ДИНА РУБИНА: «ИЗРАИЛЬ – МОЙ ДОМ, МОЯ ЗАБОТА…
ЭТО ЖИЗНЬ МОЕГО НАРОДА…»
В Киеве состоялся творческий вечер известной израильской писательницы Дины РУБИНОЙ, организованный продюсером Семеном Рубчинским. Выступление прошло с большим успехом. Еще не менее часа после его окончания Рубина оставляла всем желающим автографы на своих книгах.В дни своего пребывания в столице Украины Дина Рубина нашла время и для эксклюзивного интервью «Еврейскому обозревателю».
– Дина Ильинична, мои друзья и коллеги из числа известных журналистов и редакторов русскоязычных израильских газет в своем большинстве утверждают, что «эра русского языка» в Израиле заканчивается, поскольку молодежь предпочитает только иврит, а старшее поколение читателей и слушателей русскоязычных СМИ уходит естественным путем. Вы тоже так считаете?
– Разумеется. Это происходит не только в Израиле. Любой язык в отрыве от языкового материка угасает вместе с его носителями. Это естественный процесс, более или менее одинаковый во всех странах. Бывает, что в какой-то семье героическими усилиями родителей или бабушек-дедушек третье поколение сохраняет разговорный язык в более или менее приличной сохранности, но не более того. Бывают чудеса: например, я дружу с настоятельницей монастыря «Елеонская обитель». Она – дочь деникинского офицера, бежавшего из России буквально с последним кораблем. Родилась в Бельгии. Так вот, у нее бесподобный русский язык. Но тут надо учитывать, что уже более сорока лет она живет в русскоязычной монастырской среде. Не нужно обольщаться: язык любого человека не может существовать без мощной подпитки исконной среды языка.
– С большим удовольствием прочитал Ваш «Синдикат». Особенно еще и потому, что в свое время я активно сотрудничал с международными еврейскими организациями и, полагаю, встречал прототипов некоторых персонажей «Синдиката» и в Киеве, и в Москве, и в Иерусалиме. Сегодня не так уж редко в еврейской прессе можно прочесть мнение, что часть этих организаций больше работает на свой раздутый штат, чем на еврейское дело. А у Вас есть свое мнение по этой проблеме?
– Для начала неплохо бы разобраться — что такое «еврейское» дело. Такие организации, как Сохнут и «Джойнт» в это понятие включают совершенно разные смыслы. Вообще, все свои мнения на сей счет я изложила в этом романе. Надо только учитывать, что это – художественное произведение. В этом романе гораздо больше вымысла, чем в ином фантастическом произведении. А то, что в любой международной организации штаты раздуты – тут, как говорится, и к гадалке не ходи: и не только в Сохнуте или, скажем, «Джойнте», а уверяю Вас, и в ЮНЕСКО, и в ООН.
– Вы, несомненно, прекрасный русский писатель. Но что в это понятие вкладывают в современной России? Если можно, выразите свое отношение к скандалу вокруг «диктанта» в одной из областей России, когда было решено не использовать Ваше произведение, так как Вы якобы «не русский» писатель?
– Знаете, после того, как я вернулась из Новосибирска с чрезвычайно, надо сказать, приятными впечатлениями от поездки (город понравился, университет, Академгородок, и главное – ребята, которые смогли придумать и организовать эту замечательную акцию) в моей квартире примерно каждые полчаса стали раздаваться звонки из российских изданий – с просьбой «прокомментировать» что-то там такое, что сделал или не сделал какой-то губернатор. А должна Вам сказать, что дома у меня нет телевизора, я не читаю газет и не просиживаю жизнь в Интернете. Кроме того, работаю сейчас над очень сложным романом в двух книгах, изучаю так много разного материала, что даже симпатичная акция «Тотального диктанта» немедленно вылетела у меня из головы, как только на другое утро после приезда я села за работу. Так вот, я сначала просто не поняла – кто что и зачем «запретил» и кто что и на что «заменил»; и что я должна «комментировать». Когда поняла, что меня просят прокомментировать очередную антисемитскую выходку в России, я чуть не рассмеялась. Помните, у Мироновой и Менакера была такая сценка: муж и жена должны лететь в самолете, и она его мучает с расспросами – а что если летчик пьян? Тот отвечает – летчик не может быть пьян.
– А если вдруг напьется?
– Если напьется, то у него есть дублер, второй летчик.
– А если и второй летчик пьян?…
Тогда выведенный из себя супруг кричит: – Но этого не может быть!!! – И жена резонно спрашивает:
– Что, в России не может быть одновременно двух пьяных?!
Так и тут: подумаешь, очередная антисемитская выходка в России, великое дело, целых два антисемита! Я сказала приблизительно следующее: друзья мои, отношения с российскими антисемитами я выяснила в 1990-м году, когда покинула Россию и переехала в Израиль. Вот уже 23 года меня ни в малейшей степени не интересует – что они думают обо мне, и как поступают. Это ваша страна и ваша проблема. Так что комментируйте ее сами.
– Почему в свое время Вы предпочли Израиль другим странам? И что для Вас аидише нешуме – еврейская душа?
— Знаете, у меня была знакомая семья — мать, отец и дочь — они приехали в Израиль в начале 70-х годов. Израиль в те годы был далеко не той высокоразвитой страной, в которой я сейчас живу. Это была ближневосточная дыра. Дочь долго искала работу, потом нашла ее в Германии, обосновалась в Берлине, через несколько лет перетащила туда родителей, которые постепенно старели и грустнели… Мать очень своеобразно одобряла положительные стороны немецкого характера. Она говорила: «Эти немцы, чтоб им провалиться… они такие обязательные!» Или: «Эти немцы, чтоб им пусто было… они такие аккуратные!» Отец же говорил дочери просто: «Инна, ты же понимаешь: порядочные люди живут в Израиле…» Поскольку я — писатель, человек, по профессии обязанный иметь приличное воображение, мне не нужно было долго представлять ситуацию, при которой я бы чувствовала себя вечным эмигрантом где бы то ни было… кроме Израиля. Что касается «чувства своего народа», мне кажется, что оно человеку дается от рождения. Впрочем, у меня есть рассказ «Яблоки из сада Шлицбутера», где этот вопрос стоит в центре повествования.
