КОДЕКС АСКОЛЬДОВА

Кодекс Аскольдова

Алла Боссарт

2007 год -75 лет Александру Аскольдову. Полумифический режиссер великого фильма прислал мне диски с «Комиссаром» и материалами к нему — интервью, документы.

Перезванивались по нескольку раз в день. И первым делом хозяин дома с печкой–голландкой и киноплакатами по стенам спросил: «А зачем вы вообще решили со мной встретиться?». Нормально? Я попросила бутерброд. Аскольдов воскликнул: «О, у меня есть прекрасный помидор! И роскошный огурец, настоящий! Я купил его у такой, знаете, честной тетки!»

Он поступил со мной диким и необъяснимым образом: не разрешил записать ни минуты из пятичасового разговора. У него нет, сказал, и никогда не будет никакого юбилея. И наотрез отказался от интервью, о котором мы договаривались битую неделю.

— Но вы не можете запретить мне написать то, что я думаю о вас, вашей жизни, вашем времени и вашем фильме, — спустя пять часов сказала я, доедая исключительный огурец.

— Не могу, — развел он длинными руками баскетболиста.

Бессмысленные трудности, но мы с Александром Аскольдовым живем в стране, где они — норма жизни.

Директора киевского завода «Большевик» Якова Аскольдова и его красавицу жену взяли в 37–м, когда их сыну было пять лет. За пацаном, сказали, придем потом. Саша понял: игра такая, надо прятаться. По пустому городу пришел к друзьям отца, и его спрятали. Через несколько месяцев бабушка увезла его в Москву. У нее хранилась какая–то драгоценная сабля — белогвардейская реликвия семьи. Бабка замотала ее в холстину и повела Сашу поздней осенью на пруд. Размахнулась… Но пруд замерз, и сверток застрял в треснувшем льду. Бабка разулась, подвязала юбку под животом и пошла в ледяную воду — топить опасное прошлое.

Папу расстреляли на десятый день. А мама вернулась с началом войны. Такие игры, кошки–мышки. Директор института крови профессор Багдасаров взял доктора Аскольдову к себе, заместителем по фронту. Мама объездила все передовые, открывала донорские пункты. Ее и Багдасарова наградили орденами Красной Звезды — в компании с Берией. А в конце войны снова посадили.

После смерти Сталина появилась статья Померанцева о дефиците искренности в советском искусстве, и с ученым стали разбираться с зияющих вершин. Студент филфака Саша Аскольдов пошел в «Комсомолку», к Алексею Аджубею, и принес статью в защиту Померанцева. У Аджубея родился сын, и на радостях он заметку напечатал. А Сашу исключили из комсомола.

Шел 54–й год. Умер, значит, Сталин, из комсомола исключили, стоял вопрос (на пятом курсе) об исключении из университета, Александр Аскольдов просиживал в музее МХАТа по уши в архивах Булгакова, который постепенно оккупировал все участки души, свободные от любви к юной жене. Вот такой плотный график. И однажды пришел этот красавец на переговорный пункт на Тверском бульваре и стал листать телефонную книгу на букву «Б». «Не квартира ли это драматурга Михаила Булгакова?». Раза четыре его послали, а на пятый женский голос отозвался: «Да, это его жена». «Елена Сергеевна? Я Александр Аскольдов, студент–филолог. Вы бы не согласились поговорить со мной?» — «Где вы, Саша? Я живу у «Повторного». Немедленно приходите!». Маргарита спросила, женат ли он. Прекрасно, мой дорогой, звоните жене, вот вам две кастрюли, идите в шашлычную на углу, там у меня скидка, и скажите, чтоб положили побольше соуса.

В этом доме Аскольдовы провели четырнадцать лет. Елена Сергеевна Булгакова была одинока и бедна, как вдовствующая королева. «Не то чтобы верила, она провидчески знала, какое будущее ожидает весь массив текстов ее мужа». Саша Аскольдов получил доступ к драгоценной корзине, где хранились черновики. Рукопись «Мастера…» долгое время лежала в квартире Аскольдовых под кроватью, Елена Сергеевна боялась обысков и грабежей. Позже, в 57–м, в разгар венгерских событий, Александр закончил большую статью о Булгакове — первое исследование о писателе. Вовремя, ничего не скажешь. О публикации вопрос, ясно, и не стоял. Сам Федин написал Аскольдову, что время Булгакова еще не пришло. С припиской: нет сомнения, что писателя ожидает мировая слава. Председатель Союза советских писателей выражал сокровенные мысли вдовы Мастера, чуждого, враждебного этому союзу как существо иной художественной природы.

