Алек Д. Эпштейн
Чужая среди своих?
В 2008 году московскими издательствами «Текст» и «Европа» были выпущены в переводе на русский язык две книги Ханны Арендт, в которых ее отношение к еврейству, сионизму и созданному им государству проявляется в большей степени, чем во всех других изданных в России прежде ее трудах. К настоящему времени по-русски уже вышли и ее фундаментальные «Истоки тоталитаризма» (1951)(1) и «Vita activa, или о деятельной жизни» (1958)(2), и сборник эссе «Люди в трудные времена» (1968)(3). Таким образом, подготовленный русскоязычный читатель знаком с интеллектуальным наследием Ханны Арендт. В результате и «еврейская составляющая» этого наследия будет воспринята им в адекватной пропорции. Работая на протяжении ряда лет во всевозможных еврейских – и даже сионистских – организациях (так, с 1935 по 1938 гг. она возглавляла французский филиал «Молодежной алии» – организации, которая отправляла в Палестину/Эрец-Исраэль еврейских детей), Ханна Арендт относилась к сионизму весьма и весьма критически. Две работы, написанные ею с интервалом в восемнадцать лет – «Пересмотренный сионизм» (1944)(4) и «Эйхман в Иерусалиме» (1962)(5), ставшие сейчас доступными русскоязычному читателю, позволяют не только проанализировать ее отношение к сионистскому проекту и его реализации, но и понять, почему в Израиле она фактически подверглась общественному бойкоту, а ее работы начали появляться в Израиле в переводе на иврит лишь спустя четверть века после ее смерти. На русском языке о «еврейской теме» в творчестве Ханны Арендт была опубликована пока лишь одна статья (да и та, впрочем, в переводе с французского)(6), в которой, однако, о ее отношении к сионистскому движению и к Израилю в целом говорится крайне лаконично. Настоящая работа призвана заполнить этот пробел.
Изданная по-английски почти полвека назад книга Ханны Арендт «Эйхман в Иерусалиме» вышла на русском языке спустя считанные годы после ее публикации на иврите: хотя речь в книге идет о самом знаменитом судебном процессе за всю историю еврейского государства, перевод монографии на государственный язык Израиля занял долгие тридцать семь лет. Учитывая, что, в связи с иммиграционными потоками, процент англоговорящих граждан в Израиле – самый высокий среди неанглоязычных стран, дело явно не в нехватке профессиональных переводчиков: книгу эту, написанную одной из самых крупных еврейских интеллектуалок ХХ столетия, в еврейском государстве читать не хотели. Не укладывается то, что в ней написано, в ту модель коллективной памяти о Холокосте, которая в Израиле давно уже стала канонической. В результате по-русски уже изданы и переведенные с немецкого магнитофонные записи допросов А. Эйхмана в Израиле(7), и речь израильского генерального прокурора на процессе Эйхмана/(8), и переведенная с иврита книга Моше Перлмана «Как был пойман Адольф Эйхман»(9), и масштабная «Энциклопедия Холокоста» под редакцией Уолтера Лакера(10), не говоря уже о сотнях других статей и книг по теме, а вызвавшая самые жаркие споры книга великой Ханны Арендт появилась только сейчас.
Вероятно, желая избежать каких бы то ни было обвинений, редакторы книги пошли на трудно объяснимый шаг – в качестве эпилога был помещен разгромный пятистраничный отзыв, автор которого пишет, что «к книге довольно трудно относиться с симпатией»(11), что книга эта – «провал»(12), «произведение глубоко ошибочное»(13), что она «пронизана пренебрежением к жертвам Холокоста»(14), что высказывания автора «в адрес евреев» «язвительные, абсолютно клеветнические»(15), что ее «теории и утверждения» «не только неточные, но чрезвычайно обидные и оскорбительные»(16) и т.д. Довольно странно издавать книгу, помещая в качестве послесловия к ней такой уничижительный отзыв, написанный американо-израильским функционером, профессионально занимающимся розыском по всему миру нацистских преступников, собственный интеллектуальный уровень которого, мягко говоря, уступает уровню Ханны Арендт – одного из наиболее выдающихся представителей политической философии последнего столетия. Более того, в отличие от автора предисловия, родившего в США уже после окончания Второй мировой войны, Ханна Арендт, как и подсудимый Адольф Эйхман, родилась в 1906 году, и ее родным языком был немецкий: он родился в австрийском Золингене, она – в Ганновере. Для него приход к власти национал-социалистов стал началом более или менее успешной карьеры государственного служащего, после 27 лет не шибко успешных брожений и метаний (А. Эйхман не закончил ни школы, ни технического училища, и ни в одном из мест, где он работал, он не достиг никаких профессиональных успехов). Для нее это стало началом профессиональных мытарств и тяжелых миграционных метаний: не сумев получить работу в германских университетах или иных учреждениях из-за ограничительных антисемитских уложений новых властей, она вынуждена была вначале перебраться во Францию, а потом в США. Они находились по разные стороны баррикад, и А. Эйхман, вступивший в 1932 году в НСДАП и в СС, принадлежал как раз к той группе немцев, которую Х. Арендт, арестовывавшаяся Гестапо и побывавшая в положении узницы в одном из концлагерей на территории Франции, имела самые глубокие личные причины ненавидеть более всего. Тем удивительнее, что ее книга вызвала столь негативную реакцию в Израиле, да и во многих кругах еврейства диаспоры.
