КРОМЕ ШУТОК

Владимир Тартаковский: Кроме шуток. Окончание

 Нажмите на ссылку "начало", чтобы начать чтение.

В последний момент они переоденутся в брюки и пиджаки, а русские не станут слишком тщательно выискивать, кто есть кто. Наоборот, будут искать старых лидеров, чтобы делать из них новых, готовых служить новой власти…

Кроме шуток

Владимир Тартаковский

Окончание. Начало

Вечером в бараке все только и говорили, что о русских самолетах. Чтобы не злить охрану, старались говорить тихо.

— Ну что им стоило разбомбить администрацию и казарму? –шепотом кричал Симон Левицкий. — Пять-шесть попаданий, да несколько пулеметных очередей, и — все, охрана разбежалась, а мы спасены!

— Очень мы им нужны! — возражал Яцек, тоже варшавянин. — Они бомбят мосты, поезда и дороги, чтоб отступление немцам отрезать. А мы сами о себе должны позаботиться. Договориться и разбежаться, пока живы. Главное — все и сразу.

— Даже если разбомбить охрану и администрацию, все равно, хоть десяток охранников с оружием останется. А мы против них ничего не можем, — заметил рыжий Шул. — Да и куда тут бежать? Или в лес, корой питаться, да с голоду пухнуть, или — к полякам, в деревню. А они поймут, что — еврей, без лишних слов, сразу немцам выдадут. Надо дожидаться русских.

— К полякам бежать нечего! — поддержал его Макс. — Они даже немцев из охраны звать не будут, сами тебя прикончат, чтобы удовольствие получить.

— Конечно, зачем тебе бежать — тебе и здесь неплохо, господин парикмахер, — процедил Яцек и добавил: — А немцев в охране не осталось — все ушли на фронт, под русские пули. Остались только русские и латыши.

— Тоже — звери не хуже немцев, — вздохнул Левицкий.

— Вот интересно, ­— сказал Макс, — на востоке немцы воюют против русских, а здесь другие русские, помогая тем же немцам, держат на мушке меня, гражданина Германии.

— Не волнуйся, Макс! — махнул Левицкий. — Никакой ты не гражданин Германии. Ты просто жид, и неважно, где родился.

— А русские все равно дураки: должны были нас разбомбить, — сказал Яцек. — Беглые лагерники, в немецком тылу, это же какая взрывная сила! Мы бы и партизанили, и к тем же русским потом присоединились бы. Неужели они этого не понимают?

— Все, хватит вы, конец говорить! — подал голос русский летчик, Виталий. — Вчера самолет это ничего не бомбами, понял? Это быстрый самолеты летели, чтобы снимает другой самолеты. И что ты будешь партизан? Пистолет не умеешь стреляет, скелет один: ветер дует — упал. Понял? Зачем такой нужен?

— Да, никому еврей не нужен, — согласился Левицкий. — Немцы нас стреляют, поляки режут. Даже, если дождемся твоих русских, неизвестно, что они с нами сделают. В любой момент Сталин с Гитлером помирятся и весь мир на колени поставят.

— Не волнуйся, Симон! — передразнил его Макс. — Нас с тобой в этом мире уже не будет.

В этот момент в бараке погас свет — отбой!

Все замолчали. Слово Макса оказалось последним.

6.

— Ну как, проникает солнце сквозь стены барака? — спросил Алоис, едва открыв дверь.

— Доброе утро. — ответил Макс. — Дождь проникает, и холод, и смерть, и распоряжения коменданта. А солнце — нет, не проникает.

— Но хотя бы по дороге сюда ты успеваешь глотнуть немного свежего воздуха?

— Успеваю, — согласился Макс. — И даже собрал осенний урожай. Вот, понюхай! По-моему, это — настоящий запах осени. — он сунул Тюфяку под нос три длинных гриба с бежевыми шляпками. — Выросли за воскресенье, прямо здесь, у крыльца. Думаешь, можно их есть?

Алоис брезгливо поморщился.

— Я бы не стал рисковать.

— А я попробую, — сказал Макс и, не долго думая, добавил: — Моя жизнь вряд ли стоит и этих трех грибов.

— Я бы на твоем месте так не шутил, — все еще улыбаясь, заметил Алоис. — Раз ты здесь, значит, твоя жизнь чего-то стоит. Во всяком случае, пока. — добавил он, еще раз понюхал кофе, сделал первый, самый счастливый глоток, и улыбнулся.