А «еврейская душа» — это неразрешимый клубок противоречий, впрочем, как и любая другая душа, чья национальная рефлексия включает абсолютно все стороны переживаний по поводу своей генетической и эмоциональной причастности к народу. Со мной все было просто: я выросла в этом. В районе Кашгарки в городе Ташкенте, где жили мои дед с бабкой, кажется, никто, кроме евреев, и не обитал. Когда ребенок вырастает в густой национальной среде, считайте, что с детства ему сделана мощная прививка против всех уклонов — как в ту, так и в противоположную сторону. Это способствует национальному здоровью: спокойно принимать среди своих и праведника, и подлеца.
– А что для Вас значит Израиль? Ведь Ваша читательская аудитория распространяется далеко за его пределы?
– Израиль – мой дом, моя забота и мои беспокойства. Здесь живут мои дети и очень много друзей и родственников. И все тут меня касается самым непосредственным образом, и это даже не очень соотносится с моими литературными делами или с читательской аудиторией. Это другое. Это жизнь моего народа.
– Говорят, что чувство юмора – характернейшая черта еврейской души. Вы тоже так полагаете?
– Одна из характерных черт, да. Хотя мне приходилось встречать среди евреев потрясающих мудаков без капли юмора в твердом взгляде.
– Считаете ли Вы, что красота спасет мир или ее саму постоянно нужно защищать?
– Я не умею отвечать на такие вопросы, простите меня за конкретность. Я писатель, человек детали. И даже если бы взялась писать о «красоте» или тем паче, о такой неосязаемой и широкой субстанции, как «мир», я в первую очередь выбрала бы какие-то конкретные темы. А Вам (это уже вопрос вполголоса) не приходилось разве встречать в своей мужской практике потрясающих красоток с душой хабалки и совершенно быдлянским взглядом на людей, – так что хотелось бежать подальше, спасаясь от такой «красоты», и главное, спасая от нее «мир»?
– Некоторые психологи утверждают, что у всех женщин-писательниц мужской склад ума. Это правда?
– Ну, для этого нужно незыблемо верить, что так называемый «мужской склад ума» заведомо лучше, шире, яснее и талантливее так называемого «женского склада ума». Мне подобный комплимент не кажется таким уж абсолютным. Я всегда морщусь, когда мне с любезной улыбкой сообщают, что я пишу «совершенно не женскую прозу», в уверенности, что мне будет приятно это услышать.
По моему опыту (оставим в покое умы писательниц) – в последние десятилетия женщины стали «главными потребителями духовной продукции». Загляните на концерт классической музыки, в библиотечный зал, на спектакль театра, на встречу с писателем, на любую художественную выставку… Вы убедитесь, даже не подсчитывая, что процентов семьдесят, а то и восемьдесят присутствующих там – женщины.
– Среди хороших писателей всегда были провидцы. Каким Вам видится будущее Израиля?
– Боюсь, я не провидец. К тому же, все мы не раз бывали свидетелями абсолютного краха предсказаний известнейших политологов, социологов, аналитиков и прочих спецов. Да, в произведениях великих писателей иногда бывает точное попадание в будущее, но это чаще всего бывает в жанре фантастики, гротеска. Наглядного искажения реальности. Я предпочитаю обходиться ощущениями и наблюдениями, из чего и делаю свои скромные домашние выводы. Что касается Израиля, я просто живу в нем треть существования этой страны, и вижу (наблюдаю) фантастический рост всего: экономики, уровня жизни, желания жить уверенней и шире, и мощного преображения страны, начиная от дорог и кончая недавно открытыми огромными запасами природного газа. С чего бы Израилю не процветать в будущем?
– В конце своих интервью я всегда спрашиваю собеседника: «Быть может, я не спросил Вас о чем-то, что Вы хотели бы нам рассказать?». Задаю этот вопрос и Вам.
– Да, я хотела бы, чтобы хотя бы один интервьюер спросил меня – много ли в Израиле детских домов. В конце концов моральный уровень общества оценивается и по этому показателю тоже. Давайте я расскажу Вам историю своей подруги, которая, отчаявшись иметь своего ребенка, поехала усыновлять малыша в один из городов Украины, в дом малютки. То, что она там увидела, привело к тому, что удочерила она не одну девочку, а двух; потом говорила – если б у меня были деньги, то и третью бы взяла – прямо там стала снимать с себя серьги, кольцо, шубу – хотя было очень холодно… Девочкам было по полтора годика, они не держали головку. Она не была уверена, что довезет их домой. На другой день вызвала детского врача из поликлиники. Явился старичок, осмотрел младенцев и сказал: — Знаете, вы меня больше не вызывайте, пожалуйста. Вызывайте кого помоложе. Я такое видел только в Треблинке, куда попал в возрасте восьми лет…
И вот моя подруга стала их растить… Поначалу это были очень отстающие в развитии дети. Но она вложила в них столько любви, сил, и все деньги, что зарабатывала (она обычный инженер) – от занятий с логопедами и психологами, до поездок на лошадях и игр с дельфинами в Эйлате…Недавно заезжала к нам по дороге на Мертвое море. Это сейчас одиннадцатилетние загорелые красотки-блондинки, милые, воспитанные, льнущие к матери и видно, что обожающие ее. Подруга сказала: девочки знают, что они – приемные. Сказала: я не посчитала себя вправе их обманывать, просто надеюсь, что они меня так же любят, как и я их.
