Словосочетание «традиционные ценности» в русском языке теперь имеет издевательски-несерьезный оттенок. Независимые СМИ обычно указывают на него кавычками. Это объяснимо: Российская Федерация, как молодое государство, изначально была обречена на непростые отношения с традицией, которую она наследовала одновременно и от самодержавной монархии, и от социалистической диктатуры.
В 1991-м Россия не решила, преемником каких именно традиционных ценностей она станет. Вместо этого проблема наследия сперва игнорировалась, а затем лишь использовалась политтехнологами, чтобы оправдывать «великим прошлым» любую дикость. И сегодня российский традиционализм ассоциируется с «атомным православием», Храмом вооруженных сил с портретами Путина и Сталина и радикальным антизападничеством — и противопоставляется «деструктивному либерализму», убежище от которого российские власти теперь обещают жителям стран Европы и Северной Америки.
Но был ли у России шанс на нормальный традиционализм? И почему его путинская вариация, которую Кремль активно продвигает за рубежом, вызвала бы недоумение у настоящих консерваторов? Андрей Сапожников реконструирует краткую историю новой русской консервативной мысли.
Традиции не вписались в рынок: 1990-е
В первые годы существования молодой страны вопрос взаимоотношений с прошлым не был приоритетной заботой властей. Реформаторы ставили на рыночный индивидуализм граждан — суверенных потребителей. Подобный подход, в духе высказывания Маргарет Тэтчер «общества не существует», можно себе позволить в государстве с сильными политическими институтами и социальной гармонией. Новая Россия таковым не являлась. Ее облик вскоре очертили православные бандиты, национал-большевики, красно-коричневые, евразийцы и консервативные либералы из партии «Демократический выбор России» — и все они имели равные права на титул традиционалистов.
Проблема наследования традиции и определения новой национальной идентичности так и осталась висеть в воздухе. Подобно газете «Коммерсантъ», на передовицах которой по сей день красуется формулировка «с 1917 по 1990 год не выходила по не зависящим от редакции обстоятельствам», Кремль открестился от неудобного прошлого как от не-своей сферы ответственности и сконцентрировался на экономических реформах.
В органах власти остались работать партийные функционеры и чекисты, а последних Ельцин даже не стал выгонять с Лубянки и защитил от разъяренной толпы в августе 1991-го года.
Попытки отдельных политиков вроде Галины Старовойтовой продвигать законопроекты о люстрации не встречали поддержки, а большинство соприкосновений властей с прошлым носили сугубо церемониальный характер — как, например, перезахоронение останков царской семьи.
С точки зрения классического западного консерватизма такая неопределенность означала причинение стране тяжелейшей родовой травмы.
Классики европейского традиционализма разных эпох, от Эдмунда Берка (XVIII век, Великобритания) до Гюстава Лебона (XIX — XX, Франция) и Роджера Скрутона (XX — XXI, Великобритания), всегда подчеркивали свое отличие от либералов отказом от восприятия государства как «ночного сторожа». То есть как сервиса, функции которого не выходят за рамки охраны прав личности и ее собственности и который вмешивается только в случае опасности.
Кортеж Владимира Путина перед церемонией возложения цветов к памятнику гражданину Кузьме Минину и князю Дмитрию Пожарскому в День народного единства на Красной площади, в Москве, Россия, 4 ноября 2024. Фото: Александр Казаков / EPA-EFE
Для европейского консерватора государство — сущность строго подотчетная и ограниченная в полномочиях, но неотделимая от общества. Государство является воплощением потребности общества в координации. И эта координация осуществляется не через утопически-экспериментальные теории, а в согласии с уже существующими обычаями и привычками. «Интуитивной мудростью», пронизывающей семьи, религиозные группы, добрососедские сообщества и прочие «маленькие взводы» (little platoons, введенные в политический лексикон Берком), составляющие гражданское общество, которое и «нанимает» себе правителей для обеспечения стабильного развития. С расчетом на то, что правительство будет работать по принципу «благородство обязывает» (от французского выражения noblesse oblige). Обязывает к достойному поведению и осознанию своей ответственности перед людьми и традициями, объединяющими поколения и формирующими фундамент общества.