— Пока — что? — переспросил Макс.

— На твоем месте я бы не уточнял.

— Все-таки, ты не на моем месте, — не выдержал Макс.

— Конечно, — тут же согласился Алоис. — Если бы я был на твоем месте, а ты — на моем, ты не стал бы возиться и делать из меня парикмахера, правда? Ну, признавайся!

Он снова понюхал свой кофе и сделал еще один глоток.

— Это был напрасный вопрос, — сказал Макс, взбивая пену. — Я бы не смог быть на твоем месте. Это полностью исключено.

— Ничто не исключено! — уверенно провозгласил Тюфяк. — Ничего нельзя знать заранее, все в жизни зависит от обстоятельств. Если бы ты вовремя удрал, работал бы сейчас на русских или на американцев, строил бы им танки и носил бы их форму. Или просто воевал бы в их армии, и стрелял бы в меня.

— В армии, может быть, и стрелял бы, — согласился Макс и, секунду посомневавшись, все же добавил: — Но в этом, — он качнул головой в сторону окна, — никогда бы не участвовал. Просто не могу себе представить.

— Во-первых, в этом я тоже не участвую. Я еще ни разу ни в кого не стрелял, даже никого не ударил. А во-вторых, в жизни часто происходят такие вещи, которые ты еще совсем недавно не мог себе представить. Например, ты бы, наверно, и не подумал, что протянешь три года в лагере. А ведь протянул!

— Я сам протянул только год и два месяца, до октября сорок второго. А последние два года тянешь меня ты, — ответил Макс, принимая у Алоиса чашку и набрасывая на него простыню.

— Оставь, не стоит. — отмахнулся Алоис, и Макс, услышав в его голосе нотки гордости самим собой, обрадовался, что так удачно прекратил этот небывало резкий диалог.

— Ну, почему же не стоит? Ты же сам говоришь, что жизнь чего-то стоит. Даже моя.

— Я имел в виду, что мне это ничего не стоит. Йохан Кропп — мой должник. Представь себе, что именно я помог ему стать комендантом и обойти при этом старика Флоэ, который уже два года оберштурмбанфюрер и вечно ходит в заместителях. Для него это была последняя возможность выдвинуться. Но если ты что-то сболтнешь, даже я не смогу тебе помочь, понятно?

— Понятно. — эхом отозвался Макс.

Конечно, простоватый с виду Тюфяк был совсем не так прост. Не будучи «старым членом партии», не нюхавши пороху, не имея «особых заслуг перед рейхом», в очень короткое время он взлетел до гауптштурмфюрера и получил тепленькое местечко. Вот он сидит, уверенный в себе и довольный, как будто Красная армия не дошла до Вислы, как будто самолеты с красными звездами не летали вчера над лагерем.

«А если спрошу напрямую, — думал Макс, — неужели скажет, что не видел русских самолетов, или промолчит?»

— Ты не спрашиваешь, значит, я молчу. — сказал вдруг Алоис. — Как будто я ничего и никого не видел. Могу молчать и дальше.

Макс на секунду замер.

— Ну и как?

— Что — как?

— Как впечатление от увиденного?

— Потрясающее! Женщина-мечта! Хотя тебя, очевидно, кроме куска хлеба, ничего на свете не интересует. А она, между прочим, о тебе вспоминала. Причем, с глубоким вздохом. А когда я, по твоей просьбе, сказал, что, насколько мне известно, ты погиб в лагере, у Луизы выступили на глазах настоящие слезы. Наверно, она и правда тебя любила, кроме шуток.

— Это уже неважно. Главное, как она к тебе?

— Положительно. Ей, конечно, не нравится моя форма, хотя напрямую она об этом не говорит.

— Почему — конечно?

— Потому что во фройлен фон Ратнер течет и польская кровь. Но мы обязательно сделаем переливание. — улыбнулся Тюфяк. — А пока я сказал ей, что хожу в форме потому, что работаю бухгалтером на военном заводе. То есть, я ее почти не обманул.

— Вы уже все решили?

— Представь себе, да! Ее вчерашнее состояние помешало нашей близости, но мы обязательно соединим наши судьбы. Я сказал красотке Лу, что брошу ради нее жену, и она попросила меня воздержаться от контактов с ней. Придется постараться, хотя это будет совсем не так просто. Вообще, я не буду долго собираться и уйду к Луизе в самое ближайшее время.