Почему же это произошло? Можно предположить, что по нескольким причинам. Во-первых, если в Израиле А. Эйхман еще до своего суда и даже до поимки был заочно объявлен «дьяволом», причем не каким-то импульсивным публицистом, а судьей окружного суда в принятом им вердикте (по делу одного из руководителей венгерского еврейства Роже Исраэля Кастнера, который вел с А. Эйхманом переговоры)(17), то Ханна Арендт рисует совершенно другой образ – обычного человека, «практически необразованного»(18), «обладавшего весьма скромными мыслительными способностями»19, возглавлявшего один из отделов одного из департаментов не самой влиятельной службы (отдел B–4 Четвертого департамента РСХА); «технически и бюрократически пост Эйхмана был не таким уж высоким»(20). Раз за разом Ханна Арендт подчеркивает, что идеи, касавшиеся «окончательного решения еврейского вопроса», исходили от других людей, другие люди и внесли куда более весомый вклад в их реализацию: рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер (покончил с собой спустя менее чем три недели после окончания войны в мае 1945 года), обергруппенфюрер СС Рейнгард Гейдрих (умер от ран после покушения, совершенного заброшенными с территории Великобритании чешскими патриотами в июне 1942 года), группенфюрер СС и руководитель гестапо Генрих Мюллер (судьба которого после 1945 года неизвестна), бригаденфюрер СС Франц Шталекер (смертельно ранен советскими партизанами в 1942 году) и другие. Эйхману же «так и не удалось получить чин выше, чем оберштурмбанфюрер СС (ранг, в армейской иерархии равный подполковнику)», – отмечала Х. Арендт(21).
Это превращало всю ситуацию в принципиально иную, чем ее видели израильские власти: одно дело судить главного палача еврейского народа, «зачинателя, организатора и ответственного за осуществление преступления, именуемого “окончательным разрешением еврейского вопроса”, … уполномоченного, распорядителя и руководителя этой “операции”», который «был душой преступного заговора, имеющего целью истребление еврейского народа» (цитаты из выступления генерального прокурора Г. Хаузнера на процессе Эйхмана)(22), и совсем другое – подполковника, возглавлявшего один из отделов одного из департаментов РСХА. Более того: в то время как израильские власти рисовали портрет антисемита, с самых молодых лет потерявшего человеческий облик(23), Х. Арендт пишет о человеке, который «умел быть благодарным: наличие в собственной семье евреев было среди тех самых личных причин, по которым он не испытывал к евреям ненависти»(24). Кузен мачехи А. Эйхмана был женат на дочери еврейского коммерсанта из Чехословакии, при помощи которого А. Эйхман получил в 1927 году место коммивояжера. И даже в Вене, где он в 1938–1939 гг. добился таких «выдающихся» успехов в деле принудительной эмиграции евреев, у А. Эйхмана была любовница-еврейка(25). Чувствительность А. Эйхмана к крови доходила до того, что он не мог даже смотреть на технические средства, придуманные нацистами для массовых убийств евреев. «Я видел молодых людей, превращенных в садистов. Как можно такое делать? Просто стрелять в женщин и детей? Это невозможно», – патетически говорил человек, лично отвечавший за доставку сотен тысяч евреев в лагеря уничтожения(26). Не зверь в человеческом обличье, а пунктуальный, исполнительный чиновник второго эшелона, по воле судеб оказавшийся там, где он оказался. Эпохальность события оказывается сильно смазанной, а ведь речь идет о единственном человеке за всю шестидесятилетнюю историю Государства Израиль, который был приговорен судом к смертной казни, и в отношении которого этот приговор был приведен в исполнение!