– Разумеется. Это происходит не только в Израиле. Любой язык в отрыве от языкового материка угасает вместе с его носителями. Это естественный процесс, более или менее одинаковый во всех странах. Бывает, что в какой-то семье героическими усилиями родителей или бабушек-дедушек третье поколение сохраняет разговорный язык в более или менее приличной сохранности, но не более того. Бывают чудеса: например, я дружу с настоятельницей монастыря «Елеонская обитель». Она – дочь деникинского офицера, бежавшего из России буквально с последним кораблем. Родилась в Бельгии. Так вот, у нее бесподобный русский язык. Но тут надо учитывать, что уже более сорока лет она живет в русскоязычной монастырской среде. Не нужно обольщаться: язык любого человека не может существовать без мощной подпитки исконной среды языка.
– С большим удовольствием прочитал Ваш «Синдикат». Особенно еще и потому, что в свое время я активно сотрудничал с международными еврейскими организациями и, полагаю, встречал прототипов некоторых персонажей «Синдиката» и в Киеве, и в Москве, и в Иерусалиме. Сегодня не так уж редко в еврейской прессе можно прочесть мнение, что часть этих организаций больше работает на свой раздутый штат, чем на еврейское дело. А у Вас есть свое мнение по этой проблеме?
– Для начала неплохо бы разобраться — что такое «еврейское» дело. Такие организации, как Сохнут и «Джойнт» в это понятие включают совершенно разные смыслы. Вообще, все свои мнения на сей счет я изложила в этом романе. Надо только учитывать, что это – художественное произведение. В этом романе гораздо больше вымысла, чем в ином фантастическом произведении. А то, что в любой международной организации штаты раздуты – тут, как говорится, и к гадалке не ходи: и не только в Сохнуте или, скажем, «Джойнте», а уверяю Вас, и в ЮНЕСКО, и в ООН.
– Вы, несомненно, прекрасный русский писатель. Но что в это понятие вкладывают в современной России? Если можно, выразите свое отношение к скандалу вокруг «диктанта» в одной из областей России, когда было решено не использовать Ваше произведение, так как Вы якобы «не русский» писатель?
– Знаете, после того, как я вернулась из Новосибирска с чрезвычайно, надо сказать, приятными впечатлениями от поездки (город понравился, университет, Академгородок, и главное – ребята, которые смогли придумать и организовать эту замечательную акцию) в моей квартире примерно каждые полчаса стали раздаваться звонки из российских изданий – с просьбой «прокомментировать» что-то там такое, что сделал или не сделал какой-то губернатор. А должна Вам сказать, что дома у меня нет телевизора, я не читаю газет и не просиживаю жизнь в Интернете. Кроме того, работаю сейчас над очень сложным романом в двух книгах, изучаю так много разного материала, что даже симпатичная акция «Тотального диктанта» немедленно вылетела у меня из головы, как только на другое утро после приезда я села за работу. Так вот, я сначала просто не поняла – кто что и зачем «запретил» и кто что и на что «заменил»; и что я должна «комментировать». Когда поняла, что меня просят прокомментировать очередную антисемитскую выходку в России, я чуть не рассмеялась. Помните, у Мироновой и Менакера была такая сценка: муж и жена должны лететь в самолете, и она его мучает с расспросами – а что если летчик пьян? Тот отвечает – летчик не может быть пьян.
– А если вдруг напьется?
– Если напьется, то у него есть дублер, второй летчик.
– А если и второй летчик пьян?…
Тогда выведенный из себя супруг кричит: – Но этого не может быть!!! – И жена резонно спрашивает:
– Что, в России не может быть одновременно двух пьяных?!
Так и тут: подумаешь, очередная антисемитская выходка в России, великое дело, целых два антисемита! Я сказала приблизительно следующее: друзья мои, отношения с российскими антисемитами я выяснила в 1990-м году, когда покинула Россию и переехала в Израиль. Вот уже 23 года меня ни в малейшей степени не интересует – что они думают обо мне, и как поступают. Это ваша страна и ваша проблема. Так что комментируйте ее сами.
– Почему в свое время Вы предпочли Израиль другим странам? И что для Вас аидише нешуме – еврейская душа?
— Знаете, у меня была знакомая семья — мать, отец и дочь — они приехали в Израиль в начале 70-х годов. Израиль в те годы был далеко не той высокоразвитой страной, в которой я сейчас живу. Это была ближневосточная дыра. Дочь долго искала работу, потом нашла ее в Германии, обосновалась в Берлине, через несколько лет перетащила туда родителей, которые постепенно старели и грустнели… Мать очень своеобразно одобряла положительные стороны немецкого характера. Она говорила: «Эти немцы, чтоб им провалиться… они такие обязательные!» Или: «Эти немцы, чтоб им пусто было… они такие аккуратные!» Отец же говорил дочери просто: «Инна, ты же понимаешь: порядочные люди живут в Израиле…» Поскольку я — писатель, человек, по профессии обязанный иметь приличное воображение, мне не нужно было долго представлять ситуацию, при которой я бы чувствовала себя вечным эмигрантом где бы то ни было… кроме Израиля. Что касается «чувства своего народа», мне кажется, что оно человеку дается от рождения. Впрочем, у меня есть рассказ «Яблоки из сада Шлицбутера», где этот вопрос стоит в центре повествования.