— То есть сегодня?

— Ну, нет, Крысенок, все-таки не так быстро. Я ведь тоже не лишен сентиментальности. Мне нужно время, чтобы настроиться. А ты как считаешь, уходить мне от Герты или еще подождать?

— Подождать чего?

— Да в том-то и дело: ждать вроде бы нечего. Другой она не станет, это ясно. А родное гнездышко бросать все-таки жалко. Опять же, дети … Кроме шуток, боюсь, что буду чувствовать себя свиньей. Ну, что скажешь, Крысенок? Только забудь на минуту, что ты в концлагере, а моя жена — наци. И постарайся не думать о том, что красотка Луиза фон Ратнер — твоя первая любовь. Реши этот вопрос отвлеченно, то есть реши его для меня. Понимаешь?

— Подними голову … Ты, Тюфяк, как истинный ариец, должен помнить, что живешь прежде всего для себя. Если жена будет постоянно портить тебе жизнь, никому от этого лучше не станет. Это и на детях отразится.

— Точно.

— И, по-моему, тебе просто не хватает решительности. Значит, настройся на то, что даешь своей жене последний шанс. И будь готов, при первом же ее выпаде против тебя, спокойно повернуться и уверенно уйти к Луизе, не чувствуя себя свиньей. Ну, и надо будет помогать ей деньгами, пока дети не вырастут.

— Если только она не найдет себе другого дурака.

— В ее возрасте это не так просто. Да еще с тремя детьми.

«Тем более что за время войны количество истинных арийцев сильно сократилось.» — хотел продолжить Макс, но промолчал.

— Но она так активна! — возразил Алоис. — Во всех смыслах. Да, чуть не забыл! Луиза придумала одну странную вещь.

— Странную вещь?

— Да. Она считает, что, пока я не ушел от Герты, мы должны использовать имеющееся время, чтобы лучше узнать друг друга. И тут лучший способ — дать друг другу почитать любимую книгу. Вот я и думаю: что мне ей дать?

— Твою любимую книгу.

— Это ты хорошо сказал. Просто гениально! А что, если я не знаю, как эта книга выглядит?

«Неужели ты никогда не читал? Даже сочинения великого фюрера?» — подумал Макс, но промолчал.

— Кроме шуток, Крысенок, на тебя вся надежда. Ты же лучше меня знаешь, что ей может понравиться.

— А ты, в самом деле … как бы, давно не читал?

— Да, все было как-то не до чтения. Короче, подумай и назови мне что-нибудь, чтобы ей понравилось. Ты же ее знаешь.

— Последнее, что я прочитал до отъезда, были «Три товарища» Ремарка. Отличная вещь. Луизе должно понравиться. Да и тебе, кстати, тоже. Но тогда эту книжку привез мой приятель из Швейцарии. А у нас, если ты помнишь, Ремарка сжигали. Так что, наверно, надо подумать о чем-то другом.

— Нет-нет, я ее найду. Я запомнил: Ремарк, «Три товарища».

— А тебе она тоже дала какой-нибудь романчик? — небрежно спросил Макс.

— Конечно! Ты мне и тут должен помочь! Мне сейчас, знаешь ли, не до чтения. Я занесу тебе эту книжку в конце дня, ты ее быстренько просмотришь и все вкратце мне перескажешь. Кажется, автор — какой-то американец.

— Но когда я …

— Не волнуйся. Я скажу охране, что ты должен сделать в парикмахерской генеральную уборку. Останешься тут до отбоя. Помоешь немного, и успеешь почитать.

Тюфяк явился через пять минут, с бутербродом и томом рассказов Сомерсета Моэма.

Максу повезло: клиентов было не много, и за день он успел прочитать два первых рассказа. Уходя, Тюфяк занес ему еще один бутерброд, и Макс не пошел на раздачу. Быстро помыв пол, он достал и остро заточил огрызок химического карандаша, снял с нового бритвенного прибора обертку из папиросной бумаги, открыл книжку на девяносто девятой странице и стал быстро писать цифры: номер абзаца, номер слова, номер буквы. Если номера буквы не было, значит, слово подходило целиком. Так они с Луизой переписывались в школе.