Во-вторых, Х. Арендт ставила под сомнение всю концепцию суда как такового. Она была права, когда утверждала, что прокурор Г. Хаузнер говорил в суде голосом премьер-министра Д. Бен-Гуриона(27), для которого поимка и суд над А. Эйхманом были событиями первостепенной важности. С его точки зрения, именно суд над А. Эйхманом был доказательством того, что создание Государства Израиль было актом необходимым и оправданным, ибо впервые в истории еврейский народ смог поймать и судить одного из своих самых кровавых палачей. Когда группа израильских интеллектуалов, среди которых были тогдашний президент Академии наук Израиля Мартин Бубер и глава секции гуманитарных наук, позднее также возглавивший Академию, Гершон Шолем, обратилась к Д. Бен-Гуриону, объявившему о поимке А. Эйхмана с трибуны парламента, с предложением передать нацистского преступника международному суду, глава правительства ответил им категорическим отказом(28). Для Д. Бен-Гуриона было крайне важно показать, что Израиль является суверенным государством, который не нуждается в чьем-либо внешнем одобрении для проведения своей собственной политики, в том числе и относительно тех, кто совершали преступления против еврейского народа до того, как Государство Израиль было основано как таковое. Передача дела А. Эйхмана в какой-либо международный суд виделась Д. Бен-Гуриону как свидетельство «гражданско-правовой неполноценности» Израиля среди других наций, и аргументы формально-юридического характера казались ему совершенно незначительными(29).
Ханна Арендт соглашалась с концепцией политического сионизма в том, что «еврейский народ в целом никогда не был организован, у него не было своей территории, своего правительства, своей армии, что в час, когда ему было так необходимо, у него не было своего правительства в изгнании, которое могло бы представлять его среди союзников, что у него не было ни запасов оружия, ни молодежи, прошедшей воинскую подготовку»(30). Нет сомнений, что под этими словами Х. Арендт Д. Бен-Гурион подписался бы обеими руками. Более того, Х. Арендт не оспаривала и вынесенный Иерусалимским окружным судом приговор: «фактов, за которые его следовало бы вздернуть, было более чем достаточно»(31) «после того как суду были представлены магнитофонные записи [допросов А. Эйхмана], смертный приговор был вполне очевидным даже с юридической точки зрения»(32.) Казалось бы, что бы израильским общественным деятелем не прийти в восторг от ее книги?
Но Х. Арендт пошла гораздо дальше, причем в двух направлениях. Во-первых, она раз за разом не оставляла камня на камне от неоднократно повторявшегося утверждения Д. Бен-Гуриона, что Германия К. Аденауэра – это «другая Германия». В январе 1952 года Израиль оказался на грани гражданской войны, когда участники демонстрации, организованной оппозиционными партиями, попытались штурмовать здание парламента, утверждавшего договор о репарациях с Западной Германией. Голосование по столь судьбоносному для еврейского народа вопросу (получение немецких денег как компенсации за конфискованное имущество жертв Холокоста) закончилось благоприятно для Д. Бен-Гуриона благодаря поддержке арабских депутатов: еврейского большинства ему добиться не удалось(33). Понятно, что этот вопрос беспокоил Д. Бен-Гуриона и в начале 1960-х (дипломатические отношения между Израилем и ФРГ или ГДР еще не были установлены), и ему было крайне важно утвердить идею о существовании «другой Германии», не несущей прямой ответственности за злодеяния гитлеровской эпохи. Ханна Арендт утверждала прямо обратное: «свойственные Эйхману искажения действительности приводили в ужас потому, что сама действительность была чудовищной, но в принципе они мало чем отличаются от всего, что происходит ныне в постгитлеровской Германии»(34), об умерщвлении жертв газом: «немцы – обычные немцы, не эсэсовцы и даже не члены нацистской партии – и по сей день относятся к акту, который в других странах называется убийством, … как к медицинским процедурам»(35), «высокопоставленные госчиновники… и Гитлер вынужден был их терпеть, как вынужден их терпеть Аденауэр, хотя они и скомпрометировали себя выше всякой меры»(36), «со всех сторон и во всех сферах жизни и труда молодежь Германии окружают люди, обладающие властью и положением, – эти люди действительно виновны, но ничего подобного они не чувствуют»(37), «немецкое общество, состоявшее из восьмидесяти миллионов человек, так же было защищено от реальности и фактов теми же самыми средствами, тем же самообманом, ложью и глупостью, которые стали сутью его, Эйхмана, менталитета. … Практика самообмана была до такой степени всеобъемлющей, … что даже теперь, через восемнадцать лет после падения нацистского режима, … порою трудно не думать, что лицемерие стало составной частью немецкого национального характера»(38) и т.д. Х. Арендт отдельно отмечает, что «если бы администрация Аденауэра была слишком чувствительной к тем, чье прошлое запятнано сотрудничеством с нацистами, этой администрации попросту бы не существовало»(39), поэтому, в результате, обвинению «приходилось лавировать, чтобы не поставить в неудобное положение администрацию канцлера Аденауэра»(40). Таким образом, не «правосудие в Иерусалиме», как озаглавил свою книгу государственный обвинитель Г. Хаузнерх(41), а политический процесс, имевший воспитательные и пропагандистские цели: сформировать некий исторический нарратив памяти о Холокосте и укоренить его в умах израильских граждан, прежде всего – неевропейских евреев, а также молодежи: «аудитория… должна была состоять из молодых израильтян, не слишком хорошо знающих историю, или евреев из стран Востока, которым ее никогда не рассказывали»(42).