— Даже я, участник этого безумия, не могу распутать всех узлов. А что можете понять вы? Как нам говорить? О чем? Как можно все рассказать и объяснить?

Но зачем тогда ваш фильм, Александр Яковлевич? Трагедия о роковом противостоянии жизни и смерти, о том, как женщина, рожая, становится полем этой битвы, чтобы преодолеть законы рока?

Неблагонадежного Аскольдова распределили в Литву, учителем русского языка на хутор, где никто не говорил по–русски. Постреливали «лесные братья», русского взяли к себе в дом врачи. «У нас вам нечего бояться, но вообще–то лучше уехать».
Спустя лет двенадцать он, чиновник Министерства культуры, приехал в Литву на съемки фильма «Никто не хотел умирать». На тот же самый хутор. Такое рондо. С Жалакявичусом дружил до его последних дней. В последнем письме к нему Аскольдов написал, с какой болью узнал только что о смерти Кайдановского. А навстречу шло письмо из Литвы: «Только что узнал о смерти Кайдановского. Какая утрата». Через три дня умер и Жалакявичус. Его фильм отметил тридцатилетие. «Комиссар» прочно лежал на полке. Печальные известия летели навстречу друг другу, и смерть опережала их.

Аскольдов не хотел умирать. Даже потом, когда на горле мертво повисли азартные собаки, чьи челюсти можно разжать только осиновым колом — никогда ни в чем не уступил и не думал о смерти. Во весь ликующий двухметровый рост встретил бурное начало шестидесятых, с отчетливым понятием о чести и составе искусства, которое приходилось курировать. Наверное, ни до, ни после Аскольдова не было в России такого чиновника в культурном ведомстве. Старый друг Аскольдова Эрнст Неизвестный сказал, что Александр был коммунистом в романтическом смысле. Таким, какому не место в партии — «как девственнице в бардаке». К тому же многознатец и критик высокой планки. Дружил с братьями Эрдманами.

Консультировал «Бег» в Александринке с Николаем Черкасовым в роли Хлудова, жил у него в Питере. Аскольдова, стоя в дверях, встречал Товстоногов. Референт Фурцевой спас много спектаклей. Один из них — постановка молодого Ролана Быкова «Якорная площадь», которую приехала в Ленинград закрывать комиссия Минкульта. Аскольдов встал на сторону никому не известного режиссера. Против всесильной Фурцевой. Спектакль не закрыли. Аскольдова вскоре уволили.

В 1964 году он прочитал рассказ Гроссмана «В городе Бердичеве». Должно было так случиться, как сказал бы Воннегут. «Еврейская тема» была закрытой, как космические исследования. Слова «еврей» не существовало в культурном пространстве многонациональной родины. Актеры бежали от роли Ефима Магазаника, как от чумы. Быков согласился. На то он Быков — художник в религиозном, пожалуй, смысле единства этики и эстетики.

Просмотровая комиссия вышла из зала в гробовом молчании, играя желваками. Не потребовали даже переделок. Фильм со студии имени Горького изъяли, а Аскольдова через несколько дней в Белом зале Дома кино исключили из партии. Со всеми забойными формулировками об антипартийности и роли того сего. Выгнали со студии. 67–й год. На носу Чехословакия, а уж израильская агрессия буквально плетет свой масонский заговор.

«Киносообщество» шарахалось от создателя «Комиссара», как от прокаженного. Вот что надо усвоить для понимания истории этой страны: на защиту культуры и народа от растленного шедевра встали не чиновники. А свой брат. Художники.

Спустя двадцать лет фильм признала лучшим международная организация христианских кинематографистов. Алексей Герман сказал: «Искусство — соль на раны власти. «Комиссар» весь состоит из этой соли. В каждом его кадре искусства столько, что кожа слезает». Это правда, но не вся. Она не объясняет реабилитацию Тарковского, Киры Муратовой, того же Германа, состоящих тоже из «соли искусства». И она не объясняет ненависти и страха коллег — страха перед еврейским святым семейством, конями Апокалипсиса, лицом рожающей богини революции, мучительно исторгающей Великий Смысл, видениями Вавиловой:

косцами–красноармейцами, собирающими сухую песчаную жатву, и главное — провидением Холокоста. Моя гипотеза: «Комиссар» — текст именно провидческий. Откровение в библейском смысле, которое прогремело серебряной трубой Шнитке и заставило заткнуть уши — чиновников, художников, критиков. Глас в пустыне, вопиющий о бесплодии добра на этой нашей с вами земле. Так откровенно, с такой художественной силой советское кино не говорило об этом никогда.