Первые слова сложились сразу, сами собой:

«лучик привет я макс сижу в лагере а тюфяк здесь бухгалтер он сделал меня парикмахером спас мне жизнь».

Написав, Макс почувствовал, что нить оборвалась: оставалось больше половины листка, но он не знал, что писать дальше.

«Люблю тебя»? Но было ли это так?

«Спаси меня»? Но это было совершенно невозможно.

В сороковом еще случалось, что из лагеря выпускали, но за три года, проведенных здесь Максом, живым не вышел ни один. Только — в другой лагерь, или — в овраг.

Зачем же он ей пишет? Чтобы понервничала? Чтобы не была так уж счастлива со своим Тюфяком? Нет, он не желает Лучику зла. Пусть ей будет хорошо, насколько это возможно.

Тогда зачем он ей пишет?

Часы на стене показывали без двадцати восемь. В восемь — отбой. Это значит, что после восьми носитель полосатой одежды, оказавшийся вне барака без конвоя, будет застрелен без предупреждения.

Макс пытался вспомнить лицо Луизы. Но в памяти появилась Эльза, прижимающая к себе детей и глядящая на него через плечи полицейских.

Макс взял карандаш и, быстро высчитывая буквы, написал:

«нас арестовали на станции базель 09 1941 дети могут быть там в одном из монастырей альберт 08 1937 чуть заикается эрика 01 1940 зеленые глаза найди их».

7.

После утренней переклички и раздачи (кружки чая с куском черствого хлеба) Макс поспешил в парикмахерскую, в надежде до прихода Алоиса успеть прочитать еще один рассказ.

Но гауптштурмфюрер явился раньше обычного, и парикмахер понял, что клиенту есть чем поделиться.

— Что слышно в синагоге? — традиционно поинтересовался Алоис.

— Слышна тишина. А как себя чувствует фрау Герта? Произошел окончательный разрыв отношений?

— Крысенок, ты просто не поверишь! Она изменилась на триста шестьдесят градусов!

— То есть осталась без изменений?

— То есть стала совсем другой! Наоборот, чем была раньше.

— Тогда — на сто восемьдесят.

— Что? А, ну да, наверно. Ты себе просто не представляешь: она опять бросается мне на шею и клянется в вечной любви. При этом она совершенно не помнит сказанных еще вчера слов! Она не притворяется, а действительно ничего не помнит. Такой это человек! Я теперь — лучший на свете, чистое золото, она мне всем обязана, и так далее. А ночью, разумеется, все было по полной программе. Времени на сон почти не осталось. Выходит, я не выполнил того, что обещал красотке Лу.

Алоис понюхал свой кофе и сделал первый глоток.

— Поздравляю. — сказал Макс.

— Да, спасибо. Непонятно только, с чем.

— С тем, что ты остаешься в своей семье. А твои дети — при родном папе. Никакой возни с переходом на новое место.

— Да, но неясно, сколько это продлится? Лу не может ждать бесконечно. Хотя, думаю, Герты надолго не хватит. В любом случае, я не буду пассивно дожидаться перемены ее настроений. Так что ты пока расскажи, что успел прочитать. А я поищу «Троих друзей» этого … как ты его назвал?

— Эрих Ремарк. «Три товарища».

— Точно. Теперь и я запомню.

Алоис еще раз отхлебнул из чашки и блаженно зажмурился.

— А как ты думаешь, может, моя Герта как-то почувствовала, что я собираюсь от нее слинять, и поэтому стала хорошей? Может, у женщин чувство опасности развито сильнее, чем у нас? Ну, ладно, расскажи мне коротко, что ты успел вычитать.

Макс пересказал Алоису прочитанное и вернул том. Папиросная бумага с шифровкой лежала среди первых страниц. Он даже чуть приклеил ее мыльной пеной, чтобы не выпала. Оставался только один маленький вопрос: когда Лучик откроет свою любимую книжку?

В воскресенье над лагерем снова пролетели русские самолеты. На этот раз их было четыре, и летели они повыше, чем предыдущие.

Но звезды на их крыльях были видны отлично.

* * *

Утром в понедельник все опять поменялось: фрау (Алоис теперь называл жену так — без имени) снова обзывала его последними словами, а когда поняла, что на мужа это не действует, стала бить посуду. В общем, она окончательно потеряла рассудок, даже двенадцатилетний Йорг это заметил. Все! Сегодня вечером он идет к Лу, и они окончательно обо всем договорятся. А завтра он собирает вещи, и — привет! Кстати, Крысенок, расскажи-ка мне еще разок, что этот янки там насочинял?