Во-вторых, Х. Арендт сделала очевидный акцент на еврейском коллаборационизме, на высочайшей степени готовности еврейских общинных лидеров сотрудничать с ведомством А. Эйхмана и его коллег в надежде спастись самим, пусть и ценой гибели сотен тысяч других евреев. Эта проблема раскалывала израильское общество в ходе дела Кастнера, который всё же был признан виновным Иерусалимским окружным судом, потом убит неизвестными, и лишь посмертно оправдан тремя голосами против двух Верховным судом Израиля (в 1958 году)(43). Суд над А. Эйхманом (а с ним, как указывалось выше, и вел переговоры Р.И. Кастнер в 1944 году) был нужен Д. Бен-Гуриону как раз для того, чтобы «перевести стрелки» от того, кто в бесчеловечных условиях «продал душу дьяволу», к самому «дьяволу». Х. Арендт отказывалась следовать этому вектору, вопрос об ответственности еврейских лидеров (как религиозных, так и светских) Германии и порабощенных нацистами стран поднимался ей снова и снова. Ее вывод был страшен, и принять его было чудовищно сложно: «Где бы ни жили евреи, у них были свои признанные лидеры, и почти все из них – за малым исключением – тем или иным образом, по той или иной причине сотрудничали с нацистами. … Если бы еврейский народ был не организован и у него не было бы вожаков, тогда воцарился бы хаос, и было бы множество великое страданий, но общее число жертв вряд ли бы тогда составило от четырех с половиной до шести миллионов»(44).
Книгу Ханны Арендт было больно читать в первой половине 1960-х, обжигает руки она и сейчас. Вопрос о том, как подобная беспримерная по своим масштабам трагедия в принципе стала возможной, рассмотрен Х. Арендт с потрясающей глубиной, причем еврейско-германское происхождение автора в значительной мере предопределило глубину проникновение в самую суть исследуемых вопросов.
Сложно сказать, насколько именно германо-еврейское происхождение помогло Ханне Арендт добиться значительных успехов в понимании сути сионистской идеологии и сионистского проекта в целом: в конце концов, хотя признанный основоположник политического сионизма Т. Герцль провел большую часть своей жизни в немецкоязычной среде Будапешта и Вены и писал свои книги на немецком языке, центральную роль в реализации его пророчеств и замыслов сыграли все же «русские» евреи(45). Сравнение текстов эссе Х. Арендт «Пересмотренный сионизм» и «Еврейского государства» Т. Герцля представляется задачей в высшей степени небесполезной, так как в обеих сочинениях анализируются самые центральные вопросы еврейского коллективного бытия. Эти эссе были написаны с интервалом почти в полвека, причем автор второго родилась уже после смерти автора первого и потому, естественно, никогда не встречалась с ним, их диалог – это диалог идей, зафиксированных в их текстах. Оба автора выросли в космополитичной европейской еврейской среде, оба были людьми светскими, и хотя их родным языком был немецкий, этим их лингвистический (и, как следствие, культурный) багаж никак не ограничивался. Однако их видение сути «еврейской проблемы» и возможных путей ее решения было диаметрально противоположным: в то время как небольшая книга Теодора Герцля «Еврейское государство» (1896) справедливо считается основой основ «библиотечки сиониста», то эссе Ханны Арендт «Пересмотренный сионизм», вместе с некоторыми другими ее работами, дало основание израильскому историку Моше Циммерману определить ее как одну из первых представителей пост-сионистской мысли(46). Работа Т. Герцля, написанная в оригинале по-немецки и опубликованная впервые в Лейпциге и в Вене, выходила по-русски неоднократно, однако вот уже девяносто лет как не издавалась целиком (издание, появившееся в Иерусалиме в начале 1970-х годов, представляло собой факсимильное воспроизведение книги, вышедшей в России еще до революции)(47). Эссе Х. Арендт, написанное по-английски и впервые опубликованное в американском еврейском журнале «Менора» в октябре 1944 года, на русский язык не переводилось никогда(48).
