Владимир Фромер – еврейский писатель, творящий на русском языке, и первый издатель гениальной поэмы Венедикта Ерофеева «Москва-Петушки», которую отказались издавать в американском и французском «тамиздате», близоруко сочтя эту вещь «антирусской». С писателем и издателем русской литературы в Израиле поговорил наш автор Зеев Вагнер.
– Как давно вы в стране?
– Я приехал в Израиль в 1965 году. Не напрямую приехал в Израиль, а через Польшу. В Польше я жил два года, с1963 по 1965 годы. Тогда в Польше была замечательная еврейская община, преданная Израилю. Потом Гомулка их всех выгнал за то, что они проявили солидарность с Израилем во время Шестидневной войны. Этот мерзавец заявил, что в Польше не могут жить евреи, которые нелояльны польскому государству, и, если они не считают себя поляками, то пусть убираются. Мы и убрались.
– Как вы оказались в Польше?
– Это длинная история. Я родился в 1940 году. Мои мама и папа были врачами. Отца я не помню, в 1941-м он ушел на фронт. Он был хирургом. Ему было 28 лет. В полевой госпиталь, когда он оперировал, попала фугасная бомба. Как мне рассказывали, на этом месте осталась только воронка. Так что где его могила, я не знаю.
Госпиталь, где работала мама, эвакуировали в Актюбинск, в Казахстан. Там мы прожили несколько лет, и это я уже помню. Первые детские воспоминания – актюбинские глиняные мазанки, пыльные дороги, казахи с узкими глазами и бородками. Там мама встретила моего отчима – Фромера. Отчим был философ, очень породистый, видный человек из хорошей еврейской семьи. Он окончил философский факультет Варшавского университета. Занимался логикой. Был учеником профессора Котарбинского, который стал позднее президентом Польской академии наук.
Когда началась война, отчим, отлично знавший немецкий, уже прочитал «Майн Кампф» и прекрасно представлял себе, что можно ожидать от этого изверга. У него появился выбор: остаться там и погибнуть или уйти в Советский Союз с надеждой выжить. Он выбрал второе. Все его родные были убиты в Освенциме, кроме сестры Итки, успевшей уехать в Америку.
В Советском Союзе он понял, что с его философским образованием ему делать нечего, и будучи умным человеком и евреем, занялся планированием. Стал начальником планового отдела какого-то завода, и завод этот стал процветать.Он знал, что ему нельзя оставаться в центральных районах, потому что сразу арестуют, и уехал в Актюбинск. Там он и познакомился с моей мамой.
Когда в 1956 году началась репатриация польских евреев в Польшу – он не поверил. Он ни в чем не верил советской власти и, думая, что это какая-то ловушка, остался. Потом очень об этом жалел. После Актюбинска мы жили в Черновцах. Это был город изумительной красоты. Почему-то там сохранилось все, как было при Австро-Венгерской империи. Замечательная архитектура, чудесная планировка, чистые улицы и много евреев. Этот город был настоящим раем для евреев. Мы пережили дело врачей. Я очень хорошо помню, мне было тогда 12 лет.
Мама пришла из больницы бледная, губы у нее тряслись. Она села и заплакала. Я не понимал причину, ведь мне было 12 лет. А в комнате на столе лежала газета, где на первой полосе было о «разоблачении убийц в белых халатах». Помню, как отчим сказал сильным голосом: «Как это страшно – жить в стране, из которой невозможно уехать!» А потом маму чуть было не убили через два дня. На прием к ней пришла русская женщина с ребенком, болевшим коклюшем. Женщина хотела, чтобы мама положила ребенка в больницу. Мама сказала: «С такой болезнью в больницу не кладут, я вам выпишу лекарства, ручаюсь, что через два дня все пройдет». Женщина закричала: «Знаем мы ваши лекарства! Знаем мы ваши рецепты!», схватила ребенка и ушла. А через два часа в кабинет ворвался муж этой женщины, фронтовик: «Ах ты, жидовская зараза! Отравить хотела мою семью! Я тебя сейчас…» Схватил стул и хотел маму ударить. Медсестра успела его оттолкнуть. И мама перестала ходить на работу. А через три дня этот человек к нам пришел. Он был в военной форме, когда он снял шинель, на гимнастерке блеснули ордена и медали. Он был танкистом и прошел всю войну. Увидев его, мама побледнела, а он сказал торопливо: «Доктор, повиниться пришел. Простите, ради Б-га!» Мама его не выгнала, пригласила к столу, напоила чаем. Фронтовик сел. И с усилием начал рассказывать: «Понимаете, моя дура пошла в больницу, а потом пришла домой и сказала: “Жидовка не хочет положить нашу дочь в больницу, потому что требует взятку”, я человек контуженный, вспылил и побежал, не разобравшись. Я очень вас обидел. Потом я узнал, что вы замечательный человек, никогда никому не причинили никакого зла. Все ваши пациенты очень довольны. Ваш муж погиб на фронте. Ради Б-га простите меня, снимите камень с души». Мама сказала: «Вам нервы лечить надо!» Расстались они почти друзьями. Я все это помню, точно это было вчера. В старости обычно забываешь то, что было вчера, но то, что было давно, помнишь все яснее.