* * *

Во вторник Алоис снова явился в приподнятом настроении.

— Вчера я у нее был, мы просидели до часу ночи, и обо всем договорились.

— Только просидели?

— Да, представь себе! ­— сказал Тюфяк, быстрее обычного делая первый глоток. — Вообще, Луиза — человек серьезный. Она считает, что сначала я должен все рассказать Герте. Знаешь, по-моему, это разумно.

— Конечно.

— Завтра Луиза уезжает в Германию со своим госпиталем. Только что я проезжал мимо и сам видел, как они грузились. Она вернется через неделю, а я за это время полностью завершу свои отношения с фрау Гертой и тогда — прямиком к ней. Помнишь, ты спрашивал насчет русских самолетов? Так вот, я их, конечно, видел. И Луиза видела. Как только она вернется, перейдет на фамилию своей польской матери — Станиславская. А когда мы с Лу обвенчаемся, эта фамилия станет и моей тоже. Я уже совсем неплохо понимаю по-польски, осталось выучиться грамоте.

— Мне кажется, это не так просто.

— Ничего. Мы с Луизой начнем новую жизнь в новой Польше! Стану совсем другим человеком. Никакой связи с нацистским прошлым!

Тюфяк так увлекся, что не заметил, как допил весь кофе, и, только дойдя до осадка, вспомнил, что ничего не оставил Крысенку. Он с сожалением развел руками: мол, извини, так получилось.

— Ничего, Тюфяк, я за тебя очень рад. Подними голову.

8.

В неожиданно теплом и сухом октябре семь с половиной тысяч заключенных все чаще посматривали в небо. Но еще больше прислушивались: некоторым казалось, что они уже слышат русскую канонаду.

Пригнанные в лагерь участники Варшавского восстания поселились одном из бараков, освобожденном от дров. Они держались отдельно, и охрана относилась к ним уважительно.

В бараке Макса все больше говорили о побеге. Было ясно, что шансов нет, но еще яснее было то, что терять больше нечего, и что отступающие немцы в живых никого не оставят. Заготовка дров сильно сократилась, зато увеличились «массовки»: охранники все чаще гоняли заключенных вокруг бараков, заставляли строить живые пирамиды, которые потом поливались водой.

Яцек, Шул и особенно паренек из Украины по кличке Молодой подходили к каждому и открыто уговаривали бежать. План был прост: когда поведут к оврагу, метрах в ста от забора (чтоб не долетели пули охранников с вышек) всем бежать в разные стороны. Не может быть, чтобы конвой накрыл всех. Даже если шанс один из ста, стоит попробовать. Только нужно, чтобы бежали все, и сразу. Многие надеялись, что русские охранники не будут слишком усердно стрелять в оставшихся среди евреев русских военнопленных. Но Виталий только ругался и безнадежно махал рукой.

Стукачи боязливо жались по углам: их поблажки кончились, уничтожать будут всех, а многие тут, в бараке, при первом удобном случае будут счастливы отомстить.

* * *

Отношение к парикмахеру тоже изменилось. Исчезли колючие взгляды, процеженные сквозь зубы проклятия. Стоило Максу открыть рот, все сразу умолкали: друг гауптштурмфюрера, как никто другой, мог знать, что на самом деле происходит.

Но это было не совсем так: на следующий день после высказанного намерения стать поляком Алоис Вернер исчез. Он не пришел утром со своей чашкой кофе, не проявился и позже. Не было его и назавтра.

Брившийся у Макса солдат-литовец в ответ на его вопрос только пожал плечами. Другой отмахнулся: «Работай и молчать!»

Макс брил прыщавые щеки и старался не думать, не думать.

Отлучаясь в отпуск или по делам, Алоис всегда заранее предупреждал об этом, и Макс чувствовал себя сравнительно спокойно. А теперь …

Через неделю после исчезновения Тюфяка Макс брил одного из охранников. Это был тот самый русский, чуть не расстрелявший его два года назад.

После бритья он поднялся и, направив на Макса автомат, произнес то же слово, что и тогда: «Выходи!»