Сочинение Х. Арендт имеет ряд очевидных преимуществ: ее интеллектуальный уровень несравнимо выше уровня Т. Герцля, и там, где он предлагает подборку, не очень убедительных лозунгов и фантазий в духе утопического социализма, она выстраивает логические взаимосвязи, основывающиеся на вдумчивом анализе исторического опыта евреев и других европейских народов. Т. Герцль писал свою книгу, чувствуя себя первопроходцем – хотя и термин «сионизм» в оборот ввел не он, а Натан Бирнбаум (1864–1937)(49), и высказанные им идеи, в общем и в целом, повторяли те, что высказал за пятнадцать лет до него Лев Пинскер в «Автоэмансипации»(50). Но именно Т. Герцль превратил маргинальное течение на обочине национальной истории в фактор, пусть в то время и периферийный, мировой политики(51). Х. Арендт было много проще: перед ней была не только книга Т. Герцля, но и последующие полвека развития сионистской мысли и деятельности, в отличие от Т. Герцля она видела не только мечту, но и трудности на пути ее воплощения. И вместе с тем, в то время как Т. Герцлю удалось заложить краеугольный камень в строительство будущего еврейского государства, где его имя и наследие имеют примерно тот же статус как имели имя и наследие Карла Маркса в Советском Союзе, блестящее эссе Ханны Арендт не оказало никакого влияния на ход истории. Насколько известно, ее работа даже никогда не переводилась на иврит: никому в Израиле это не казалось в достаточной степени важным.
Понятно, что никакое общество не любит читать о себе острокритические материалы, тем более общество, поглощенное задачей (вос)создания национального государства после двух тысяч лет жизни в диаспоре. Говоря о сионистах-первопроходцах, создававших будущее Государство Израиль, Ханна Арендт отмечала: «Ни одно событие еврейской жизни за пределами Палестины, если оно не означало прибытия тысячи новых иммигрантов-евреев, их совершенно не интересовало, ни один еврей, если только он в перспективе не мог оказаться иммигрантом, не вызывал их интереса»(52). В этом контексте у Ханны Арендт, уже совершившей к тому времени две эмиграции (из нацистской Германии во Францию, а оттуда – в США) и не планировавшей переселяться в Палестину/Эрец-Исраэль, не должно было быть иллюзий относительно интереса этого социума ее критике: для политического сионизма она была и оставалась «чужой» и чуждой. Однако шестьдесят пять лет спустя многие из ее замечаний и предостережений кажутся удивительно актуальными, побуждая задуматься о наиболее судьбоносных проблемах, стоящих перед независимым еврейским государством.
О самом Т. Герцле Х. Арендт была не слишком высокого мнения. Во-первых, ей не импонировало высокомерие и антидемократизм основоположника политического сионизма, который, как она считала, не верил в правление народа(53) и относился к народу только как к «бедным, необразованным и безответственным массам»(54). И эта оценка была справедливой: Т. Герцль действительно не был высокого мнения о широких слоях общества, походя констатируя, что «простой народ не имеет и не может иметь правильного понимания исторических явлений»(55). Его глава о будущих жителях еврейского государства называлась «Наш человеческий материал»(56). Себя он характеризовал как «убежденного сторонника монархических учреждений», а о демократии писал, что она «ведет к парламентской болтовне и появлению отвратительного класса профессиональных политиков». К тому же он утверждал, что «современные народы не пригодны для неограниченной демократии, и я думаю, что в будущем они станут еще менее пригодны для нее»(57). Говоря о несогласных, Т. Герцль характеризовал их как «ограниченные или злонамеренные элементы», чье «сопротивление будет сломлено»(58). Вся эта риторика Х. Арендт (и не только ей одной), понятно, никак понравиться не могла – в контексте политической мысли конца XIX века это были крайне консервативные воззрения.