Свой «груз 200» Аскольдов, как крест, нес 20 лет. И был этот груз фантомным, как боль, и оттого еще мучительнее. Пленку конфисковали. Копий не было. Мастер ничего не мог доказать. Рукопись сгорела.

Но зря, что ли, прошли четырнадцать лет в доме Маргариты? В перестроечном угаре Аскольдов поехал в Белые Столбы и сказал директору Госфильмофонда: «Отдайте мой фильм». «Какой такой фильм, вы в своем уме?». А в коридоре его схватила за рукав женщина и шепнула: идите за мной, никому ни слова. В темном сыром подвале, в лужах и паутине, как в аду Достоевского, навалены были грязные яуфы. Святая женщина разгребла кучу коробок… «Вот, Александр Яковлевич. Это ваш «Комиссар». Аскольдов увидел изрезанную пленку. Свой единственный, израненный, но живой фильм. «А теперь уходите, — велел Вергилий в юбке. — Я все приведу в порядок». Научного сотрудника архива звали Галиной Караевой.

Изгнанный с волчьим билетом со студии Горького без права снимать кино, Аскольдов работал в то время в ГЦКЗ «Россия» режиссером массовых зрелищ, что в народе немедленно припечатали «Аскольдовой могилой». Восстановился в партии. Ставил мюзиклы, выволакивал на сцену диких персонажей вроде Валерия Леонтьева… И попал, само собой, под кампанию борьбы с коррупцией на эстраде. Вменили превышение полномочий, устроили дома обыск и с помпой — вновь турнули из партии. На бюро во главе с первым секретарем горкома Б.Н. Ельциным Александр Яковлевич не явился, билет не сдал, сказав: «У нас с вами разные партии». И опять как в воду глядел. (Дело закрыли за отсутствием состава преступления.)

И вот «судьбоносная» пресс–конференция на Московском кинофестивале в 87–м году, где бразильский киновед спросил: «А все ли уже фильмы у вас на свободе?». И Аскольдов, не чуя, можно сказать, под собой страны, вышел к микрофону, отчего члены президиума частично слились по цвету со своими белоснежными рубашками, и сообщил, слыша себя как бы со стороны: «Ровно двадцать лет под арестом находится мой фильм о раковой опухоли человечества — шовинизме. Живы силы, которые стараются замолчать эту проблему». Папарацци плясали джигу. Назавтра газеты мира объявили о последнем узнике советского кино.

Галина Караева выполнила обещание. Отреставрированный фильм показали в Белом зале Дома кино, где Аскольдова когда–то исключали из партии. Люди висели на люстрах. На обсуждении в маленьком конференц–зале Ванесса Редгрейв сидела на полу.

Через три дня Горбачев принял Гарсиа Маркеса, Де Ниро и прекрасную Редгрейв. Вскоре вышел указ Политбюро за подписью девяти его членов: «В сложившихся обстоятельствах выпустить фильм А. Аскольдова «Комиссар» ограниченным тиражом».
…«Серебряный медведь» и другие призы на Берлинском фестивале, приглашения на все фестивали мира, статьи и книги о «Комиссаре» и его создателе на всех живых языках, сотни премий, первые места в европейских рейтингах русских фильмов, изучение в киношколах мира, письмо Спилберга — можно ли использовать красное пятно из «Комиссара» в черно–белом «Списке Шиндлера»… Аскольдов преподает в киноакадемиях Германии и Швеции. У него дочь и три внучки, старшая знает девять языков. Королева Сильвия приглашает его на ужин для узкого круга. Перед вручением Нобелевских премий при опросе новых лауреатов, какой фильм они хотели бы видеть в «культурной программе», четверо из десяти назвали «Комиссара». Представляла Аскольдова на этом просмотре Астрид Линдгрен, большой друг их семьи.

Отмечен «Комиссар» и на нашей «Нике». Из всей съемочной группы не получил приза один Аскольдов. Но, в общем, есть с чем поздравить. Хотя вспоминаются слова Нонны Мордюковой: «Не могу я простить гению, что так он обошелся со своим талантом. Мало ли нам плевали в рожу. Утремся, встряхнемся и дальше работаем. А он уперся. Двадцать лет сидел со своей обидой. Нельзя так».

Нельзя, конечно. Но у каждого человека есть личный кодекс чести. И по кодексу Аскольдова только так и можно. Упереться — и ни в какую. Не поступиться ни единым кадром. Ни единым словом. Ни единым другом и ни одним врагом. И даже огурцы покупать у такой, знаете, честной тетки. Чтоб вы так жили, Александр Яковлевич.