От неожиданности Макс замер, уставившись на только что выбритое им веснушчатое лицо.

— Ха … халат снимать? — еле выговорил он.

— Быстро! И больше ты сюда не приходишь!

Макс снял халат, аккуратно повесил на вешалку и вышел.

— К твоему бараку! — скомандовал охранник.

Дверь парикмахерской так и осталась открытой.

Обращаться к охраннику было запрещено, за это можно было получить пулю. Но Макс решился.

— Там остался включенный нагреватель. Это опасно.

— Что?

— Нужно выключить нагреватель. — медленно повторил он, не оборачиваясь. — Тумбочка может загореться. Может быть пожар.

Макс почувствовал, что охранник остановился, но сам продолжал идти.

— Стой! — услышал он из-за спины. — Иди, выключи, и сразу выходи. Только быстро!

Макс повернулся, пошел обратно и поднялся по ступенькам.

Комната парикмахерской показалась ему родной и близкой.

Для видимости подвинув не включенный нагреватель и оглянувшись на пустой дверной проем, он схватил со стола и сунул в ботинок две бритвы.

Он чувствовал, что забыл что-то еще …

* * *

Возвращение парикмахера никого в бараке не удивило: привычный порядок вещей рушился на глазах.

Вечером того же дня заключенных построили и объявили, что новым комендантом лагеря стал оберштурмбанфюрер Ганс Флоэ.

Макс все понял.

Назавтра он уже бегал со всеми вместе, задом наперед вокруг барака, скандируя: «Раз, два, три, четыре, пять — всех евреев расстрелять!» Впрочем, такие упражнения проводились реже, чем раньше, и упавших не пристреливали, а только пинали ногами. По сравнению с лесозаготовками это была просто райская жизнь.

Правда, кормить стали еще хуже. «Суп» был просто грязной водой, хлеб — липким и вонючим. Макс с тоской вспоминал оставшееся в парикмахерской яблоко.

И, вопреки уверениям оптимистов, он все еще не слышал гула русской канонады.

9.

Пасмурным ноябрьским утром было объявлено общее построение.

Одну бритву Макс сунул за пояс, вторую — в руку Яцека. Тот поднял удивленные глаза.

— У меня тоже есть такая. — шепнул ему Макс. — Держись ко мне поближе. Только не спеши. Жди, когда начну я.

— Дай это Молодому. У меня есть что-то другое.

Но Молодого видно не было. Макс сунул вторую бритву рыжему Шулу.

— А еще одной у тебя нет? — спросил Шул.

— Только для себя. Старайся держаться поближе ко мне, и начать вместе. — успел шепнуть Макс. Их уже выталкивали во двор.

* * *

Второй барак оказался в самом конце колонны.

Больше часа они шли по дороге между железнодорожными путями и рядом одноэтажных крестьянских домиков. Ветер гнал тяжелые облака, полностью закрывавшие солнце, но дождя все не было.

Макс знал, что движется навстречу смерти, и старался о ней не думать. В сущности Алоис прав: обстоятельства всегда сильнее, и пытаться их изменить — напрасная трата сил. Умирать, так умирать, убеждал он себя, ощущая при этом засунутую за пояс бритву.

И тут он увидел Алоиса. Тот был в гражданском пальто и шел по тротуару, параллельно колонне, кого-то высматривая. Ясное дело, кого.

— Алоис! — позвал Макс.

Шедший впереди охранник обернулся, но Тюфяк уже заметил его и махнул рукой. Потом, резво подбежав вперед, заговорил с солдатом. Тот пожал плечами, и через минуту однокашники уже шли рядом: Макс — по дороге, Алоис — по тротуару, в одной линии с охранниками.

— Где же твой утренний кофе? — спросил Макс. Но Алоис даже не улыбнулся.

— Ты уже понял, что случилось? Моего приятеля Кроппа отправили на фронт, и этот грязный пес, Флоэ, сразу позвонил шефу и отменил должность бухгалтера, в связи с ликвидацией лагеря.

— Лагеря или заключенных?

— Оставь, Крысенок, у меня очень важный вопрос. Только ты можешь мне помочь. Сейчас этот вонючий Флоэ где-то впереди. Но, если он вернется и увидит, что мы идем рядом, могут быть большие неприятности.

— У тебя или у меня?

— Крысенок, у меня нет времени для шуток.

— А у меня есть.