Во-вторых, итог политической деятельности Т. Герцля она оценивала как «провал всех предприятий, связанных с высшей дипломатией»(59). Преимуществами Т. Герцля и его сторонников и последователей, как верно подметила Х. Арендт, были, «общеевропейское образование и кругозор, а также умение находить подход к иностранным правительствам и вести с ними дела»(60). При этом Х. Арендт оценивала дипломатию Т. Герцля и его последователей как глубоко безнравственную: «В своих радужных мечтах о свободе и справедливости [сионистское движение] пыталось идти на компромисс с самыми страшными силами нашего времени»(61). Именно в этой эрозии нравственных норм видела она корни столь огорчавшей ее готовности сионистского ишува сотрудничать с нацистской Германией в 1933–1938 гг. (о чем подробно писала и в книге «Эйхман в Иерусалиме»), «когда наперекор естественному порыву всего еврейского народа Сионистская организация решила вести дела с Гитлером, торговать немецкими товарами в обмен на благополучие немецкого еврейства, наводнив палестинский рынок немецкими товарами и тем самым сделав посмешищем бойкот товаров немецкого производства»(62). Как слишком хорошо известно, «благополучие немецкого еврейства» кончилось газовыми камерами Освенцима и Треблинки, а сионистское движение потеряло ту нравственную легитимацию, в которой оно так нуждалось.
Говоря о тех временах, в которые выкристаллизовывалась сионистская идеология, Х. Арендт отмечала, что «в то время антисемитизм еще представлял собой выражение типичного конфликта, который неизбежно должен иметь место внутри национального государства, где основополагающая идентичность народа, территории и государства потревожена присутствием другой нации, стремящейся, неважно в каких формах, сохранить свою идентичность. В рамках национального государства существуют только две альтернативы для решения конфликтов, связанных с такой национальностью: либо полная ассимиляция, то есть фактическое исчезновение, либо эмиграция»(63). Однако, утверждала Х. Арендт, «сионисты были в каком-то смысле единственными, кто искренне хотел ассимиляции, то есть “нормализации” народа (“быть таким же народом, как другие”)»(64). Это утверждение представляется поистине любопытным: именно о сионистах, выступавших как наиболее последовательные противники процесса, который принято называть ассимиляцией, Х. Арендт говорила как о тех, кто, собственно, активнее всех ассимиляции способствовал. Проблема здесь – на уровне дефиниций: для Т. Герцля и его сторонников и последователей ассимиляция – это процесс личностный, означающий отказ от своей обособленности на уровне отдельного индивида. Для Х. Арендт речь идет о совершенно другом: отказу от своего «особого исторического пути» нации в целом, который сионистская идеология хотела превратить в «нормальный» народ, имеющий, «как и все», своё национальное государство. Эта идея «нормализации» и в самом деле была краеугольной в политической философии Т. Герцля и его последователей(65). Считалось правильным, чтобы, сохраняя себя как национально-ориентированных индивидов, евреи как народ становились «как все», «ассимилируясь» в мире, в котором разделение на национальные государства пришло на смену многонациональным империям. Х. Арендт не считала этот путь априори оправданным.
Доктрину Т. Герцля, которую Х. Арендт в целом верно, хотя и с известной долей упрощения, охарактеризовала как «нация – это группа людей, объединенная общим врагом», она считала «абсурдной»(66). «Абсурдными» она считала и слова Х. Вейцмана, сказанные им в тридцатые годы ХХ века, что «строительство Эрец-Исраэль – наш ответ антисемитизму»(67). Антисемитизм она – даже и в годы Холокоста, когда, собственно и было написано и опубликовано ее сочинение – не считала имманентной чертой, присущей всему человечеству, она полагала, что с этим можно и нужно бороться, видя в этом «борьбу за честь всего народа»(68).
Нежелание брать на себя ответственность за судьбу всего народа было одной из основных причин, по которым Х. Арендт жестко критиковала сионистскую политику. «Своей интерпретацией роли Эрец-Исраэль в будущей жизни еврейского народа сионисты отделяли себя от судьбы евреев во всем мире. Их доктрина о неизбежном упадке еврейской жизни в галуте, диаспоре по всему миру, способствовала тому, что в сознании ишува, населения в Палестине, развивалось все более отстраненное отношение к жизни остального еврейства»(69). Надо сказать, что здесь Х. Арендт была права лишь частично: в глазах Д. Бен-Гуриона, ставшего первым главой правительства Израиля, суверенное еврейское государство являлось и представителем чаяний всего еврейского населения мира, и ответственным за судьбу и безопасность евреев, где бы они не проживали. Критики могут счесть этот аргумент несколько демагогическим, однако факт остается фактом: выступая в 1950 году против принятия в Израиле конституции, депутаты Кнессета (среди них был и Д. Бен-Гурион) апеллировали к тому, что страна, в которой жило на тот момент около 10% мирового еврейства, не может принимать Основной закон, который должен выражать волю всего еврейства в целом(70). После обретения Израилем суверенитета Д. Бен-Гурион явно чувствовал свою ответственность перед историей за весь еврейский народ, а не только за тех, кто жил на территории возглавляемой им страны.
