ВЫСОЦКИЙ И ПУШКИН

23:59 25 января 2018

Станислав Белковскийполитолог

8 26517

 

Владимир Высоцкий — ​последний из XX века, кого признали и объявили великим русским поэтом. Не при жизни, конечно, — ​это было бы абсурдно. Но и не сильно после смерти: на склоне 1980-х, в разгар горбачевской перестройки. Тогда-то и выяснилось, что позднесоветский народ говорит языком Высоцкого, и наоборот. В те времена и даты удачно созрели: январь 1988-го, 50-летие. Как шутили по набиравшему свободные обороты перестроечному телевизору, «а Владимир Семеныч Высоцкий стал как Пушкин, но только главней». На 80-летие такого хайпа не будет. Тем интереснее порассуждать о Высоцком не как о голосе 250-миллионного трудящегося и эксплуатируемого народа. А как о русском поэте par excellence.

Евтушенковское «поэт в России — ​больше, чем поэт» — ​это уже пошлость, но, как почти всякая пошлость, она верна. Поэт — ​это вовсе не человек, который регулярно пишет стихи и/или делает это даже хорошо. Это некая альтернативная человеку разумному псевдобиологическая сущность. Подобно вирусу — ​существо на грани живого и неживого. Человеческое и нечеловеческое в таком существе нераздельны и неслиянны, подобно божественной и человеческой природам Иисуса Христа.

Важнейшие, базовые характеристические свойства русского поэта:

• добровольное и последовательное тяготение к смерти, неизбежно ведущее к самоубийству;
• точное знание/представление о единственно правильном моменте своей смерти.

Притом верная и справедливая гибель поэта предопределена сущностными противоречиями между двумя его природами, которые спокойно живут внутри субъекта, но жестко конфликтуют во внешней среде — ​личной жизни и социальном пространстве.

В этом контексте саморазрушение Высоцкого — ​не череда трагических трудноконтролируемых эксцессов, а совершенно закономерный путь. Мы можем это оплакивать, но не осуждать.

Бессознательно и отчасти сознательно Владимир Высоцкий ориентировался на своего ключевого предшественника, эталонного самоубийцу русской поэзии — ​Александра Пушкина.

Марина Влади — ​в книге «Владимир, или Прерванный полет»:

«Единственный поэт, портрет которого стоит у тебя на столе, — ​это Пушкин. Единственные книги, которые ты хранишь и время от времени перечитываешь, — ​это книги Пушкина. Единственный человек, которого ты цитируешь наизусть, — ​это Пушкин. Единственный музей, в котором ты бываешь, — ​это музей Пушкина. Единственный памятник, к которому ты приносишь цветы, — ​это памятник Пушкину. Единственная посмертная маска, которую ты держишь у себя на столе, — ​это маска Пушкина. Твоя последняя роль — ​Дон Гуан в «Каменном госте». Ты говоришь, что Пушкин один вмещает в себе все русское Возрождение. Он — ​мученик, как и ты, тебе известна каждая подробность его жизни, ты любишь людей, которые его любили, ты ненавидишь тех, кто делал ему зло, ты оплакиваешь его смерть, как будто он погиб совсем недавно. Если воспользоваться словами Булгакова, ты носишь его в себе. Он — ​твой кумир, в нем соединились все духовные и поэтические качества, которыми ты хотел бы обладать…

«На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля —
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дольную трудов и чистых нег».

Известно, что Пушкина отказались отпевать в церкви при Адмиралтействе, называвшейся тогда Исаакиевским собором — ​как было изначально задумано, — ​потому что настоятель храма посчитал поэта самоубийцей. И в Конюшенную придворную церковь А.С. взяли лишь по личному указанию Николая I.

Барон Луи Геккерн, нидерландский посланник, приемный отец и любовник Дантеса, пишет в те дни одному своему корреспонденту:

«Жоржу (Дантесу) не в чем себя упрекнуть; его противником был безумец, вызвавший его без всякого разумного повода; ему просто жизнь надоела, и он решился на самоубийство, избрав руку Жоржа орудием для своего переселения в другой мир».