Иными словами, это бесконечно далекая от постсоветской России политическая модель. Кремль в принципе никогда не рассматривал подконтрольную территорию как пространство обычаев и традиций, достойных сохранения, защиты или координации. Как и многочисленные поспешившие занять традиционалистскую нишу красно-коричневые движения вроде НБП или РНЕ, выступавшие за революционно-экспериментальные преобразования (имперскую внешнюю политику или национальную диктатуру, например).
Не исключено, что в 1990-е власти так и не инициировали публичную дискуссию на условную тему «Откуда мы пришли? Кто мы? Куда мы идем?», поскольку это попросту угрожало бы их положению. Борис Ельцин не был Вацлавом Гавелом или Лехом Валенсой, его карьера — и большинства людей из его окружения — началась не со сдачи партийного билета, а с деятельного его использования в статусе высокопоставленного чиновника.
Если бы коллективная рефлексия привела страну к пониманию, что советским аппаратчикам стоит запретить участвовать в политической жизни, под раздачу попал бы и сам Ельцин
(который, считается, по этой причине и не поддерживал люстрационный закон Старовойтовой, у которой президент интересовался: «Меня тоже в этот список внесете?»).
Первый его срок прошел в сумятице шоковой терапии и борьбы за власть, а второй вовсе ознаменовался локальным неосоветским реваншем, в результате которого премьер-министром стал чекист Евгений Примаков. Все эти факторы не способствовали конструктивным разговорам о коллективной памяти и ценностях, без которых традиционалистское правление попросту невозможно. Само понятие «традиционализм» подразумевает опору на, собственно, традиции, в Российской Федерации уже в 1990-е вытеснявшиеся мешаниной политтехнологических клише и популизмом.
Но произошли ли какие-то изменения с приходом к власти Владимира Путина — который, вероятно, активнее всех предшествующих правителей России и СССР говорит о «традиционных ценностях» и вот уже пятый президентский срок оправдывает борьбой за них любые репрессивные и военные кампании?
Владимир Путин и Борис Ельцин беседуют после церемонии вступления Путина в должность президента, 7 мая 2000. Фото: EPA PHOTO / ITAR-TASS POOL
Консерватизм как защитная реакция: 2000–2022
Когда начался роман путинизма с «консерватизмом»? Слово можно дать бывшему премьер-министру Великобритании Тони Блэру, который в начале 2000-х был едва ли не главным сторонником допуска нового российского президента до «главного стола» мировой политики. «Первый Путин, которого я повстречал, был ориентированным на Запад политиком, стремившимся выстроить с нами хорошие отношения… Но затем, как мне кажется, он столкнулся с проблемами в реформировании России и решил консолидировать власть в более авторитарной манере и стать русским националистом», — рассуждал Блэр уже в 2022 году, после начала полномасштабной войны в Украине.
Для первых двух сроков Путина великодержавные эскапады вроде Мюнхенской речи действительно были скорее исключениями. Системный характер апелляции к традиции и национализму обрели лишь после «рокировки». Широко о новом курсе на консерватизм заговорили в 2013-м, когда во время оглашения послания Федеральному собранию президент взялся обвинять Запад в моральном релятивизме и призвал к защите «традиционных ценностей» и духовной жизни. «Конечно, это консервативная позиция», — резюмировал тогда Путин свой перемешанный с цитатами Николая Бердяева пассаж.
Позиция эта была не консервативная, а защитная. Ее занял человек, чей рейтинг тогда последовательно падал, чье возвращение на президентский пост сопровождалось массовыми протестами, от которого отвернулся средний класс и который затруднялся предложить россиянам образ будущего, не уступавший бы как минимум медведевской модернизации. Оставался только образ прошлого — и ключевое слово здесь «образ», потому что за пределы риторических абстракций путинский «консерватизм» так и не выйдет.