Описывая проблему отношений между жителями будущего суверенного еврейского государства и евреями стран диаспоры, Х. Арендт характеризовала ее как вопрос об отношениях «еврейской нации» в Палестине и «еврейского народа» в диаспоре(71). Здесь Х. Арендт оказалась права, предвидев неизбежный конфликт между так называемыми «пионерами» первых волн алии и еврейством диаспоры – конфликт, который особенно остро проявился в годы прибытия в Израиль из Европы десятков тысяч из тех, кто смог пережить Холокост(72), а затем в период массовой иммиграции сотен тысяч уроженцев стран Северной Африки и Передней Азии в 1948–1951 гг.(73) Проблема отношений Израиля и еврейства стран рассеяния не решена и до настоящего времени, хотя концепция «отрицания диаспоры», в свое время бывшая едва ли не общим знаменателем между различными направлениями сионистской мысли, уже сошла с повестки дня, а ее место заняла формула «диаспоры нуждаются в сильном Израиле, Израиль нуждается в сильных диаспорах»(74).
Важным был и ответ на вопрос «где?». Т. Герцль колебался между Палестиной и Аргентиной, не отдав предпочтения ни одному из этих вариантов(75), а под конец жизни поддержал Уганду как место для реализации еврейских национальных чаяний(76), что само по себе отчетливо демонстрирует, насколько незначительными были в сравнении с другими вопросами соображения географии. Х. Арендт язвительно отмечала, что сионисты-социалисты «бежали в Палестину точно так же, как мечтают бежать на Луну, стремясь оказаться там, где нет зла, присущего обычному миру»(77), «…Палестина превращается в такое место на Луне, где можно существовать в лишенной всех опор отчужденности от остального мира»(78), «Палестина представлялась идеальным местом за пределами мрачного мира, где можно воплотить идеалы и найти личное решение политических и социальных конфликтов»(79). Х. Арендт была не права, вкладывая в уста Т. Герцля лозунг, выдвинутый совершенно в другом контексте основателем территориалистской организации Исраэлем Зангвилем (1864–1926) о «великом переселении, когда “народ без страны” будет перемещен в “страну без народа”»(80): Т. Герцль ничего о «стране без народа» не говорил, предложив лишь: «Пусть предоставят нам суверенитет над достаточным для справедливых нужд народа куском земной поверхности. Обо всем остальном мы позаботимся сами»(81).
Вместе с тем, Ханна Арендт справедливо отмечала, что сионисты-социалисты, переселявшиеся в Палестину/Эрец-Исраэль в начале ХХ века, «совершенно не подозревали о возможности национального конфликта с теми, кто в [тот] момент населял Землю обетованную; им даже не приходило в голову задуматься о самом существовании арабов»82. Она не верила в то, что еврейское государство сможет само защищать себя, и она видела крайне проблематичными перспективы мирного сосуществования этого государства с его арабскими соседями. «Национализм, когда он верит лишь в грубую силу нации, явление довольно неприглядное, – писала она, но продолжала: Конечно, еще хуже национализм, который в силу необходимости зависит от мощи чужой нации. Именно эта судьба угрожает еврейскому национализму и предполагаемому еврейскому государству, которое неизбежно окажется в окружении арабских государств и арабских народов»(83). Союз сионизма с британским империализмом она считала губительным для еврейского народа, сравнивая его то с союзом между волком и ягненком, то отмечая, что «покровительство, оказываемое империализмом [сионизму] в своих интересах, на самом деле является столь же прочной опорой для народа, как веревка для повешенного»(84). Эти слова Ханны Арендт разительно контрастировали с англофилией тогдашнего главы Сионистской организации (и будущего первого президента Израиля) Хаима Вейцмана(85). Как это ни парадоксально, здесь позиции Х. Арендт оказывались практически тождественными воззрениям находившегося на другом идейном полюсе от нее В.Е. Жаботинского, который также считал арабо-еврейское мирное сосуществование невозможным, призывая (впрочем, по другим причинам) к отказу от какого-либо сотрудничества с британскими властями86.
