НЕСОСТОЯВШИЙСЯ "КОСМОПОЛИТ"

Несостоявшийся «космополит»

Александр Гордон, Хайфа

Сегодня, 4 июля, – 100 лет со дня рождения поэта Павла Когана 

Пьем за яростных, за непохожих,

За презревших грошевой уют. 

(Павел Коган, «Бригантина», 1937)

Он был «яростным, непохожим и презревшим грошевой уют». Он был романтиком в действительности, которая требовала, по словам Б. Пастернака, «полной гибели всерьез». Он родился сто лет назад и погиб на войне в возрасте 24 лет. Он писал стихи и стал поэтом «отечественной» войны. Родина, не желавшая признать своими сынами живых евреев, раздавала свое признание тем, кто погиб. Трагическая гибель в юном возрасте на фронте самой большой войны лейтенанта-добровольца, поэта-романтика окрасила его жизнь постфактум в особые цвета, сделала его образ невыразимо светлым, исключительно положительным, абсолютно патриотичным. И действительно стих Павла Давидовича Когана, родившегося в Киеве 4 июля 1918 года, был проникнут любовью к России:

Но людям Родины единой, 

Едва ли им дано понять, 

Какая иногда рутина 

Вела нас жить и умирать. 

И пусть я покажусь им узким 

И их всесветность оскорблю, 

Я — патриот. Я воздух русский, 

Я землю русскую люблю… 

(1940−1941) 

Но мы еще дойдем до Ганга, 

Но мы еще умрем в боях, 

Чтоб от Японии до Англии 

Сияла Родина моя. 

23 сентября 1942 года Павел возглавлял разведгруппу на сопке Сахарная Голова под Новороссийском. О боях под Новороссийском 1942 года в энциклопедии написано: «Новороссийская операция 1942 года – оборонительная операция войск Северокавказского фронта, проведенная с 19 августа по 26 сентября 1942 года». В обороне Новороссийска участвовала 47-я армия, в рядах которой воевал Коган. Как сказано в энциклопедии, «Были предприняты меры по созданию прочной обороны, но к середине августа готовность оборонительных рубежей составляла лишь 20%. <...> Войска Новороссийского оборонительного района, ослабленные в предыдущих боях, уступали в численности противнику по артиллерии и минометам в 7 раз, по пехоте в 4 раза, по танкам и авиации в 2 раза». Новороссийск был взят. На сопке Сахарная Голова, возвышающейся над уровнем моря на 558 метров, группа разведчиков во главе с Павлом Коганом попала под обстрел. Двадцатичетырехлетний поэт погиб. «Возглавляя поиск разведчиков, в рост пошел он под пули, как в рост шел он по жизни...», - так писал о гибели Павла другой фронтовой поэт, Сергей Наровчатов. Переводчик 1339-го стрелкового полка 318-й стрелковой дивизии 47-й армии, лейтенант Павел Коган ушел из жизни. Романтик пал на поле боя. 

Одно из стихотворений Павла Когана выражает преданность большевизму: 

Есть в наших днях такая точность, 

Что мальчики иных веков, 

Наверно, будут плакать ночью 

О времени большевиков... 

И дальше 

И, задохнувшись «Интернационалом», 

Упасть лицом на высохшие травы 

И уж не встать, и не попасть в анналы, 

И даже близким славы не сыскать. 

(апрель 1941) 