«Потерянное десятилетие» в РФ 2012–2022, символически начавшееся с произнесенной в ходе того самого послания цитаты Бердяева «смысл консерватизма не в том, что он препятствует движению вперед и вверх, а в том, что он препятствует движению назад и вниз», полностью этому высказыванию противоречило. Цитата, к слову, взята из книги «Философия неравенства» и продолжается так:
«Смысл консерватизма — в препятствиях, которые он ставит проявлениям зверино-хаотической стихии в человеческих обществах».
Это изречение вполне в духе Берка. Оно критикует радикальные преобразования: традиционалист считает опасным отказ от опоры на устоявшиеся жизненные практики в пользу революционных теорий, периодически общество искушающих. Колумнист The New York Times Брет Стивенс в 2020-м заметил, что в то время как революционеры рассматривают государство как конструкцию из кубиков Lego, которую легко пересобрать, традиционалисты видят в нем гобелен, который нужно передавать из поколения в поколение и время от времени аккуратно штопать, чтобы одна нить не распустила весь узор.
Парадокс путинского «консерватизма» в том, что для него допустимо не просто разрушение башенки Lego, но и замена всех ее деталей на Mega Bloks. Консервативная позиция в начале 2010-х могла быть выражена двумя способами: или принятием условного неолиберализма 1990-х и его дальнейших модификаций (вплоть до медведевской, которая в этом отношении была даже более консервативна, чем путинская, поскольку придерживалась более умеренного внешнего и внутреннего курса) как новой, но рабочей государственной традиции — или же инициированием той самой дискуссии об отношениях с советским и имперским прошлым (которая могла бы закончиться, например, консенсусом вокруг наследования политической традиции Российской республики, возникшей в результате Февральской революции).
Но Путин предпочел разгром тех немногих институтов, зародившихся в 1990-е, и их замену на красно-коричневое нечто: на смену открытости и международной интеграции пришла неоимперская политика, осуществляемая через солдат с коловратами и серпами и молотами на шевронах, а относительную свободу слова вытеснили цензура и пропаганда. Государство взялось перекраивать культурную и общественную жизнь в соответствии со своими представлениями о «традиционных ценностях».
Российский спецназ подавляет массовый митинг в поддержку «узников Болотной» в Москве, 24 февраля 2014. Фото: Сергей Чириков / EPA
Деструктивное укрытие от деструктивного неолиберализма: 2022–…
Их список был утвержден президентским указом в 2022-м году:
«Жизнь, достоинство, права и свободы человека, патриотизм, гражданственность, служение Отечеству и ответственность за его судьбу, высокие нравственные идеалы, крепкая семья, созидательный труд, приоритет духовного над материальным, гуманизм, милосердие, справедливость, коллективизм, взаимопомощь и взаимоуважение, историческая память и преемственность поколений, единство народов России».
Что общего у этого перечня с повседневностью диктатуры, где 67-летний педиатр может отправиться за решетку на пять с половиной лет по доносу о «фейках про армию», где люди почти не ходят в храмы, где на 10 браков приходится 8 разводов, где одна из республик пытает геев и объявляет на уровне правительства «кровную месть», где приемлемым считается удар баллистической ракетой по соседней стране и так далее?
Сам факт существования такого списка под подписью президента уже опровергает его «консервативный уклон»: ведь, повторим, источником традиционных ценностей должно быть гражданское общество и его «маленькие взводы», а не администрация президента. А «маленьких взводов» в современной России не существует, потому что ее руководство в совершенно советском духе рассматривает любую гражданскую ассоциацию, от профсоюза до благотворительного фонда, как враждебный элемент, который нужно либо национализировать, либо уничтожить через нежелательные и иноагенсткие ярлыки. Без «маленьких взводов», воспетых Берком и Токвилем, разговор о нормальном традиционализме смысла не имеет.
Но Путин его продолжает — и с 2022-го года особенно активно, противопоставляя Россию как кладезь традиции западному прогрессивизму. Наиболее откровенно этот подход проявился в августовском указе о предоставлении ВНЖ в РФ жителям стран,
«навязывающих деструктивные неолиберальные идеологические установки, противоречащие традиционным российским духовно-нравственным ценностям».