А «еврейская душа» — это неразрешимый клубок противоречий, впрочем, как и любая другая душа, чья национальная рефлексия включает абсолютно все стороны переживаний по поводу своей генетической и эмоциональной причастности к народу. Со мной все было просто: я выросла в этом. В районе Кашгарки в городе Ташкенте, где жили мои дед с бабкой, кажется, никто, кроме евреев, и не обитал. Когда ребенок вырастает в густой национальной среде, считайте, что с детства ему сделана мощная прививка против всех уклонов — как в ту, так и в противоположную сторону. Это способствует национальному здоровью: спокойно принимать среди своих и праведника, и подлеца.
– А что для Вас значит Израиль? Ведь Ваша читательская аудитория распространяется далеко за его пределы?
– Израиль – мой дом, моя забота и мои беспокойства. Здесь живут мои дети и очень много друзей и родственников. И все тут меня касается самым непосредственным образом, и это даже не очень соотносится с моими литературными делами или с читательской аудиторией. Это другое. Это жизнь моего народа.
– Говорят, что чувство юмора – характернейшая черта еврейской души. Вы тоже так полагаете?
– Одна из характерных черт, да. Хотя мне приходилось встречать среди евреев потрясающих мудаков без капли юмора в твердом взгляде.
– Считаете ли Вы, что красота спасет мир или ее саму постоянно нужно защищать?– Я не умею отвечать на такие вопросы, простите меня за конкретность. Я писатель, человек детали. И даже если бы взялась писать о «красоте» или тем паче, о такой неосязаемой и широкой субстанции, как «мир», я в первую очередь выбрала бы какие-то конкретные темы. А Вам (это уже вопрос вполголоса) не приходилось разве встречать в своей мужской практике потрясающих красоток с душой хабалки и совершенно быдлянским взглядом на людей, – так что хотелось бежать подальше, спасаясь от такой «красоты», и главное, спасая от нее «мир»?
– Некоторые психологи утверждают, что у всех женщин-писательниц мужской склад ума. Это правда?
– Ну, для этого нужно незыблемо верить, что так называемый «мужской склад ума» заведомо лучше, шире, яснее и талантливее так называемого «женского склада ума». Мне подобный комплимент не кажется таким уж абсолютным. Я всегда морщусь, когда мне с любезной улыбкой сообщают, что я пишу «совершенно не женскую прозу», в уверенности, что мне будет приятно это услышать.
По моему опыту (оставим в покое умы писательниц) – в последние десятилетия женщины стали «главными потребителями духовной продукции». Загляните на концерт классической музыки, в библиотечный зал, на спектакль театра, на встречу с писателем, на любую художественную выставку… Вы убедитесь, даже не подсчитывая, что процентов семьдесят, а то и восемьдесят присутствующих там – женщины.
– Среди хороших писателей всегда были провидцы. Каким Вам видится будущее Израиля?
– Боюсь, я не провидец. К тому же, все мы не раз бывали свидетелями абсолютного краха предсказаний известнейших политологов, социологов, аналитиков и прочих спецов. Да, в произведениях великих писателей иногда бывает точное попадание в будущее, но это чаще всего бывает в жанре фантастики, гротеска. Наглядного искажения реальности. Я предпочитаю обходиться ощущениями и наблюдениями, из чего и делаю свои скромные домашние выводы. Что касается Израиля, я просто живу в нем треть существования этой страны, и вижу (наблюдаю) фантастический рост всего: экономики, уровня жизни, желания жить уверенней и шире, и мощного преображения страны, начиная от дорог и кончая недавно открытыми огромными запасами природного газа. С чего бы Израилю не процветать в будущем?
– В конце своих интервью я всегда спрашиваю собеседника: «Быть может, я не спросил Вас о чем-то, что Вы хотели бы нам рассказать?». Задаю этот вопрос и Вам.
– Да, я хотела бы, чтобы хотя бы один интервьюер спросил меня – много ли в Израиле детских домов. В конце концов моральный уровень общества оценивается и по этому показателю тоже. Давайте я расскажу Вам историю своей подруги, которая, отчаявшись иметь своего ребенка, поехала усыновлять малыша в один из городов Украины, в дом малютки. То, что она там увидела, привело к тому, что удочерила она не одну девочку, а двух; потом говорила – если б у меня были деньги, то и третью бы взяла – прямо там стала снимать с себя серьги, кольцо, шубу – хотя было очень холодно… Девочкам было по полтора годика, они не держали головку. Она не была уверена, что довезет их домой. На другой день вызвала детского врача из поликлиники. Явился старичок, осмотрел младенцев и сказал: — Знаете, вы меня больше не вызывайте, пожалуйста. Вызывайте кого помоложе. Я такое видел только в Треблинке, куда попал в возрасте восьми лет…
И вот моя подруга стала их растить… Поначалу это были очень отстающие в развитии дети. Но она вложила в них столько любви, сил, и все деньги, что зарабатывала (она обычный инженер) – от занятий с логопедами и психологами, до поездок на лошадях и игр с дельфинами в Эйлате…Недавно заезжала к нам по дороге на Мертвое море. Это сейчас одиннадцатилетние загорелые красотки-блондинки, милые, воспитанные, льнущие к матери и видно, что обожающие ее. Подруга сказала: девочки знают, что они – приемные. Сказала: я не посчитала себя вправе их обманывать, просто надеюсь, что они меня так же любят, как и я их.
Вел беседу Михаил ФРЕНКЕЛЬ
САМА О СЕБЕ(Фрагменты биографии)
Обычно я довольно равнодушно отношусь к подобным биографиям, полагая, что никто их и не читает. В сущности, кому какое дело — что за институт закончил автор того или иного романа, сколько у него братьев или сестер, сколько детей, мужей и прочего жизненного барахла…
В конце концов, у любого писателя биография расщеплена на мелкие и крупные щепы для растопки творческого костра, на котором мы сами и корчимся всю свою литературную жизнь.
