Новый год русских фашистов в СЛОНе
В начале 1920-х годов в Москве и Ленинграде был образован «Союз русских фашистов» (СРФ). Его лидеры вскоре были заключены в лагерь на Соловки. Фашист Борис Ширяев описывает, как члены СРФ отмечали Новый, 1926 год год в СЛОНе с икрой и шампанским.
Борис Ширяев родился в 1887 году в семье родовитого помещика. Закончил историко-филологический факультет Московского университета, затем Геттингенский университет в Германии. В первую мировую дослужился до штабс-капитана. Был участником заговора белых офицеров в Москвы, приговорён к расстрелу, но сбежал из-под стражи. Одним из первых в СССР начал изучать итальянский фашизм и примкнул к нему.
Был пойман в 1922 году, приговорён к расстрелу, который был заменён 10 годами заключения на Соловках (лагерь СЛОН). Там он участвовал в лагерном театре и журнале «Соловецкие острова». Ширяев собирал и записывал лагерный фольклор, который был издан отдельным сборником тиражом 2000 экземпляров. В 1929 году за примерное поведение был досрочно выпущен из лагеря.
Накануне и в начале войны Ширяев преподавал историю русской литературы в Ставропольском педагогическом институте. Отказался эвакуироваться и дождался прихода немцев. Во время оккупации возглавил редакцию газеты «Ставропольское слово». При подступе к городу советских войск Ширяев покинул Ставрополь вместе с немцами и переехал в Берлин. В июне 1943 года прибыл в Крым, где стал консультантом назеты «Голос Крыма». В Симферополе ему был вручен орденский знак, учреждённый Гитлером для отличившихся в борьбе с большевизмом.
Капитан Борис Ширяев (крайний слева), 1944 год
В конце 1944 года переехал вместе с семьёй в Северную Италию, где работал при штабе Казачьего стана у фон Паннвица. После вывода казаков в Австрию остался в Италии. Жил на острове Капри, где занимался литературной деятельностью. Умер в 1959 году в Сан-Ремо.
Одна из его книг – «Неугасимая лампада», в которой он рассказывает о своём пребывании на Соловках. В частности, Борис Ширяев описывает празднование Нового года, устроенного в СЛОНе русскими фашистами и богемой (цитируется по его книге, выпущенной в 1991 году издательством «Товарищество русских художников»)
В этой-то болезненно-удушливой атмосфере и родился характерный для тех безвременных, сумбурных лет «Союз русских фашистов». Психологической основой этих организаций был протест первых ощутивших разочарование в революции и неосознанная еще ими тоска по разрушенной и поверженной русской культуре, звучавшая даже в поднятых тогда на щит, а позже запрещённых новеллах Бабеля. Думается, что именно он и некоторые замолкшие теперь поэты были выразителями настроений этих разочаровавшихся бунтарей.
Несколько молодых поэтов из числа многих, заполнявших тогда эстрады «Домино» и «Стойла Пегаса», столь же молодых журналистов и актёров, полных неперебродившей ещё революционной романтики, распаленных вином и кокаином, вошли в эту группу. Собрания «Союза русских фашистов» происходили главным образом в подвале «Бродячей собаки» и на одном из них после обильных возлияний стали распределять портфели будущего фашистского правительства. Кандидата, достойного занять пост министра иностранных дел, не нашлось, и портфель был предложен сидевшему за соседним столиком, уже много выпившему Глубоковскому, как только что вернувшемуся из-за границы и осведомлённому в вопросах, международной политики…
Глубоковский получил 10 лет концлагеря. Он же, отбыв срок, вернулся в Москву для того, чтобы там умереть, отравившись морфием. Попав на Соловки, Глубоковский быстро выделился из общей массы. Уже окрепший к этому времени театр испытывал острую нужду в актёре именно его жанра, в «герое». После первого же дебюта в роли Рогожина (сценическая переработка «Идиота» Достоевского) Глубоковский был освобожден от общих работ и закреплен за ВПЧ в качестве актёра и лектора.
Соловецкий лагерный театр, работавший весьма активно. Например, за 1925 было поставлено 139 спектаклей, 40 концертов, проведено 37 киносеансов. На территории лагеря находилось 9 сцен (Соловецкие острова. 1926. №1)
Руководитель соловецкого творческого объединения ХЛАМ-а Глубоковский получил сокращение срока (с 10 на 8 лет) и куплетист Жорж Леон (с 3 на 2 года).