Весть о начале войны застала поэта в Армении, где он был в составе геологической экспедиции. Коган вернулся в Москву, где жила его семья, но семьи в Москве уже не было, она переехала в другой город. Поэт пошел в военкомат, чтобы попасть на фронт. Однако, по состоянию здоровья, он не подлежал призыву. Чтобы не оставаться в тылу, Павел поступил на курсы военных переводчиков, которых не хватало. По окончании курсов военный переводчик отряда полковой разведки, лейтенант Павел Коган ушел на фронт. В феврале 1942 года он был контужен, месяц пролежал в госпитале, а в марте писал жене Елене Моисеевне Ржевской (Каган): «Мне хочется отослать тебе кусочек этой фронтовой ночи, простреленной пулеметами и автоматами, взорванной минами. Ты существуешь в ней рядом со мной. И спокойная моя бодрость наполовину от этого. <…> А в трехстах метрах отсюда опоганенная вражьими сапогами земля. Край, в котором я родился, где в первый раз птиц слышал. Так вы и существуете рядом – любовь моя и ненависть моя». Поэт научился ненавидеть. В мае 1942 года он писал отцу: «Батько родной! Получил две твоих открытки. Рад был страшно. О том, что ты в Москве, узнал недавно – письма ходят по 2-3 недели. Не сердись, родной, что не пишу. Это здесь трудно по многим причинам, нелепым для вас в тылу: нет бумаги, негде писать, смертельно хочется спать и т. д. Что писать о себе: жив-здоров, бодр, воюю. Очень хочется верить, что оста¬нусь жив и что свидимся все у нас, на улице Правды. Только здесь, на фрон¬те, я понял, какая ослепительная, какая обаятельная вещь — жизнь. Рядом со смертью это очень хорошо понимается. И ради жизни, ради Оленькиного смеха (Ольга – дочь поэта. – А. Г.), ради твоей седой чудесной головы я умру, если надо будет, потому что человек с нормальной головой и сердцем не может примириться с фашизмом». 

Гибель поэта потрясла близко знавшего его Петра Горелика (1918-2015), полковника и литературоведа, так описавшего его облик в статье «Война беспощадна к благородству»: «Горечь этой утраты отозвалась во мне. Я думал не только потере поэта, чей талант раскрылся перед войной и так много обещал в будущем, не об авторе «Бригантины», которую до сих пор поют студенты, - я горевал об уходе моего Тиля Уленшпигеля, человека с горящими глазами, полного идей и движения, угловатого, но не колючего. Что-то оборвалось в душе, опустело». 

Сергей Наровчатов, друг Павла, вспоминал: «Коган за время своей короткой жизни не увидел в печати ни одного стихотворения, подписанного его именем. Хорошо помню сухощавого и угловатого юношу, удивительно жизнелюбивого и страстного в своих жестах и суждениях. Из-под густых, сросшихся бровей пытливо и оценивающе глядели на собеседника глубоко запавшие каре-зеленые глаза. У него была поразительная память. Он знал наизусть не десятки, а сотни стихотворений, не считая собственных. Читал он их всегда вдохновенно, но особенно взволнованно звучал его голос тогда, когда он читал стихи, близкие ему по духу. Это были стихи, осмысляющие время. Не ошибусь, если скажу, что он жил поэзией». 

В 1936 году Павел Коган поступил в Московский Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), а через три года стал студентом Литературного института имени А. М. Горького, продолжая учиться в ИФЛИ. Он занимался в семинаре Ильи Сельвинского. Время было предвоенное, а эпоха – «громная»: 

Я слушаю далекий грохот 

Предпочвенный, подземный гул. 

То подымается эпоха, 

И я патроны берегу. 

Я крепко берегу их к бою. 

Так дай мне мужество в боях. 

Ведь если бой, то я с тобою, 

Эпоха громная моя. 

(Вступление к поэме «Щорс», 1937). 

Стоял 1937 год. Эпоха была не столько «громная», сколько погромная. Развернулись репрессии невиданных размеров, и не все было светло в душе поэта: 

Светлая моя звезда. 

Боль моя старинная. 

Гарь приносят поезда 

Дальнюю, полынную. 

От чужих твоих степей, 

Где теперь начало 

Всех ночей моих и дней 

И тоски причалы. 

Сколько писем нес сентябрь, 

Сколько ярких писем... 

Ладно − раньше, но хотя б 

Сейчас поторопиться. 

В поле темень, в поле жуть − 

Осень над Россией. 

Поднимаюсь. Подхожу 

К окнам темно-синим. 

Темень. Глухо. Темень. Тишь. 

Старая тревога. 

Научи меня нести 

Мужество в дороге. 

Научи меня всегда 

Цель видать сквозь дали. 

Утоли, моя звезда, 

Все мои печали. 

Темень. Глухо. Поезда 

Гарь несут полынную. 

Родина моя. Звезда. 

Боль моя старинная... 

«Боль моя старинная», «старая тревога», «чужих твоих степей», «тоски причалы» - это уже не розовый, линейный патриотизм. В другом стихотворении Коган пишет: 

За четыре шага от меня 

неотступная бродит тоска. 

