем!
Реб Дувид поднял руку, на этот раз без ремня, и объявил:
— Дети! Ваш ребе, реб Янкеле, умер.
— Скончался… — всхлипнул Юкеле.
Реб Дувид закрыл глаза, провел ладонью по лбу и кивнул:
— Да. Скончался.
Учитель Матиас велел нам идти к Скаршовской рогатке. Там мы, выстроившись в три колонны, дождались его и реб Дувида.
После полудня реб Янкеле вынесли из дома. Высокий сутулый человек лежал в узком тесном гробу, который покачивался среди толпы движущихся черных шляп, над которыми возвышались атласный цилиндр раввина и рыжая облезлая меховая шапка реб Арона.
Была пятница. Утром ветер срывал железо с крыш, а теперь затих. Стихли перед узким черным гробом и снег с дождем. Наверно, решили подождать, пока закончится погребение.
Быстро закрывались лавки, евреи выходили проститься с реб Янкеле, проводить его — кто до следующей улицы, кто до Трех Деревьев.
Вся школа во главе с реб Дувидом и учителем Матиасом тремя колоннами шла перед носилками. От всей души, от всего сердца мы повторяли сырым, холодным улицам:
— Праведность пред Ним пойдет…
В тот день я впервые оказался на кладбище. Мне почудилось, что даже живые не могут отсюда вернуться, и я то и дело поглядывал, не закрылись ли ненароком кладбищенские ворота.
Здесь, под деревом, будет лежать реб Янкеле, бывший лесоторговец, знаток Писания и великий просветитель. Наверно, его встретят два пророка, Исаия и Иезекииль. Наверно, его будет оплакивать пророк Иеремия.
Но почему этого прекрасного, замечательного человека кладут в такую сырую узкую яму? Почему могильщик так спешит? Неужели этот грубиян не знает, что с таким усопшим надо обходиться благородно, каким он сам был при жизни?
Но пятница есть пятница. Ветер ждет. Дождь утих. Раввин и реб Арон давно ушли. Остальные тоже торопятся вернуться в город. Женщины усаживаются в брички, извозчики торгуются. Тут и ветер заметил, что похороны кончились, и засвистел в ветвях тополей. Опять повалил мокрый снег. Уже отошли от могилы дочь реб Янкеле, его зять и двое внуков. Только учитель Матиас и худенький бледный Юкеле стоят, пока в окне сторожки у могильщика Залмана не загораются две субботние свечи.
Еще долго нам мерещилось, что в школе поскрипывают сапоги реб Янкеле. Лампы‑молнии после его смерти горели желтыми огоньками. Поменяли плафоны, стали покупать керосин в другой лавке, но это не помогло. Все у нас перед глазами оставалось желтым: стены, географическая карта, портрет Мойше Монтефиоре, и реб Дувид ходил с пожелтевшим лицом и темными кругами под глазами.
Учитель Матиас еще больше курил и громче хрипел. Он по‑прежнему раздавал зуботычины и драл нам уши. Теперь даже Мойшл нет‑нет да и получал затрещину тяжелой рукой учителя. А сам учитель все сильней сутулился, усыхал. Со временем он стал на добрых полголовы ниже.
Теперь Пятикнижие и Пророков преподавал зять реб Янкеле, молодой блондин, просвещенец и сионист.
У него была очень белая кожа и редкая бородка. Голос — монотонный, тусклый. Когда новый учитель объяснял нам стих Торы, получалось сухо и уныло. Мы говорили про него, что он кормит нас постной халой и холодной кашей.
Так оно и было, с его бесцветным голосом. Речи пророков становились похожи на сонных мух, которые из последних сил держатся на холодном стекле. Он никого не бил и не увещевал. Только ходил по классу и колотил о парты бамбуковой тростью.
Мы даже не знали его имени. Сначала называли его просто зятем реб Янкеле. Потом кто‑то мимоходом обронил: «Постная хала». Так это прозвище за ним и осталось.
Его не любили и не ненавидели. Придет танцующей походкой, пару часов постучит тростью о парты, разжует пару стихов Торы и той же танцующей походкой уйдет, не попрощавшись.