Действительно. Яростно оскорбительное письмо А. С. барону Геккерну 26 января 1837-го было заведомой провокацией смертельной дуэли. Пасквиль, полученный Пушкиным 4 ноября 1836-го — ​с намеками на связь Н.Н. Гончаровой не только с Дантесом, но и с императором, — ​так до сих пор и не нашел легитимного автора. Подозреваемые — ​князь-иезуит Иван Гагарин, князь-историк Петр Долгоруков и все тот же Луи Геккерн — ​кажется, давно оправданы. Не прислал ли этот роковой текст поэту сам поэт?

Почти весь Пушкин, начиная с «Евгения Онегина», — ​сплошное и размежеванное пророчество о самоубийстве в специально отведенное время.

«Блажен, кто праздник жизни рано
Оставил, не допив до дна
Бокала полного вина,
Кто не дочел ее романа
И вдруг умел расстаться с ним».

Сравним — ​у Высоцкого.

«Смешно, не правда ли, смешно?..
А он шутил — ​недошутил,
Недораспробовал вино,
И даже недопригубил».
(Это стихотворение, кстати, и называется «Прерванный полет».)

О самоубийстве Пушкина писали много и многие. Юрий Лотман (Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII — ​начало XIX века):

«Лицо эпохи отразилось и в образе смерти. Смерть давала свободу. Смерть искали в Кавказской войне, казавшейся бесконечной, и на дуэли. Под дулом дуэльного пистолета человек освобождался от императорской власти и от петербургской бюрократии. Возможность увидеть своего врага лицом к лицу и направить на него свой пистолет давала лишь миг свободы. Не понимая этого, мы не постигнем, почему Пушкин пошел к барьеру, а Лермонтов бравировал готовностью подставить грудь под выстрел. Там, где вступала в права смерть, кончалась власть императора.

Последекабристский период ощутимо изменил концепцию смерти в системе культуры. Прежде всего смерть вносила истинный масштаб в карьерные и государственные ценности. Николай I, который был убежден, что «может все» (слова его в беседе со Смирновой-Россет), разговоров о смерти не терпел и всегда их обрывал. В таких разговорах раскрывалась ограниченность и тщета его власти, и в этом, возможно, была одна из причин того, почему мысль о смерти привлекала самых разных людей николаевской эпохи».

Лотман, пожалуй, прав во всем, кроме: дело не столько в эпохе. Просто смерть — ​единственная альтернатива власти над поэтом земных царей, во все времена. Вот в «Медном всаднике», где наводнение, — ​тоже метафора пушкинской погибели:

«В тот грозный год
Покойный царь еще Россией
Со славой правил. На балкон,
Печален, смутен, вышел он
И молвил: «С божией стихией
Царям не совладеть».

Финальное пророчество — ​«Маленькие трагедии». Прежде всего — ​страшная тандемократия Моцарта и Сальери, где Пушкин, на мой взгляд, отождествляет себя с обоими сразу. Человеческим началом поэта, беспрекословно убивающим нечеловеческое, и наоборот. Нераздельно и неслиянно, как и было сказано.

«Нет! не могу противиться я доле.
Судьбе моей: я избран, чтоб его
Остановить — ​не то мы все погибли».

Его — ​это самого себя.

Марина Влади, там же:

«И — ​худо-бедно — ​«они» в конце концов разрешили тебе сыграть в «Каменном госте». Эта последняя роль поставила все проблемы, которые можно найти в твоих последних стихах: преодоление себя, болезненный вопрос о смысле жизни, возмущение произволом, фрондерский юмор в ответ на нехватку свободы, вызов. И в конечном итоге принесение в жертву собственной жизни».

Такое же концентрированное рассуждение о самоубийстве как форме побега из наличной реальности — ​Высоцкий, с определенных дней.

«Охота на волков»:

«Я из повиновения вышел:
За флажки — ​жажда жизни сильней!
Только — ​сзади я радостно слышал
Удивленные крики людей.
Рвусь из сил — ​и из всех сухожилий,
Но сегодня — ​не так, как вчера:
Обложили меня, обложили —
Но остались ни с чем егеря!»

«Жизнь» уже можно менять на «смерть», но это было бы слишком явно, поэт так не должен.

