Валерий Шубинский – автор биографий Гумилёва, Ходасевича, Хармса и Ломоносова. В эксклюзивном интервью Jewish.ru он рассказал, почему не стал заниматься экономикой с Чубайсом, но увлекся походами Хармса в гости к ребе, мифами Гумилева о самом себе и пьянством Ломоносова.
Вы окончили Ленинградский финансово-экономический институт, но стали в итоге литературоведом. Как так?– Я стал писателем, по-дилетантски занимающимся историей литературы. Когда я оказываюсь в компании академических ученых, я ощущаю себя самозванцем. В ЛФЭИ брали без большого блата и с «пятой графой», в то время это был очень живой и свободомыслящий институт. Там велись бурные дискуссии о преобразовании советской экономики, которые, как говорили, часто прерывались криком научного руководителя: «А ты, Чубайс, вообще замолчи!» Так что я мог оказаться в исторической компании реформаторов. Но я познакомился с замечательным поэтом Олегом Юрьевым, и с этого началась моя настоящая жизнь в литературе. С работы по распределению после института я слинял при первой же возможности.
Вы работали экскурсоводом. Кого-нибудь из мощных проводников по Питеру назвать можете?– Владимир Шнейдер – мой, можно сказать, наставник в этой профессии. Помню, большое впечатление произвела на меня экскурсия, которую вел Юрий Шмерлинг – потом уже я узнал, что он был близким другом поэта Леонида Аронзона. Знал я и крупного пушкиниста и набоковеда Вадима Старка. Вообще, это было не худшее время в моей жизни. Уже был разрешен частный бизнес, но ещё существовали советские НИИ – их профсоюзные организации оплачивали «интеллектуальные» экскурсии. И мы водили и по «Ленинграду Даниила Хармса», и по «Еврейскому Петербургу». Очень, кстати, пересекающиеся истории. Занимался я, кстати, и еврейским Петербургом – это тоже интересные сюжеты, пересекающиеся. Дойвбер Левин, например, написал книгу про еврейский детский приют на Васильевском острове, и он же водил Хармса в гости к шестому Любавичскому Ребе, жившему на Моховой. Хармс в гостях у Любавического Ребе – это такой же фантастический сюжет, как Гумилев, фотографирующий раса Тафари!
Почему вы взялись за биографии именно таких многосложных персоналий, как Гумилёв, Хармс и Ходасевич?
– Я стал заниматься биографиями почти случайно. В 2002 году мне было предложено написать что-то для издательства «Вита Нова», для их серии биографий. И я выбрал Гумилева, потому что там был зазор между легендой и подлинной личностью, который меня волновал. К тому времени я уже много лет занимался литературой – поэзией, критикой. Да я и сейчас всем этим занимаюсь и продолжаю считать себя писателем, а не ученым. Академический специалист не будет так разбрасываться, но у меня есть преимущество – заниматься тем, что мне интересно. Мне интереснее всего человеческий образ героя, его «антропология». Но и эпоха, ее язык, ее взаимоотношения – тоже. Мне иногда предъявляют претензии: ты столько нагородил, а где же сам Гумилев, где же сам Ходасевич? А вот они, это все, что вокруг да около – это они и есть, это их мир. Есть «миф о Гумилеве», разные проекции личности Хармса в истории культуры. Работа биографа не только в том, чтобы разоблачать мифы, но и в том, чтобы анализировать их становление. Особенно это относится к писателям, самим занимавшимся «жизнетворчеством», к тем же Гумилеву и Хармсу. Мифы об их жизни – тоже их творение.