Говорили, Постная Хала у нас ненадолго. В новом полугодии будет другой ребе, со светлой головой, из тех, кто окончил гимназию и для кого мой дед когда‑то шил синие мундирчики с серебряными пуговицами.
Но в новом полугодии остался Постная Хала, а мой дед навсегда перестал шить синие мундирчики.
Миновал Пейсах. Над садом вставали голубые теплые утра. В доме еще пахло свежим бельем и вымытыми полами. И никто не ожидал, что именно сейчас, в это прекрасное время, мой дед может умереть. Я‑то всегда думал, что неунывающий Дувид‑Фройка, с его песенками и шутками, умрет последним в городе.
А он, вытянувшись, лежал на полу, как снулый линь.
Дверь в домишко деда была открыта. Какие‑то люди входили и выходили. На крышке колодца во дворе сидел дурачок Владек с двумя пустыми бидонами и, качая всклокоченной бородой, бормотал:
— Не ма пана кравца, не ма…
Мама ушла из дома рано утром, непричесанная, в расстегнутых туфлях, и сейчас лежала на бабушкиной кровати, спрятав лицо в подушку. Не спала и не плакала, только икала и отрывисто всхлипывала.
Тетя Мирьям, вторая дочь деда, стояла возле его рабочего стола и разговаривала с ним, как с живым существом:
— И кто за тобой работать будет? Кто за тобой петь будет?
Повторяла и повторяла одно и то же. Казалось, что говорит не она, а какой‑то механизм у нее внутри. И вдруг, будто что‑то вспомнив, разводила руками и, оставаясь на месте, просила:
— Пустите, пустите меня к папе.
Но папа ничем не мог ей помочь, его уже не было с нами. Это не ее папа и не мой дед, а всего лишь мертвое тело.
Из‑под черного покрывала торчали две худые желтые ступни, обмотанные соломой.
В доме сидели посторонние женщины, рассказывали друг другу, каким хорошим человеком был дед. Горшки на плите стояли пустые, холодные, но никто не обращал на них внимания. Все видели только желтые ступни мертвого деда и бабушку Рахл.
Худенькая, сгорбленная, она стояла над мертвым мужем и кивала маленькой головкой.
— Дувид, — твердила, — на кого ты меня оставил, Дувид? Кто по тебе кадиш читать будет? Взял и погас, как свеча. Хоть бы сказал: «Рахл, мне нехорошо». А то отвернулся к стене, и… все. Жизнь прожила с тобой и вот — не спасла…
Бабушка целый день это говорит. Все тише, все глуше. Ни поесть не хочет, ни хотя бы стакан чаю выпить. И замолкает только вечером, когда две белые свечи у деда в головах освещают комнату рассеянным желтым светом.
Наступает ночь, черная, как покрывало, под которым лежит покойник. Какой‑то еврей с подвязанной бородой, тоже весь в черном, читает псалмы. Мама кладет голову на одну спинку бабушкиной кровати, тетя Мирьям — на вторую, а я и дети тети Мирьям кое‑как укладываемся поперек этой же кровати. Бабушка сама пододвигает сундучок ближе к покойному и всю ночь охраняет его мертвые, желтые ступни…
Похоронили на другой день, ближе к вечеру. Ждали двух дедушкиных сыновей: дядю Аврума‑Айзика из Варшавы, который все умеет, но бедняк из бедняков, и дядю Лейзера из Лодзи, который ничего не умеет, но богач из богачей.
Лодзинский дядя вошел, покашливая и ежеминутно утирая нос белоснежным платочком. Варшавский — в очках и восьмиугольной ермолке, худой, с аккуратно причесанной русой бородкой. Он положил на гроб руки, прижался к нему лбом.
По дороге на кладбище дядя Лейзер постоянно оглядывался назад.
Ни раввин, ни реб Арон на похороны не пришли. Лавки не закрывались, мальчишки из хедера не пели «Праведность пред Ним пойдет». Никто не знал, кого хоронят. Ни один человек в городе. Знало, наверное, только солнце. Оно лежало на крышке гроба, на спинах людей и перед лошадиными копытами, словно указывало путь, как огненный столп, за которым евреи шли из Египта.
Комментариев нет:
Отправить комментарий