А в 1963 году, когда я уже окончил третий курс университета, отчим решил уехать. Но тогда уже не было никакой программы репатриации. Он написал Котарбинскому, который его помнил как своего лучшего ученика. И благодаря личной просьбе Котарбинского мы уехали в Польшу. В Польше мы прожили два года. Я стал учить польский язык и с упоением читал Мицкевича, Сенкевича и Реймонта. Польская литература ничуть не уступает русской, между прочим, и по силе воздействия, и по глубине мысли, и по яркости изображенных персонажей. Польша – великая страна. Жалко, что она так заражена антисемитизмом.

Владимир Фромер (фото: Eli Itkin)

– В Израиле вы печатали произведения русских писателей.
– Я работал на радио «Коль Исраэль». Сначала диктором, потом переводчиком и автором программ. Работал также в разных газетах. Денег не хватало, зарплаты были маленькие, нужно было выплачивать ипотеку за очень хорошую квартиру в Рамат-Эшколе. Я писал разные статьи и тому подобное. Начал я работать в газете «Спутник»…
– До «Спутника» вы сделали очень важную вещь. Вы опубликовали поэму «Москва–Петушки» Венедикта Ерофеева.
– Да. Это был 1972 год. Дело было так. На берегу Кинерета был проведен первый съезд репатриантов из СССР. Руководила этим «Рабочая партия», которая находилась у власти.
Там была инициативная группа, которая решила издавать русский журнал. Редакторами выбрали меня и моего друга Мишу Левина. На первый номер деньги дал русский отдел при министерстве абсорбции. Первый номер выглядел как самиздат. Второй был серьезней. Его финансировал «Лишкат а-кешер». Когда журнал вышел, нас вызвал один из ответственных работников и сказал: «Мы не для того выделили деньги, чтобы вы печатали реакционера Марголина, мы думали, что вы за социализм и прогресс, а вы…» В общем, вышло недоразумение, и нам закрыли финансирование. Чудом мы нашли деньги на третий номер, в котором было много замечательных интересных материалов, и среди них «Москва–Петушки».
– И так вы вошли в русскую литературу!
– Да. Нам нужен был ударный материал. А где мы его возьмем? Был у нас хороший знакомый, Борис Исаакович Цуккерман. Мы с Мишей решили: пойдем к Цуккерману, у него есть большой архив. Борис Исаакович был человек спокойный и серьезный. Он нас принял, выслушал. Посидел, подумал. Мы же почтительно ждали. Он предложил нам послушать классической музыки: «Вот, я купил замечательную пластинку, слышимость – как в зале». Мы сидели и слушали. Когда пластинка закончилась, он помолчал немного и вышел на пять минут. Потом он передал нам папку: «Это я вывез из Москвы. Этого никто никогда и нигде не печатал. Я дам вам напечатать эту вещь. Я предлагал ее напечатать в Нью-Йорке и в Париже, но там сказали, что это вещь антирусская – клевета на русский народ, и отказались печатать. Значит, отдаю ее вам».
– А скажите, издавая «Москву–Петушки», вы понимали вообще, что вы делаете?
– Понимали. После нас ее другие стали печатать. Интересно, что в самиздате все опечатки, которые были в нашей публикации, сохранились. Потом мы навели справки о Ерофееве. Он не обиделся и не разозлился. Денег мы не заработали. Но ему какую-то сумму послали, знали, что он бедствует. А он ходил и с гордостью говорил: «Меня напечатали в Израиле с предисловием Голды Меир».
А потом я стал работать в газетах,был журналистом-поденщиком, писал, а потом вдруг что-то произошло. Моя первая книга называлась «Кому нужны герои».
– В двух томах.