Для истинно советского человека «неотступная тоска» в четырех шагах – вызов, а мечта о Сан-Франциско (Фриско) выглядит диверсией: 

Ветер, что устал по свету рыскать, 

Под стеной ложится на покой. 

Я мечтаю о далеком Фриско 

И о том, как плещется прибой. 

И когда-нибудь лихой погодкой 

Будет биться в злобе ураган, − 

Я приду взволнованной походкой 

К тем маняще-дальним берегам... 

Я приду через чужие страны, 

Через песни дней и гром стихий, 

Я приду, чтоб взять у океана 

Смех и солнце, друга и стихи. 

Переход «через чужие страны» к океану звучит совсем не по-советски. Когану свойственна душевная раздвоенность: СССР и другой мир. Его тянуло прочь - на чужбину. В терминах другого поэта еврейского происхождения Эдуарда Багрицкого, ему было свойственно «мятежное еврейское неверие». В «каре-зеленых» глазах поэта горели огоньки непокорности. Еще в 1935 году в стихотворении «Гроза» Павел Коган бросил первый вызов обществу: 

Я с детства не любил овал, 

Я с детства угол рисовал. 

Он был устремлен в другие страны. Ему был близок романтизм Александра Грина с выдуманными страной Зурбаган и городом Лисс: 

Снова месяц висит ятаганом, 

На ветру догорает лист. 

Утром рано из Зурбагана 

Корабли отплывают в Лисс. 

Кипарисами машет берег. 

Шкипер, верящий всем богам, 

Совершенно серьезно верит, 

Что на свете есть Зурбаган. 

И идут паруса на запад, 

Через море и через стих, 

Чтоб магнолий тяжелый запах 

Грустной песенкой донести. 

В час, когда догорает рябина, 

Кружит по ветру желтый лист, 

Мы поднимем бокал за Грина 

И тихонько выпьем за Лисс. 

Автор музыки на стихотворение Когана «Бригантина» Григорий Лепский (1919 -2002) вспоминал: «Безудержный фантазер и мечтатель, забияка и атаман. Его облик поразил меня, может быть, по контрасту, какой-то стремительной мужественностью, решительностью. Но более всего он был поэтом и романтиком, видящим жизнь возвышенно и взволнованно» Он был под влиянием философии Грина о «двух отчизнах»: у человека две родины: официальная и своя внутренняя. «Свою» надо найти и покорить, а «официальная» родина покоряет человека, требуя от него покорности. У Когана звучали не советские строки: 

Мы кончены. Мы отступили. 

Пересчитаем раны и трофеи. 

Мы пили водку, пили «ерофеич», 

Но настоящего вина не пили. 

Авантюристы, мы искали подвиг, 

Мечтатели, мы бредили боями, 

А век велел − на выгребные ямы! 

А век командовал: «В шеренгу по два!» 

Мы отступили. И тогда кривая 

Нас понесла наверх. И мы как надо 

Приняли бой, лица не закрывая, 

Лицом к лицу и не прося пощады. 

Мы отступали медленно, но честно. 

Мы били в лоб. Мы не стреляли сбоку. 

Но камень бил, но резала осока, 

Но злобою на нас несло из окон, 

И горечью нас обжигала песня. 

Мы кончены. Мы понимаем сами, 

Потомки викингов, преемники пиратов: 

Честнейшие − мы были подлецами, 

Смелейшие − мы были ренегаты. 

Я понимаю всё. И я не спорю. 

Высокий век идет высоким трактом. 

Я говорю: "Да здравствует история!" − 

И головою падаю под трактор. 

Стихи пессимистические, критичные по отношению к «веку», то есть к советской эпохе, и по отношению к членам советского общества, «честнейших» из которых Коган называет «подлецами», а «смелейших» - ренегатами. Поэту тесно в СССР. Он мечтает о загранице: 

Ах ты ночь, ты моя любовь, 

Что ты злою бедою кружишь? 

Есть на свете город Каир, 

Он ночами мне часто снится, 

Как стихи прямые твои, 

Как косые ее ресницы. 

В «Последней трети», незаконченном романе в стихах, Коган пишет: 

Но как мы путали. Как сразу 

Мы оказались за бортом. 

Как мучались, как ум за разум, 

Как взгляды тысячи сортов. 

Как нас несло к чужим. 