Потом я решила взглянуть на это дело с точки зрения мастеровой. Вот, мол, есть некая второстепенная героиня ненаписанного пока романа. Взять и — где конспективно, где более проработанно — набросать некий рисунок жизненного пути. На том и порешила.
Итак.
Родилась в 53-м, уже после смерти Усатого, в семье художника и учительницы истории. И та, и другой родились в Украине. Отец — в Харькове, мать — в Полтаве. В Ташкент родители попали каждый своим путем. Мать — с волной эвакуации, явилась девчонкой семнадцати лет, бросилась поступать в университет (страшно любила литературу). В приемной комиссии ее спросили строго — «Вы на филологический или на исторический?» Она слово «филологический» слышала впервые, спросить — что это значит — стеснялась, так и поступила на исторический. Ночью работала охранником на оружейном заводе, днем спала на лекциях, которые читали блестящие профессора московского и ленинградского университетов, эвакуированных в Ташкент. Зимы те военные были чудовищно морозными. Картонные подметки туфель привязывались веревками. От голода студенты спасались орехами — стакан стоил какие-то копейки. Тогда еще не знали, что они страшно калорийны. Кроме того, в студенческой столовой давали затируху. И студенты, и профессора носили в портфелях оловянные миски и ложки… Однажды моя восемнадцатилетняя мать случайно поменялась портфелями (одинаковыми, клеенчатыми) со знаменитым московским профессором, который читал курс средних веков по собственному учебнику. Обмирая от стыда, она подошла к учителю и сказала: «Профессор, вы случайно взяли мой портфель и мне ужасно стыдно: если вы его откроете, то обнаружите, что в нем нет ничего, кроме миски и ложки для затирухи». Профессор сказал на это: «Если бы вы открыли мой, то увидели бы то же самое.»…
Отец родом из Харькова — вернулся с войны молоденьким лейтенантом — в Ташкент, к эвакуированным родителям. Поступил в художественное училище, где историю преподавала его сверстница — очень красивая, смешливая девушка… Так встретились мои родители.
У того и другого в семьях есть легенды, вполне литературные. Из одной легенды я уже состряпала «путевые записки» — «Воскресная месса в Толедо», которые были опубликованы в «Дружбе народов» и вошли в книгу, вышедшую в издательстве «Вагриус». А «цыганская» легенда материнской родни еще ждет своего часа. Написать в двух словах не получается. Уж больно романтична.
Полагаю, что на отрезке — до и после революции — мои предки занимались ровно тем, чем занимались сотни тысяч украинских евреев: немножко торговали, немножко учились, немножко учили других. Прадед по матери был человеком религиозным, уважаемым и — судя по некоторым его высказываниям, которые до сих пор цитируются в семье — необычайно остроумным. Прадед по отцу — варшавским извозчиком, человеком необузданной ярости, отчего дед в четырнадцатилетнем возрасте бежал из дома и никогда не вспоминал о своей семье. От этого, не слишком далекого, предка — вспыльчивость и умение портить отношения с людьми.
Детство мое, равно как и юность, и молодость, да и вся последующая жизнь — в домашней тесноте, буквальной: маленькие квартирки, где у растущего человека нет своего угла. Одна из комнат обязательно — мастерская, — ибо сначала отцовские холсты расставлены по всем углам, потом — мужнины. Про все это я писала в повести «Камера наезжает!» Итак, теснота физическая, бытовая, а также теснота обстоятельств, постоянно давящая… Ну, и занятия музыкой по нескольку часов в день — специальная музыкальная школа при консерватории…в общем, было о чем писать.
Непреклонное лицо на фотографиях тех лет. Мое лицо. Беззащитные глаза, квадратные скулы. Довольно жалкое существо, угнетенное служением прекрасному искусству, будь оно проклято…
Мое созревание, — то есть, настаивание жалкого цыплячьего мозга на спирту и специях жизни колониальной столицы, — сопровождалось видениями. Вернее, так: самая обыкновенная вещь — сценка, случайная тающая фраза в уличной толпе, обиходная деталь быта вдруг высекали во мне сверкающую искру и я впадала в прострацию. Нежный подводный гул в ушах, давление глубинной толщи, парное дребезжание воздуха, какое в жару поднимается над раскаленным песком, сопровождали эти непрошеные медитации. Так однажды на уроке физики я вылетела из окна и совершила два плавных круга над школьной спортплощадкой — я уже писала об этом…
Постоянное впадание в медитацию. Провалы в какие-то колодцы подземной блаженной темноты, сладостное оцепенение и разглядывание себя — изнутри: атласное дно закрытых глаз, с бегущими вбок снопами изумрудно-оранжевых искр.
Центральная колея детства — музыкальная школа при консерватории.
Что может быть страшнее и нереальнее экзамена по фортепиано? Дребезжание рук, ускользание клавиатуры, дактилоскопические следы на узких спинках черных клавиш от вспотевших пальцев… И оскорбительное забывание нот. Что вообще может сравниться по издевательству и униженности с твоим, непослушным тебе, телом?
Поджелудочная тоска, тошнота в суставах, обморочный заплыв глаз — так, как я боялась сцены, ее не боялся никто. Я выплеснула из себя в детстве и юности прибой этого горчичного ужаса, выдавила этот предсмертный, посмертный липкий холод из застывших пор. Мне уже ничего не страшно… Я видела все, я возвратилась из ада. Поэтому никогда не волнуюсь на своих литературных выступлениях.
Детские дружбы — штука хрупкая, возникают быстро, рассыпаются быстро… О Ташкенте мне еще предстоит написать, очень интересный был город в мое время, благословенный Юг, со всеми вытекающими подробностями быта, дружб, соседства, некоего южного вавилонства, смешения языков и рас. Слишком широкая тема, а я человек деталей.