— Послушай, я все понимаю, но ты знаешь Луизу лучше меня, и только ты можешь мне помочь.

— Сначала скажи, куда нас ведут.

— В Аушвиц.

— Это далеко?

— Если двигаться без остановок … к вечеру, наверно, доберетесь.

— И что там?

— Крематорий. Есть распоряжение не оставлять трупы в большом количестве.

— Значит, нас сразу — в расход?

— Не знаю, возможно, что еще поработаете.

— А пистолет у тебя есть?

— В кармане, но тебе не дам. Крысенок, оставь! Она меня обманула!

— Луиза?

— Да, кроме шуток! Оказывается, у нее есть дети, двое! Представляешь? Она ездила в Германию не с ранеными, а за своими детьми.

— Ты же видел, как они уезжали.

— Госпиталь уезжал, а она там уже не работает. Она теперь билетерша на железнодорожном вокзале.

— А где отец ее детей?

— Лу говорит, что погиб. Не знаю, можно ли ей верить.

— Ты их видел?

— Мельком. Мальчик и девочка.

— Сколько лет?

— Мальчику примерно семь. Девочке — четыре.

— Как их зовут?

— Не помню. Кажется, мальчика — Эрик, а девочку … Да какая разница?

— Симпатичные детки?

— Не знаю … Обычные дети. Я их видел несколько минут. Не в том дело! Я уже сказал Герте, что ухожу. Она, знаешь, что мне устроила?

— Представляю.

— Ни черта ты не представляешь! Она обещала убить себя и детей.

— Обещать нетрудно.

— Я тоже не думаю, что она это сделает. Но дело не в этом! Я не знаю, смогу ли стать отцом неизвестно чьих детей. Луизу я, конечно, уговариваю, что лучше, чтобы у детей был отец, даже неродной. То есть я. Как думаешь?

— Не знаю.

— Короче, главный вопрос: уходить к Луизе или остаться с Гертой?

— Она же психованная.

— Да, но, может, теперь она успокоится, и станет нормальной женой?

— Но ты же собирался стать Станиславским.

— Понимаешь, русские будут здесь раньше, чем Лу успеет поменять фамилию и выйти за меня замуж. Да и мой польский вызовет подозрения.

— Значит, оставайся с Гертой, при родных детях.

— Но это тоже невозможно! Командование упразднило должность бухгалтера, а меня направили на восточный фронт, в самое пекло!

— Тебя — на фронт?

— Меня, Крысенок, меня — на верную смерть!

— Все-таки моя смерть вернее. А ты, выходит, на фронт не поехал?

— Тише! Еще позавчера я должен был быть в Варшаве. Если я останусь с Гертой, меня запросто найдут.

— Да, ситуация осложняется.

— А ты как думаешь — стал бы я тебя тут искать просто так? Они даже могут убить меня на месте, как дезертира, с них станется!

— С кого это — с них?

— С наци.

— А себя ты к ним не относишь?

— Крысенок, перестань ехидничать! Ты не представляешь, в каком я положении!

— В каком?

— Возможно, подонок Флоэ знает, что я направлен на фронт; тогда он не преминет со мной рассчитаться. Понимаешь, чем я сейчас рискую?

— Бедный, бедный Тюфяк!

— Слушай, какая же ты сволочь! Неужели за эти годы ты стал таким бесчувственным?

— Я в этом не виноват. Вот и дождь пошел. У тебя, случайно, нет зонтика?

— У меня, Крысенок, нет времени! Кроме шуток! Скажи, что мне делать, и я побежал.

— То есть?

— Уйти к Лу, пытаться стать поляком и растить ее детей, или остаться с Гертой?

— Но тогда тебе придется прятаться?

— Конечно … Боже, это придурок Флоэ! А ты, свинья, так ничего мне и не ответил. Привет, больше не увидимся.

Оберштурмбанфюрер Флоэ действительно подъезжал на автомобиле по тротуару. Но Тюфяк уже исчез, а заключенный Максим Зингер шагал среди прочих под все усиливающимся дождем.

10.

Деревня сменилась пригородом. Под непрерывным ливнем колонна полосатых давно потеряла свой строй. Только слишком приблизившийся к охраннику мог получить прикладом в зубы.

— Мост, — услышал Макс голос Шула. — Впереди мост. Колонна растянется, значит, охрана — тоже. Можно ударить одного и выхватить автомат. В крайнем случае, прыгай вниз.