Могли ли у советского поэта быть взгляды «тысячи сортов»? Разнообразные взгляды были не совместимы с монолитным, единообразным и исключительно социалистическим мировоззрением. Советского человека не должно было «нести к чужим». Только посмертно можно было опубликовать такие антипатриотические стихи: 

Ты очень красив, мой милый! 

И ты приносишь с собою 

Запахи прерий и моря, 

Радости и цветов. 

И я улыбаюсь, я очень 

Рад твоему приходу. 

И ты говоришь: «Павлушка, 

Дай закурить, браток...» 

Ты говоришь иначе, 

Ведь ты не умеешь по-русски, 

Ведь ты как будто испанец, 

А может быть, янки ты... 

И это совсем неважно − 

Я-то тебя понимаю, 

И ты говоришь о буре, 

О море и о себе. 

И я тебе по секрету 

Скажу, до чего мне грустно. 

Скажу, до чего мне хочется 

Тоже уйти с тобой. 

Поверю свои надежды, 

Которые не оправдались, 

Скажу про длинные ночи, 

Про песни, про ветер, про дым. 

Мне так хорошо с тобою, 

Мой милый, мой синеглазый... 

Я все-таки чуть-чуть верю, 

Что где-нибудь ты живешь. 

Я просто мечтатель, милый, 

Я просто бродяга по крови, 

И как-нибудь легким маем 

Я вслед за тобой уйду. 

Только «безродный космополит» мог вслед за испанцем и янки уйти. Ему «грустно», ему «хочется уйти» из давящей советской действительности, и он мечтает «как-нибудь легким маем уйти». Только «беспаспортному бродяге» могли прийти в голову романтические строки из «Бригантины» (1937) о пиратах, флибустьерах и авантюристах, людях Флинта, тогда как строитель социализма должен был мечтать о победе самого передового строя, а не «подымать паруса» на пути к вымышленным странам, предавая социалистический реализм. 

Евгений Евтушенко с грустью и болью написал о Павле Когане: «Коган принадлежал к детям Великой Утопии, обманутым ею. Это был тот случай, когда «нас возвышающий обман» оказался гибельным для тех, кто в него поверил. <…> Его стихи воскресли во время последнего предсмертного всплеска романтизма – в годы «оттепели», когда его веселая «пиратская» песня «Бригантина поднимает паруса» стала гимном «шестидесятников», еще надеявшихся очистить революционные идеалы. Но «нас возвышающий обман» оказался жесток и по отношению к ним - но не менее жесток чем сначала к Борису Корнилову, Смелякову, а потом к Когану и его погибшим на фронте сверстникам. До слез больно читать эти обманутые историей надежды мальчиков поколения Когана». Евтушенко цитирует строки из стихотворения А. С. Пушкина «Герой»: «Тьмы низких истин мне дороже/ Нас возвышающий обман». «Очарованная душа» Павла Когана, унесенная смерчем войны, рассеявшим многие иллюзии многих людей, не дожила до разочарования, наступившего после дела «космополитов» 1949 года. «Тьма низких истин» оказалась дороже «нас возвышающего обмана». Обман рассеялся, и в мире «низких истин» жить становилось все труднее. 

В июле 1942 года Коган писал другу: «3-го был бой, а 4-го – день моего рождения. Я шел и думал, что остаться в живых в таком бою все равно, как еще раз родиться. Сегодня у меня вырвали несколько седых волос. Я посмотрел и подумал, что этот, наверное, за ту операцию, а этот вот за ту. <…> Верст за 10 отсюда начинается край, где мы с тобой родились. Должно быть, мы умели крепко любить в юности. Я сужу по тому, какой лютой ненависти я научился. Родной, если со мной что-нибудь случится, - напиши обо мне, о парне, который много хотел, порядочно мог и мало сделал». Павел Коган не успел поседеть. «Парень, который много хотел, порядочно мог», ушел молодым и непризнанным. Первый стихотворный сборник «Гроза» Павла Когана вышел в 1960 году, через 18 лет после гибели поэта и через 11 лет после космополитического погрома. «Они любить умеют только мертвых» (А. С. Пушкин, «Борис Годунов») – Павел Коган получил посмертное признание. При жизни его бы не печатали, а если бы напечатали, он попал бы в разряд «безродных космополитов».