Давид Бен-Гурион, возглавлявший в то время Еврейское агентство, а затем – израильское правительство, верил в то, что благодаря массовой иммиграции удастся изменить демографический баланс в стране, что, в свою очередь, изменит и всю систему отношений между евреями, которым удастся стать в стране большинством, и арабами. Ханна Арендт, напротив, считала, что от этого ничего принципиально не изменится: «Даже если евреи станут в Палестине большинством – более того, даже если оттуда переселят всех палестинских арабов …. – всё это, по существу, не изменит ситуацию»(87). Во многом так и произошло: массовый исход палестинских арабов в 1948 году кардинально изменил демографическую ситуацию в стране (согласно переписи 1946 года, евреи составляли 31% населения подмандатной Палестины; на территории Израиля в 1949 году они составляли 86% общего числа жителей), однако мирное урегулирование между евреями и арабами от этого никак не наступило . Отношения лишь обострились.
На заседании правительства Израиля, состоявшемся 22 февраля 2009 года, премьер-министр Эхуд Ольмерт признал, что состояние неурегулированности арабо-израильского конфликта и оккупации территорий, населенных палестинскими арабами, способствует росту антисемитизма в мире(88). Ханна Арендт еще в 1944 году предсказала, что будет именно так: «Если сионисты будут по прежнему игнорировать средиземноморские народы и брать в расчет только далекие большие державы, они станут лишь инструментом их влияния…. Евреи, которые знают свою собственную историю, должны осознавать, что такое положение дел неизбежно приведет к новой волне ненависти к ним; завтрашний антисемитизм объявит, что евреи не только спекулировали на присутствии больших иностранных держав в этом регионе, но что они сами и организовали его, а следовательно, виновны в последствиях»(89). Просматривая многочисленные антиизраильские книги, статьи и интернет-сайты, эксплуатирующие идею о сионизме как якобы последнем из этапов европейского колониализма на порабощенном Востоке, будто бы выпестованном в Министерстве иностранных дел Великобритании трудно не удивиться тому, насколько точным оказалось это предсказание Х. Арендт.
Эссе Х. Арендт не было свободно от ошибок. Так, она ошибалась, когда писала, что «западные сионисты … не критиковали социальные и политические условия своего времени и не восставали против них; напротив, они только хотели, чтобы их собственный народ располагал теми же самыми условиями, что и все остальные»(90). На самом деле весь второй раздел книги Т. Герцля «Еврейское государство»(91) представлял собой сплошной манифест социальных реформ, не говоря уже о том, какое место эта тема занимала в умах и трудах основоположников так называемого «рабочего» направления в сионизме: А.Д. Гордона, Б. Борухова, Н. Сыркина, Б. Кацнельсона и других(92). Х. Арендт, главным трудом которой справедливо считается эпохальная книга «Истоки тоталитаризма», обнаружила поразительную наивность относительно того, что происходило в Советском Союзе. Признавая, что «вера в неизменно дружеское отношение СССР к евреям … наивна», она писала о якобы «совершенно новом и эффективном подходе [Советской России] к разрешению национальных конфликтов, новой форме организации различных народов на основе национального равенства»(93) – и это написано тогда, когда уже более двух миллионов советских людей разных национальностей (корейцы, финны, немцы, карачаевцы, калмыки, чеченцы, ингуши, крымские татары и другие) были подвергнуты принудительным тотальным депортациям94, а многие сотни тысяч евреев СССР на оккупированных нацистами территориях были убиты при активном соучастии местного населения(95). Очевидно, что Х. Арендт еще не знала этого, но так же, как мы отмечаем ее мудрость и проницательность в одних вопросах, справедливость требует признать ее удивительную наивность в других.
Книга Ханны Арендт «Скрытая традиция», в которой «Пересмотренный сионизм» является самой большой работой, как и ее масштабный труд «Эйхман в Иерусалиме. Банальность зла», представляют собой не потерявшие своей актуальности памятники еврейской политической мысли. Можно только порадоваться, что два московских издательства, выпустив их практически одновременно, дополнили существующую литературу о сионизме и Государстве Израиль этапными произведениями, представляющими далеко не бесспорные, но очень самобытные позиции одного из самых крупных интеллектуалов ХХ столетия.
Комментариев нет:
Отправить комментарий