ХЛАМ нёс на себе печать нэпического ренессанса и её клеймо рельефно проступило при встрече нового 1926 года.
Свой собственный НЭП был и на Соловках. Была открыта коммерческая столовая. В ней играл струнный квартет, и можно было прилично пообедать за 50 копеек. Заведывал ею «Парижанин», Миша Егоров, и был очень ловким метр-д-отелем. По ночам в ней кутили СОП-овские командиры, вольнонаёмные служащие и привилегированные ссыльные чекисты. Премьеры театра тоже стали платными, и на них можно было сидеть рядом со своей дамой, а не раздельно с ней, как обычно. Присылаемые заключённым деньги на руки не выдавались, но были выпущены боны универмага, которые котировались наравне с деньгами. В универмаге было всё, вплоть до шампанского и икры. У ссыльных валютчиков и хозяйственников деньги водились.
Вот при такой «экономической базе» и соответствующем ей «духе времени» и была разрешена встреча нового года в театре, при условии необычайно высокой платы за вход — 5 рублей. Её организация была поручена тому же Мише Егорову, а декоративно-сценическая часть — ХЛАМ-у.
К этому времени новый, очень элегантный театральный зал был уже готов и над декорировкой его для встречи трудился тот же Коля Качалин, талантливый художник, по эскизам которого был оформлен сам зал. Он блеснул и здесь. Световые эффекты были то нежно-мягки, то поражали своей неожиданностью.
Ни одного красного полотнища! Ни одного лозунга! Ни одного портрета «вождей»! Как не верится этому теперь.
Не было ни больших флагов и пошленьких гирлянд мелких флажков, ни возведённых тогда в культ декоративных механических фрагментов: шестерён, зубцов, рычагов. Тенденция конструктивизма была выражена в сочетании красок и геометрических формах.
Сцена была заполнена столиками, а в глубине её блистала и искрилась хрустальная глыба льда. В ней — шампанское, которое продавали самые изящные из обитательниц женбарака: высокая, с точёным профилем камеи Энгельгардт, блиставшая парижским (хотя и отсталым от моды) туалетом, чайница Высоцкая и кто-то еще из «бомонда».
Зал был переполнен. Откуда-то появились приличные, даже хорошие костюмы. Стулья партера убраны, там — танцы, а на балконе — сооружённые тем же Качалиным футуристические киоски: огромные яркие зонты под ослепляющим прожектором. Это солнце, недостаток в котором так остро чувствовался на Соловках. Между зонтами — шедевр мастера сцены, старого, знавшего Шаляпина и даже побитого им (о чем вспоминалось с гордостью и умилением) театрального плотника и бутафора Головкина — пальмы диковинной породы, «совсем, как настоящие».
Кое-кто из шпаны тоже был на встрече нового года, но кто бы узнал на ней бандита Алешку Чекмазу или ширмача Ваньку Пана? Ступив в иную обстановку, они сами преобразились.
Буфет торговал вином, водкой, крюшоном с консервированными фруктами. Некоторые «буржуи» изрядно подоили, но ни одного скандала, ни даже резкого слова не было произнесено в этот вечер в зале театра на густо заматеренных Соловках.
Артисты выступали на сцене, между столиков. Там скользили нежные «китайские тени», горели при потушенном свете веселые разноцветные «светлячки», «фарфоровые кавалер и маркиза» танцевали жеманный старинный гавот. ХЛАМ дал в этот вечер всё, что он мог, и трудно сказать, кто испытывал большую радость — зрители или артисты?
«Куранты» — гавот фарфоровых кукол танцевал я с проституткой-хипесницей Сонькой Глазком, гибкой и стройной, как танагрская статуэтка, под хрустальную россыпь Моцарта. Ставивший танец тонкий стилист, режиссер 2-го МХА Н.Красовский долго «обламывал» нас на репетициях и «вживал» в рисунок танца, но мы полностью «вжились» в него лишь на сцене. И теперь, через 27 лет, вынимая тот вечер из глубины ларца памяти, я чувствую нежное прикосновение руки маркизы, сучившей пеньковые канаты, и подлинный (черт возьми!) аромат поданной мне ею бумажной (нет, настоящей, живой!) розы».
Ещё фотографии жизни Соловецкого лагеря в 1920-е:
+++ТОЛКОВАТЕЛЬ
Комментариев нет:
Отправить комментарий