Итак, закончила специальную музыкальную школу при консерватории для одаренных детей. Такая элитная каторга, об этом тоже писала в «Уроках музыки», и напишу еще. Фортепиано, черт бы его побрал. Из школьных лет — осталась одна дружба, которая и сейчас со мной, в Израиле, живет под Хайфой, пиликает на скрипочке, преподает, уже бабушка. А вчера мы — восьмиклассницы — стояли у окна после «технического» экзамена, на втором этаже школы им. Успенского, смотрели, как падает снег и грели руки на батарее. Это было вчера.
Затем — консерватория, преподавание в Институте культуры, и прочий сор биографии, из которого давно уже выросли повести и рассказы.
От первого, несчастливого, брака — взрослый сын, от второго, счастливого, — дочь.
Первый рассказ был напечатан в журнале «Юность», когда мне исполнилось шестнадцать лет. Назывался он «Беспокойная натура», ироничный такой маленький рассказик, опубликован в разделе «Зеленый портфель». В то время я постоянно шутила. Потом еще два рассказа были там же опубликованы, после чего я торжественно перешла в отдел прозы этого журнала и печаталась там до самого отъезда из Советского Союза. Конечно, лучшие мои вещи они не брали. Так, рассказы, по мелочи. Но читатели меня запомнили, любили, ждали журналов с моими вещичками. Так что страну я покинула уже, в общем, известным писателем.
Толстые журналы меня признали издалека, из-за границы, наверное, надо было уехать, чтобы пробить плотину «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов». Правда, и писателем в Израиле я стала совсем другим, но это уже другая тема.
Моя писательская жизнь в Ташкенте очень забавна, тоже — сюжет для прозы. Для заработка я переводила узбекских писателей. Премию министерства культуры Узбекистана получила за откровенную халтуру, которую накатала по мотивам узбекских народных сказок, совместно с поэтом Рудольфом Баринским. Дело в том, что от первого мужа я ушла с маленьким сыном к родителям, тем самым умножив вечную тесноту. Надо было срочно покупать кооперативную квартиру, я села и написала пьеску для театра музыкальной комедии. Там она и была поставлена, и с успехом (видно по премии) шла. На гонорар я купила однокомнатную квартиру, в которой прожила до переезда в Москву. Пьеска называлась «Чудесная дойра» (это инструмент такой, вроде бубна). Друзья, разумеется, переименовали ее в «чудесную Двойру».
В театрах ставилась пьеса по моей известной повести «Когда же пойдет снег?». Ее же в виде радиопостановки гоняют до сих пор, ее же в виде телеспектакля показывали по центральному ТВ много раз. Она ставилась в Москве, Перми, Брянске и еще Бог знает где. До сих пор какие-то письма от провинциальных режиссеров доносят до меня разные сведения о постановках.
Фильм по неудачной повести «Завтра, как обычно» тоже сняли на «Узбекфильме». Фильм тоже ужасный. Назывался «Наш внук работает в милиции». Было это в 1984 году. Зато на материале этих киностраданий написана удачная повесть «Камера наезжает». Значит, страдания и пошлость окупились, то есть рентабельны.
Вообще же убеждена, что мою прозу можно только читать. (Вот недавно в спектакле МХАТа один из рассказов читала Даша Юрская). Играть меня в театре и кино так же невозможно, как играть Искандера или Довлатова. Проза писателей с ярко выраженной авторской интонацией не поддается переносу на сцену и экран. С этим нужно только смириться. Когда снимался этот несчастный фильм, познакомилась со своим вторым мужем, значит, страдания окуплены вдвойне. К нему и переехала в Москву. Опять — в тесноту, в «хрущобу», где и прожили мы до 90-го года, года эмиграции, до следующей, уже израильской экзистенциальной и полной «тесноты»: квартиры, денег, страны.
В Москве жила свободным художником (вообще, свободным художником живу лет с двадцати трех, служить — фрагментарно — стала только переехав в Израиль, и вот сейчас, о чем ниже.) Круг общения — самый разный. Конечно, писательский, художественный, музыкальный. Самый широкий. Я при внешнем беглом пригляде — довольно открытый человек, вполне светский. Так что, знакомства перечислить трудно. (Муж мой работал какое-то время в театре на Таганке, поставил с режиссером Ефимом Кучером несколько спектаклей, вот вам и актерская компонента; я писала радиоспектакли на московском радио, вот вам и еще один бок московской жизни, ну и журналы, ЦДЛ… — словом, как у всех московских литераторов.) В конце 90-го мы репатриировались. Это — рубеж биографический, творческий, личностный.
И что бы я ни делала в Израиле — немножко служила, много писала, выступала, жила на «оккупированных территориях», ездила под пулями, получала литературные премии, издавала книгу за книгой и в Иерусалиме, и в Москве… — все это описано, описано, описано… Нет нужды повторяться.
Премий две — за книги. Одна, им. Арье Дульчина, за книгу «Один интеллигент уселся на дороге», вторая — Союза писателей Израиля — за роман «Вот идет Мессия!». Период творческого кризиса переживаю всякий раз, поставив точку в очередном романе-повести-рассказе-эссе. Вообще, живу в вечном состоянии творческого кризиса. Повышенно самокритична. После переезда в Израиль действительно молчала полгода. Но это был не узко-творческий, а тотально-личностный кризис, о котором я тоже писала в повести «Во вратах Твоих», и в романе «Вот идет Мессия!».
Мой муж и моя дочь религиозны в самом прямом иудейском смысле этого слова. Со всеми вытекающими деталями жизни. Я же выскальзываю из любых пут, как и надлежит быть художнику, — хотя, конечно же, обращаюсь к Богу постоянно.
В конце концов, у любого писателя биография расщеплена на мелкие и крупные щепы для растопки творческого костра, на котором мы сами и корчимся всю свою литературную жизнь.