С начала войны в Украине путинский «консерватизм» вообще приобрел «экспортный» характер, потому что Кремлю важно убедить зарубежную публику, что РФ — это и вправду заповедник традиционализма и христианской морали. Важно по той причине, что такая постановка вопроса в глазах плохо информированных западных правых превращает вторжение в Украину из акта варварства и вопиющего нарушения международных норм в священную войну подлинных ценностей против «либерального фашизма». Что, в свою очередь, может коренным образом отразиться на поддержке Украины и санкционном давлении на Россию.
То обстоятельство, что российским властям в целом удается через манипуляции и пропаганду навязать кому-то такую картину мира, указывает на глобальный кризис консерватизма. За последние десятилетия он действительно изменился до неузнаваемости, сперва обретя приставку нео- и став доктриной, оправдывающей слежку за гражданами и военные вторжения, а затем вовсе превратившись в алармистскую концепцию «Рек крови»*, выступающую не «за», а «против». Против мигрантов, ЛГБТ, абортов и «новой этики» — и в 2024-м году стало нормой причисление к консерваторам любой политической силы, изображающей непримиримую борьбу с перечисленными «woke-симптомами».
Александр Дугин на Первом Сибирском форуме Всемирного русского народного собора «Россия в XXI веке: национальная идеология и традиционные ценности». Фото: Sipa USA / Vida Press
Консерватизму, конечно, по определению присуща некоторая гибкость. Во-первых, он варьируется от страны к стране в силу традиционных различий. Во-вторых, он может иметь разную «степень консервации»: журналист Дэвид Брукс, например, считает американский консерватизм «накачанным стероидами и адреналином Берком», который делает больший акцент на социальную мобильность, а не на стабильность сообществ, как в Великобритании.
Из-за такой относительности трудно ввести универсальные критерии, по которым один политический режим можно было бы назвать более приверженным традиционным ценностям, чем другой. Такая оценка требует погружения в национальный контекст. Вместо этого можно посмотреть на «антилиберальность», ложно понимаемую как синоним консерватизма. В последние годы наблюдается всплеск феномена правого популизма — демонизация либералов как «радикальных левых сумасбродов» обеспечивает доступный политический капитал и оправдывает злоупотребления «справа». Вплоть до того, что деликатность в вопросе осуждения действий путинской России начинают проявлять даже известные американские консерваторы, не желающие открыто критиковать русского «анти-woke крестоносца».
Такое понимание консерватизма, распространившееся на Западе с обострением так называемой «культурной войны» в 2010-х, открыло в него дорогу волкам в овечьих шкурах. Под аплодисменты публики сражаясь с квир-сообществом и «ЛГБТ-пропагандой», они не забывают ликвидировать институты гражданского общества, его права и свободы — для традиционализма совершенно священные и неприкасаемые, но мешающие квазиконсервативным диктатурам вроде России или Ирана.
«Цена непродуманного социального естествоиспытательства иногда просто не поддается оценке. Оно разрушает не только материальные, но и духовные основы существования человека. Оставляет за собой нравственные руины, на месте которых долго невозможно вообще ничего построить», — заметил Путин в 2021-м году. Жаль, что он, как показали последние двадцать четыре, совершенно не понимал, о чем говорит.
* «Реки крови» — условное название скандальной речи, произнесенной в 1968-м году на собрании Консервативной Ассоциации в Бирмингеме Энохом Пауэллом — влиятельным парламентарием от Консервативной партии Великобритании. Пауэлл выступил с ожесточенной критикой иммиграции в Великобританию граждан стран Содружества наций, призвал остановить поток мигрантов и поспособствовать оттоку уже приехавших: «Когда я смотрю в будущее, меня переполняют дурные предчувствия; словно римлянин, я вижу реку Тибр, пенящуюся кровью». Речь стоила Пауэллу министерской должности в Теневом кабинете и спровоцировала широчайший общественный резонанс, став ранним примером «грубого» консерватизма.
Комментариев нет:
Отправить комментарий