– Я стал заниматься биографиями почти случайно. В 2002 году мне было предложено написать что-то для издательства «Вита Нова», для их серии биографий. И я выбрал Гумилева, потому что там был зазор между легендой и подлинной личностью, который меня волновал. К тому времени я уже много лет занимался литературой – поэзией, критикой. Да я и сейчас всем этим занимаюсь и продолжаю считать себя писателем, а не ученым. Академический специалист не будет так разбрасываться, но у меня есть преимущество – заниматься тем, что мне интересно. Мне интереснее всего человеческий образ героя, его «антропология». Но и эпоха, ее язык, ее взаимоотношения – тоже. Мне иногда предъявляют претензии: ты столько нагородил, а где же сам Гумилев, где же сам Ходасевич? А вот они, это все, что вокруг да около – это они и есть, это их мир. Есть «миф о Гумилеве», разные проекции личности Хармса в истории культуры. Работа биографа не только в том, чтобы разоблачать мифы, но и в том, чтобы анализировать их становление. Особенно это относится к писателям, самим занимавшимся «жизнетворчеством», к тем же Гумилеву и Хармсу. Мифы об их жизни – тоже их творение.
Но у вас есть исследование и о Ломоносове – как пришли к нему после череды поэтов?– Обыватель помнит о Ломоносове три вещи. Что он «внебрачный сын Петра Первого» – уж не знаю, кто это придумал. Что он открыл закон сохранения материи. И что он основал Московский университет. Все эти три вещи – неправда. А подлинная его личность и подлинные заслуги во многом не поняты. Вот вы говорите – «после поэтов». Так он сам поэт, и это, может быть, в нем главное. Поэт не только в стихах – а это он создал русскую поэзию, какой мы ее знаем, – но и в научных экспериментах. А еще Ломоносов совсем не похож на нас нынешних. На людей советского времени он больше походит. Ломоносов – человек сверхпроекта. У него есть глобальная идея – насаждение наук в России. Он подчиняет этому всю свою жизнь и требует того же от других, ни с чем не считаясь. Он авторитарен, как какой-нибудь советский индустриальный руководитель. Но при этом он очень страстный человек – самолюбивый, вспыльчивый, пьющий, иногда брутальный, а иногда по-детски беззащитный.
Недавняя ваша книга посвящена Евгению Азефу, двойному провокатору, работавшему и на эсеров, и на тайную полицию. Были точки соприкосновения с работами, посвященными Серебряному веку?– Об Азефе не случайно упоминали Блок, Маяковский, Ходасевич, да и не они одни. Он стал легендарной фигурой, и да, он, несомненно, превосходил других двойных игроков той поры интеллектом, дерзостью и цинизмом – хотя у него были свои границы и принципы, которые он не нарушал. Будучи некрасивым и необаятельным человеком, он сумел заслужить неограниченное доверие и у эсеров, которыми руководил, и у сотрудников тайной полиции. Все это создало почву для демонизации его личности – сам по себе он был довольно приземленным человеком. Он был не единственным двойным агентом, но стал знаковой, символической фигурой, мифологемой. Отношения «человеческого» и «сверхчеловеческого» – вот его контекст. Парадоксально, что та же тема возникает при разговоре о Гумилеве и Ходасевиче.
Вы курировали сайт современной поэзии «Новая камера хранения». Расскажете об этом проекте?– В 80-е «Камера хранения» была группой из четырех молодых поэтов: Олега Юрьева, Ольги Мартыновой, Дмитрия Закса и меня. Потом все уехали в Германию, а я остался в Петербурге. В 2002 году мы решили снова объединиться и создать сайт современной поэзии. Нам удалось привлечь десятки авторов, и на какое-то время наш сайт стал одним из центров современной поэтической жизни. Там были люди разных поколений, из разных стран, это широко обсуждалось, многие хотели у нас публиковаться, посылали тексты. Сейчас сайт заморожен – с определенного момента у нас стало не хватать ресурсов на его обновление. Всякий проект должен иметь завершение.
Насколько востребована современная поэзия?– Аудитория серьезной поэзии и «трудной» прозы сейчас ограничена. Это нормально, так устроена современная цивилизация. Культовых поэтов, известных миллионам – таких как Блок или Бродский, больше не будет, но это не значит, что великая поэзия невозможна и что у нее нет читателей. Многие авторы до своего читателя просто не доходят из-за политики крупных издательств-монополистов, отвергающих все по-настоящему сложное. Стихами – если это не Вера Полозкова и не какая-нибудь Ах Астахова – никто не вздумает зарабатывать деньги, это заведомо элитарное дело. Но и полки современной русской прозы в «Буквоеде» – это позор.
Комментариев нет:
Отправить комментарий