Потом я решила взглянуть на это дело с точки зрения мастеровой. Вот, мол, есть некая второстепенная героиня ненаписанного пока романа. Взять и — где конспективно, где более проработанно — набросать некий рисунок жизненного пути. На том и порешила.
Итак.
Родилась в 53-м, уже после смерти Усатого, в семье художника и учительницы истории. И та, и другой родились в Украине. Отец — в Харькове, мать — в Полтаве. В Ташкент родители попали каждый своим путем. Мать — с волной эвакуации, явилась девчонкой семнадцати лет, бросилась поступать в университет (страшно любила литературу). В приемной комиссии ее спросили строго — «Вы на филологический или на исторический?» Она слово «филологический» слышала впервые, спросить — что это значит — стеснялась, так и поступила на исторический. Ночью работала охранником на оружейном заводе, днем спала на лекциях, которые читали блестящие профессора московского и ленинградского университетов, эвакуированных в Ташкент. Зимы те военные были чудовищно морозными. Картонные подметки туфель привязывались веревками. От голода студенты спасались орехами — стакан стоил какие-то копейки. Тогда еще не знали, что они страшно калорийны. Кроме того, в студенческой столовой давали затируху. И студенты, и профессора носили в портфелях оловянные миски и ложки… Однажды моя восемнадцатилетняя мать случайно поменялась портфелями (одинаковыми, клеенчатыми) со знаменитым московским профессором, который читал курс средних веков по собственному учебнику. Обмирая от стыда, она подошла к учителю и сказала: «Профессор, вы случайно взяли мой портфель и мне ужасно стыдно: если вы его откроете, то обнаружите, что в нем нет ничего, кроме миски и ложки для затирухи». Профессор сказал на это: «Если бы вы открыли мой, то увидели бы то же самое.»…
Отец родом из Харькова — вернулся с войны молоденьким лейтенантом — в Ташкент, к эвакуированным родителям. Поступил в художественное училище, где историю преподавала его сверстница — очень красивая, смешливая девушка… Так встретились мои родители.
У того и другого в семьях есть легенды, вполне литературные. Из одной легенды я уже состряпала «путевые записки» — «Воскресная месса в Толедо», которые были опубликованы в «Дружбе народов» и вошли в книгу, вышедшую в издательстве «Вагриус». А «цыганская» легенда материнской родни еще ждет своего часа. Написать в двух словах не получается. Уж больно романтична.
Полагаю, что на отрезке — до и после революции — мои предки занимались ровно тем, чем занимались сотни тысяч украинских евреев: немножко торговали, немножко учились, немножко учили других. Прадед по матери был человеком религиозным, уважаемым и — судя по некоторым его высказываниям, которые до сих пор цитируются в семье — необычайно остроумным. Прадед по отцу — варшавским извозчиком, человеком необузданной ярости, отчего дед в четырнадцатилетнем возрасте бежал из дома и никогда не вспоминал о своей семье. От этого, не слишком далекого, предка — вспыльчивость и умение портить отношения с людьми.
Детство мое, равно как и юность, и молодость, да и вся последующая жизнь — в домашней тесноте, буквальной: маленькие квартирки, где у растущего человека нет своего угла. Одна из комнат обязательно — мастерская, — ибо сначала отцовские холсты расставлены по всем углам, потом — мужнины. Про все это я писала в повести «Камера наезжает!» Итак, теснота физическая, бытовая, а также теснота обстоятельств, постоянно давящая… Ну, и занятия музыкой по нескольку часов в день — специальная музыкальная школа при консерватории…в общем, было о чем писать.
Непреклонное лицо на фотографиях тех лет. Мое лицо. Беззащитные глаза, квадратные скулы. Довольно жалкое существо, угнетенное служением прекрасному искусству, будь оно проклято…
Мое созревание, — то есть, настаивание жалкого цыплячьего мозга на спирту и специях жизни колониальной столицы, — сопровождалось видениями. Вернее, так: самая обыкновенная вещь — сценка, случайная тающая фраза в уличной толпе, обиходная деталь быта вдруг высекали во мне сверкающую искру и я впадала в прострацию. Нежный подводный гул в ушах, давление глубинной толщи, парное дребезжание воздуха, какое в жару поднимается над раскаленным песком, сопровождали эти непрошеные медитации. Так однажды на уроке физики я вылетела из окна и совершила два плавных круга над школьной спортплощадкой — я уже писала об этом…
Постоянное впадание в медитацию. Провалы в какие-то колодцы подземной блаженной темноты, сладостное оцепенение и разглядывание себя — изнутри: атласное дно закрытых глаз, с бегущими вбок снопами изумрудно-оранжевых искр.
Центральная колея детства — музыкальная школа при консерватории.
Что может быть страшнее и нереальнее экзамена по фортепиано? Дребезжание рук, ускользание клавиатуры, дактилоскопические следы на узких спинках черных клавиш от вспотевших пальцев… И оскорбительное забывание нот. Что вообще может сравниться по издевательству и униженности с твоим, непослушным тебе, телом?
Поджелудочная тоска, тошнота в суставах, обморочный заплыв глаз — так, как я боялась сцены, ее не боялся никто. Я выплеснула из себя в детстве и юности прибой этого горчичного ужаса, выдавила этот предсмертный, посмертный липкий холод из застывших пор. Мне уже ничего не страшно… Я видела все, я возвратилась из ада. Поэтому никогда не волнуюсь на своих литературных выступлениях.
Детские дружбы — штука хрупкая, возникают быстро, рассыпаются быстро… О Ташкенте мне еще предстоит написать, очень интересный был город в мое время, благословенный Юг, со всеми вытекающими подробностями быта, дружб, соседства, некоего южного вавилонства, смешения языков и рас. Слишком широкая тема, а я человек деталей.