– Издал ее замечательный человек Миша Михаэли. Это был очень светлый человек. Характером он походил немного на князя Мышкина: такой же чистый, такой же добрый и мягкий. И первая книга, которую он издал, была «Кому нужны герои», с фотографиями. Издал он ее по рекомендации Игоря Губермана. А написал я ее, работая в газете «Спутник». Я вдруг увидел, какой это Клондайк – израильская история. Какие замечательные люди создали этот рай, и неважно, были они левые или правые. Они все вместе создавали Израиль. Они выстояли в жутких испытаниях. А потом произошел рывок – у меня вышла еще одна книга, «Реальность мифов». Туда включены разные мои очерки. Несколько биографических: о Йоне Волах, о Юлии Марголине и другие. Потом я решил написать роман о становлении Израиля. Роман этот назывался «Чаша полыни». Стержнем там является невероятная любовь лидера сионизма Яна Арлозорова и Магды Геббельс.
– Вы считаете, что Арлозорова убили нацисты?
– Да. Если не они, тогда – кто? И если не ревизионисты? Владимир Евгеньевич Жаботинский вообще не способен был на это. А без его распоряжения никто бы этого не сделал. Остается только это! Но это только первая линия, а есть в романе еще история Бен-Гуриона и Жаботинского. Как сначала они уважали друг друга, как стали врагами, как Бен-Гурион называл Жаботинского Зеевом Гитлером.
– А не могли ли левые специально спровоцировать это убийство, чтобы обвинить ревизионистов?
– Я не думаю, что Бен-Гурион пошел бы на это.Это был человек несгибаемой воли. Обвинить его в абсолютной непорядочности и подготовке убийства? Он делал все открыто. Он не прятался ни за чьими спинами никогда. Он принимал самые важные решения, никогда не сваливая ответственность на других. В тот день, когда он провозгласил независимость государства, его отговаривали американские евреи: «Что вы делаете? Вас же всех там вырежут, уничтожат!» Это не остановило его.
– Какую из ваших книг вы больше всего любите?
– «Хроники времен Сервантеса» – потому что я Сервантеса обожаю с детства. Читать я начал очень рано, в 5 лет. Я украл у мамы абонемент в библиотеку и уже со второго класса ходил в библиотеку для взрослых. И брал книги для мамы. Роман «Гаргантюа и Пантагрюэль» я прочитал где-то в 5-6 классе. Однажды мне попалась книга, написанная неким Сервантесом, о котором ничего я не знал. Тогда электричество стоило дорого. И после 8 часов запрещалось зажигать свет. Я купил себе фонарик и читал под одеялом до утра. И так вошел в мою жизнь худой идальго, который путешествует вместе с жирным оруженосцем. Благороднейший человек, который терпит побои и издевательства: «Но все равно Дульсинея – самая прекрасная женщина на свете, и колите меня мечами и копьями, рыцари Серебряного месяца. Все равно я никогда не отрекусь от того, что Дульсинея – самая прекрасная женщина на свете!» А рыцарь Серебряного месяца оказался всего-навсего цирюльником. И тут же вот эта вот двойственность: жирный материалист Санчо Панса сопровождает духовного Дон Кихота. Даже их животные пародируют друг друга. Ослик Санчо Пансы пародирует Росинанта. Материалист Санчо Панса и духовный Дон Кихот. В общем, эта книга меня потрясла тогда.
– Как вы относитесь к версии о еврейском происхождении Сервантеса?
– Я упоминаю об этом в книге. Я думаю, что – да, что-то есть. Все, что можно было написать на эту тему, я написал.
– Из всех своих тезок, которых я знаю в Израиле, вы единственный, наверное, кто остался Владимиром и не стал Зеевом. Ну, так пошло, начиная с Жаботинского.
– Ну конечно, я не стал менять имя, которое мне дала мама при рождении. А когда я говорю на иврите, называю себя Зеевом.
– Скажите, кем вы себя больше считаете: писателем или историком?
– И тем, и другим. Я не смог бы написать свои вещи, если бы не был историком. Я проделал громадную работу, когда писал о Сервантесе. Это же не просто Сервантес. Это хроники времен Сервантеса.
А в «Ошибке Нострадамуса» – у меня солянка. Я собрал здесь все вещи и статьи, которые не вошли в книги.
– Но тем оно и интересней, может быть.
– Да. Как сказал мой друг, эта книга напоминает по своему строению Талмуд: можно читать с любой страницы.