Сквозь пелену дождя Макс уже видел высокие конструкции опор.

— Не разобьюсь? — спросил он.

— Или прыгай, или беги назад. Другого шанса не будет. Плавать умеешь?

— Когда-то плавал. А Яцек?

— Он ударит переднего. Я возьму этого. А ты отстань, и ударишь последнего. От дождя они прячут автоматы в брезент. Мы можем успеть.

Отставая, Макс оказался в самом хвосте колонны, а, ступив на мост, приблизился к охраннику. Сердце стучало молотком. Открытую бритву он держал в кармане. Это, конечно, был не нож: конец у бритвы тупой, и от сильного удара она могла сложиться.

Всматриваясь вперед, он ждал начала заварушки, и тогда …

Вдруг он заметил, что идущий рядом охранник повернулся в сторону реки. Макс тут же прыгнул на незащищенную спину и, упираясь в перила, надавил на спрятанную в капюшон голову. Оба полетели вниз.

Удар о поверхность оказался не так страшен, но холодная вода обожгла тело, сковав мышцы и почти прервав дыхание. Через секунду он уже работал руками и ногами, разгоняя по телу кровь и поворачивая вверх.

Вдохнув, он снова нырнул, прячась от возможных пуль и отдаваясь быстрому, насыщенному дождем потоку.

* * *

Когда его донесло до небольшого низкого пирса, дождь уже прекратился.

Сбросив в реку полосатую одежду, Макс остался в изорванном свитере Тюфяка. Отрезал бритвой кусок брезента с крайней лодки и намотал себе на бедра.

Его долго рвало от проглоченной воды, но потом вернулся привычный голод.

Нужна была еда и одежда.

Выглянув из-за пирса, Макс увидел, что напротив пристани начинается что-то вроде базара. Там ходили люди, и Макс разглядел вожделенные яблоки и огурцы. Оставалось дождаться темноты — если только к ночи не уберут весь мусор.

И вдруг он увидел Тюфяка — с сумкой и большим букетом цветов.

Макс вылез на дощатый настил и, прячась за кустами, подбежал поближе к дороге.

— Тюфяк!!

Алоис обернулся. Его круглые глаза узнали знакомый свитер.

— Крысенок!

— Иди сюда! — крикнул Макс. — Считай, что тебе повезло.

— Крысенок! Ты …

— Давай скорей! Сейчас ты удивишься еще больше.

Заведя друга за кусты, Макс наскочил на него сверху, прижимая бритву к шее и вытаскивая из кармана пистолет. Оторопевший Тюфяк только моргал и даже не пытался сопротивляться.

— Ты … ты убежал?

— Отпросился погулять. А моя бритва вдруг узнала твою шею. Но твой пистолет надежнее. Раздевайся, Тюфячок, кроме шуток! А кричать не советую: неизвестно, кого поляки прикончат раньше — немца или еврея.

Макс достал из сумки яблоко, и стал жадно его грызть, держа Алоиса под прицелом.

— Ты чокнулся, Крысенок, — бормотал тот, нерешительно расстегивая пуговицы. — Я бы и так тебе помог. А это не твой размер.

Максу стало немного стыдно.

— Ничего, Тюфяк. Ты же не воюешь с обстоятельствами. Раздевайся и принимай действительность такой, как она есть. Извини, конечно, но сам видишь — у меня просто нет выбора. Нет, брюки нужны обязательно. Доберешься домой в кальсонах. И цветочки оставь себе. Подаришь их Герте, матери твоих детей. А о Луизе забудь. Вот тебе и ответ на самый важный вопрос. Твои документы мне ни к чему. А сумку с едой придется забрать. И, разумеется, кошелек. Вот, оставляю тебе двадцать марок. Если когда-нибудь встретимся, верну остальные.

— Можешь не возвращать, мерзавец. Я тебя не узнаю.

— А жаль: нам было бы, что вспомнить. Все, Тюфяк, привет. Извини, что так получилось.

— Да пошел ты!..

* * *

Не замечая опять начавшийся ливень, и дурея от вкуса яблока, Макс шел по пустым улицам, пока его взгляд не уперся в стрелку-указатель, на которой по-польски и по-немецки было написано:

«Железнодорожный вокзал, 2 км.»