Итак, закончила специальную музыкальную школу при консерватории для одаренных детей. Такая элитная каторга, об этом тоже писала в «Уроках музыки», и напишу еще. Фортепиано, черт бы его побрал. Из школьных лет — осталась одна дружба, которая и сейчас со мной, в Израиле, живет под Хайфой, пиликает на скрипочке, преподает, уже бабушка. А вчера мы — восьмиклассницы — стояли у окна после «технического» экзамена, на втором этаже школы им. Успенского, смотрели, как падает снег и грели руки на батарее. Это было вчера.
Затем — консерватория, преподавание в Институте культуры, и прочий сор биографии, из которого давно уже выросли повести и рассказы.
От первого, несчастливого, брака — взрослый сын, от второго, счастливого, — дочь.
Первый рассказ был напечатан в журнале «Юность», когда мне исполнилось шестнадцать лет. Назывался он «Беспокойная натура», ироничный такой маленький рассказик, опубликован в разделе «Зеленый портфель». В то время я постоянно шутила. Потом еще два рассказа были там же опубликованы, после чего я торжественно перешла в отдел прозы этого журнала и печаталась там до самого отъезда из Советского Союза. Конечно, лучшие мои вещи они не брали. Так, рассказы, по мелочи. Но читатели меня запомнили, любили, ждали журналов с моими вещичками. Так что страну я покинула уже, в общем, известным писателем.
Толстые журналы меня признали издалека, из-за границы, наверное, надо было уехать, чтобы пробить плотину «Нового мира», «Знамени», «Дружбы народов». Правда, и писателем в Израиле я стала совсем другим, но это уже другая тема.
Моя писательская жизнь в Ташкенте очень забавна, тоже — сюжет для прозы. Для заработка я переводила узбекских писателей. Премию министерства культуры Узбекистана получила за откровенную халтуру, которую накатала по мотивам узбекских народных сказок, совместно с поэтом Рудольфом Баринским. Дело в том, что от первого мужа я ушла с маленьким сыном к родителям, тем самым умножив вечную тесноту. Надо было срочно покупать кооперативную квартиру, я села и написала пьеску для театра музыкальной комедии. Там она и была поставлена, и с успехом (видно по премии) шла. На гонорар я купила однокомнатную квартиру, в которой прожила до переезда в Москву. Пьеска называлась «Чудесная дойра» (это инструмент такой, вроде бубна). Друзья, разумеется, переименовали ее в «чудесную Двойру».
В театрах ставилась пьеса по моей известной повести «Когда же пойдет снег?». Ее же в виде радиопостановки гоняют до сих пор, ее же в виде телеспектакля показывали по центральному ТВ много раз. Она ставилась в Москве, Перми, Брянске и еще Бог знает где. До сих пор какие-то письма от провинциальных режиссеров доносят до меня разные сведения о постановках.
Фильм по неудачной повести «Завтра, как обычно» тоже сняли на «Узбекфильме». Фильм тоже ужасный. Назывался «Наш внук работает в милиции». Было это в 1984 году. Зато на материале этих киностраданий написана удачная повесть «Камера наезжает». Значит, страдания и пошлость окупились, то есть рентабельны.
Вообще же убеждена, что мою прозу можно только читать. (Вот недавно в спектакле МХАТа один из рассказов читала Даша Юрская). Играть меня в театре и кино так же невозможно, как играть Искандера или Довлатова. Проза писателей с ярко выраженной авторской интонацией не поддается переносу на сцену и экран. С этим нужно только смириться. Когда снимался этот несчастный фильм, познакомилась со своим вторым мужем, значит, страдания окуплены вдвойне. К нему и переехала в Москву. Опять — в тесноту, в «хрущобу», где и прожили мы до 90-го года, года эмиграции, до следующей, уже израильской экзистенциальной и полной «тесноты»: квартиры, денег, страны.
В Москве жила свободным художником (вообще, свободным художником живу лет с двадцати трех, служить — фрагментарно — стала только переехав в Израиль, и вот сейчас, о чем ниже.) Круг общения — самый разный. Конечно, писательский, художественный, музыкальный. Самый широкий. Я при внешнем беглом пригляде — довольно открытый человек, вполне светский. Так что, знакомства перечислить трудно. (Муж мой работал какое-то время в театре на Таганке, поставил с режиссером Ефимом Кучером несколько спектаклей, вот вам и актерская компонента; я писала радиоспектакли на московском радио, вот вам и еще один бок московской жизни, ну и журналы, ЦДЛ… — словом, как у всех московских литераторов.) В конце 90-го мы репатриировались. Это — рубеж биографический, творческий, личностный.
И что бы я ни делала в Израиле — немножко служила, много писала, выступала, жила на «оккупированных территориях», ездила под пулями, получала литературные премии, издавала книгу за книгой и в Иерусалиме, и в Москве… — все это описано, описано, описано… Нет нужды повторяться.
Премий две — за книги. Одна, им. Арье Дульчина, за книгу «Один интеллигент уселся на дороге», вторая — Союза писателей Израиля — за роман «Вот идет Мессия!». Период творческого кризиса переживаю всякий раз, поставив точку в очередном романе-повести-рассказе-эссе. Вообще, живу в вечном состоянии творческого кризиса. Повышенно самокритична. После переезда в Израиль действительно молчала полгода. Но это был не узко-творческий, а тотально-личностный кризис, о котором я тоже писала в повести «Во вратах Твоих», и в романе «Вот идет Мессия!».
Мой муж и моя дочь религиозны в самом прямом иудейском смысле этого слова. Со всеми вытекающими деталями жизни. Я же выскальзываю из любых пут, как и надлежит быть художнику, — хотя, конечно же, обращаюсь к Богу постоянно.
Комментариев нет:
Отправить комментарий