«Охота с вертолетов»:

«Улыбаюсь я волчей ухмылкой врагу,
Обнажаю гнилые осколки.
Но — ​на татуированном кровью снегу
Наша роспись: мы больше не волки!»

«Горизонт»:

«Мой финиш — ​горизонт — ​по-прежнему далек,
Я ленту не порвал, но я покончил с тросом.
Канат не пересек мой шейный позвонок,
Но из кустов стреляют по колесам.

Меня ведь не рубли на гонку завели —
Меня просили: «Миг не проворонь ты!
Узнай, а есть предел — ​там, на краю Земли,
И можно ли раздвинуть горизонты?!»

Это существо не могло сохранять иллюзию выживания. Больше того — ​боялось опоздать к отплытию. Отсюда это:

Дуэль не состоялась или перенесена,
А в тридцать три распяли, но не сильно,
А в тридцать семь — ​не кровь,
да что там кровь! — ​и седина
Испачкала виски не так обильно…
Срок жизни увеличился — ​
и может быть, концы
Поэтов отодвинулись на время.

Марина Влади:

«Я помню, как ты однажды сказал мне: «Ты же видишь, я ей не нужен — ​этой величественной даме в черном. Я тоже не очень-то тороплюсь познакомиться с ней». Между тем ты сделал все, чтобы подготовиться и не опоздать на свидание».

Пушкин из-за царя и Бенкендорфа не смог уехать за границу. И потому женился, вписав Наталью Гончарову в самоубийственный сюжет. Высоцкий женился, и потому смог ездить за границу. Возможно, тем и подвинув смерть на 12 лет, как мы склонны считать вместе с Мариной Влади.

Главные противоречия поэта дополняются суммой других, ими порожденных. Например. Между любовью и дружбой. Поэт навлекает на себя смертельную любовь, но сам он к ней не готов, ибо для него дружба главнее (несуществующей) любви, а любовь (вместе с прилагаемым сексом) — ​форма, разновидность дружбы. Потому поэт в принципе не может изменять в любви, само понятие «измена» здесь неприменимо. К Высоцкому и Пушкину это относится одинаково.

Еще одно противоречие, свойственное именно Высоцкому, — ​между миссиями актера и поэта. Две едва совместимые, враждебные друг другу ипостаси.

Вот из воспоминаний Н.Я. Мандельштам, со ссылкой на главного авторитета:

«Р. сказал, что прошлую ночь провел в Ялте с человеком противоположной Мандельштаму профессии. Мандельштам по своей привычке кивнул и ничего не спросил. На обратном пути я полюбопытствовала, что это за противоположная профессия. «Актер, вероятно», — ​сказал Мандельштам. Я бы, скорее, подумала, что Р. имел в виду чекиста, но Мандельштам усомнился, что принадлежность к органам можно считать профессией. Для Р. было бы слишком примитивно противопоставлять тюремщика и потенциального арестанта. Что бы ни думал Р., для меня не важно, а существенно то, что Мандельштам считал актера антиподом поэта».

Актер онтологически пуст, чтобы в верный момент его могли наполнить до краев текст и режиссер. Поэт же — ​переполнен самим собою. Так что актер-поэт — ​те еще сапоги всмятку.

Под собственный занавес Высоцкий мог играть в театре только Гамлета (о чем и договорился с Юрием Любимовым).

И не исключительно из-за проблем со здоровьем — ​он был Гамлетом на самом деле, и так ему было легче.

И у каждого поэта — ​свой памятник. У Пушкина — ​с высоты спокойного ожидания смерти, как утренней разносчицы молока.

«И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокой век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал».

У Высоцкого — ​из глубины мучительного ее ожидания, марева наркотической агонии:

«И паденье меня и согнуло,
И сломало,
Но торчат мои острые скулы
Из металла!
Не сумел я, как было угодно —
Шито-крыто.
Я, напротив, ушел всенародно
Из гранита».

Список великих русских поэтов прошлого века полон, но не закончен. Скоро будем вносить в него Виктора Цоя. И сравнивать с Лермонтовым. Но не сейчас. Как сказал Высоцкий жене Марине в день их последнего очного расставания: «Не плачь, еще не время».