НАПОМИНАНИЕ И ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Эфраим Баух

НАПОМИНАНИЕ И ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ

Я вернулся с мамой и бабушкой из эвакуации в город моего рождения на берегу Днестра в 1946 году. Отец мой погиб под Сталинградом в 1943-м. Наш дом уцелел, и мы в нем прожили 31 год, до того, как его снесли в 1977 году, посадив на его месте парк. В 2003 году, в столетие Кишиневского погрома я, приехав с израильской делегацией, я, как обычно, посетил место, где когда-то стоял наш дом. Приближаясь, я уже издалека заметил нечто новое – огромный камень возвышался точно в том месте, где была стена нашего дома, обращенная к Днестру, и окно из спальни моих родителей. Еще не понимая, в чем дело, я ощутил сильную тревогу. Камень вырастал на моих глазах по мере приближения к нему. На камне было начертано: в этом месте в 1941 году были расстреляны все евреи города. Тридцать один год своей жизни я прожил бок о бок с Катастрофой, не подозревая об этом.  Преступность незнания переводит чудовищную бездну Холокоста в нечто терпимое, впритирку к моей юности. И сапожник Яшка Софронов, наш сосед, тотчас после того, как мы покинули дом, взломавший замок, поселившийся в наших комнатах, благо­душно разлегся в папином адвокат­ском кресле, попивая водку под сухой треск выстрелов и придушенные стеной стоны. С уходом расстрельщиков, он               погля­дывает свысока в окно, через которое я впервые осмысленно увидел Божий мир, поглядывает с видом человека, удостоив­шегося дожить до осуществления, пусть и чужими руками, своей давней мечты: убийства ненавистных  жидов. Над горой трупов уже вьется рой мух. Пока трупы уберут, этот ничтожный человечишка чувствует себя воистину повелителем мух - Вельзевулом. Это перевод с иврита – «Баал Звув» – Повелитель мух. И непереносима боль, что через глаза этого негодяя устанавливается, изводя душу, мой взгляд на Холокост. Этот чудовищный кошмар, который уже хватал меня, малыша, за загривок, только и может раскрыть нечто, подоб­ное небытию «бездны». Наше неведение, да и всего мира, который ленив и нелюбопытен, и вообще не любит, мягко говоря, трагедии, наше неведение – отличнейшая среда для прошедших и будущих преступлений. Камень этот, всей своей тяжестью, лежит на моих плечах по сей день. Он стал толчком и лег в основание моей книги, которую многие в этом зале держат в руках, книги "Иск Истории", по сути, посвященной теме нашей конференции в Берлине  – "Уроки Второй мировой войны и Холокоста".  Человек, вспоминая о прошлом, держит в уме будущее. Фальсификация прошлого – преступление перед будущим. Тема нашей конференции – "Уроки Второй мировой войны и Холокоста". Уроки даются новым поколениям молодежи, ибо старики это прошлое прошли как практические занятия, но сказать, что это прошлое их чему-то научило, было бы большим преувеличением.  Мы мало, а, по сути, нехотя, изучаем довольно простой механизм превращения у молодежи поисков национального достоинства в агрессивность, в клаустрофобию, шовинизм, фашизм, нацизм, коммунизм.  Взрослые дяди, возомнившие себя философами, учителями жизни, идеологами, явно не задумываясь о результатах своих прозрений, возбуждают молодежь, на плечи которой во все времена ложится тяжесть войн и гибели целых молодых поколений, перемолотых в мясорубке войны. Погоня за национальным достоинством у немецкой молодежи  30-х годов привела ее к потере собственного достоинства, обернулось спесью и высокомерием ко всем другим нациям, и в первую очередь, к евреям. Ее ослепление идеями подавления слабых принесло ей собственную гибель в мясорубке Второй мировой войны – и Холокост, который она несла миру, превратился и в ее собственную Катастрофу, ибо, согласно, Священному Писанию евреев – ТАНАХу  (Библия. Второзаконие) – "Мне отмщение и аз воздам". Молодежь со слепым восторгом, присущим ее возрасту, воспринимает любой "изм" как "великую концепцию".  В начале своего пути «великая кон­цепция», выстраивающая по себе всю мировую Историю, будь то гегельянство, ницшеанство, марксизм, провозглашает свое возникновение из «свободы мышле­ния». Однако весьма быстро, благодаря заложенным в ней ядовитым семенам, прорастающим идеологией, сбрасывает c себя бремя логических законов            мышле­ния, сомнения, скепсиса, взывает к ми­фу, не подлежащему обсуждению, требу­ющему безоговорочного приятия и                     бес­прерывного восхваления в своей непо­грешимости, а не то: пуля в затылок. Когда приходит горькое похмелье, все "научные" концепции", проверенные на практике великой кровью и гибелью сотен миллионов, оказываются абсолютно псевдонаучными. Умение взывать к темным инстинк­там, простым, но вызывающим слепой подъем животной силы, замешенной на страхе, переходящем в восторг, обеспечи­вает «великой концепции» быструю, ошеломляющую победу и не менее оше­ломляющий верный крах в будущем. «Ве­ликие концепции» обладают одним         по­стоянным свойством: в реальности они осуществляются в наихудшем варианте, опять и опять оправдывая пословицу, что благими намерениями вымощена дорога в ад. Наступает потрясение, отрезвление, повязка падает с глаз. Оказывается,      «ве­ликие концепции» после всего, что на­творили, обнаруживают невероятную алогичность, банальные провалы, псев­донаучные утверждения, заставляя чело­вечество раз за разом «впадать в разум». Длительная потеря сознания навевала «человечеству сон золотой». Но вот разум очнулся от сна и — о, ужас — не во сне, а в реальности породил чудовищ. В значительной степени          возникнове­ние постмодернизма – реакция на катастрофические провалы «великих концепций" ХIХ и двух третей XX веков.                   К примеру, миф об "арийцах", принеся столько гибели миру, оказался абсолютно псевдонаучным и несостоятельным. Но живучим по сей день оказывается непересыхающий родник антисемитизма, питавший этот миф. Если бы евреев не было, их бы надо было выдумать. Антисемитизм во всем мире скуден на выдумки: пара кровавых наветов, которая безотказно работает вот уже тысячелетия. И это столь же удивительно, как и вошед­шее в сущность евреев за эти тысячелетия умение смиряться с унижением, издева­тельством, избиением и, главное, убие­нием, строить снова свою жизнь на пепе­лище и еще петь «песни благодарности», душевно переживать за судьбы своих                   «несчастных притеснителей".                                                                Немецкие евреи 30-х годов усердно пресмыкались перед нацистами и с отвращением говорили о восточных евреях – ост-юде, пархатых, провинциальных. Их запаха не переносило еврейско- немецкое обоняние. В конце концов, все вместе выстроились в одну  очередь в крематорий.  В массах миф всегда побеждает реальность. Молодые евреи в СССР плечом к плечу с ровесниками других национальностей встали на защиту страны от нашествия гитлеровских полчищ. По числу героев, относительно к проценту еврейского населения, они занимают третье место. Тем не менее, массы по сей день убеждены, что евреи воевали в Ташкенте. Даже после того, как 70-е годы прошедшего века мир облетела поговорка "Евреи воюют, немцы борются за мир".                                                    В 90-е годы прошедшего века на востоке Европы подули новые ветры, и, очнувшись от мертвой спячки, там об­наружили совсем неподалеку, за упавшим железным занавесом, французов и нем­цев, со своими «ящиками Пандоры», сво­ими «безднами». Уже не первое десятиле­тие они худо-бедно пытаются выкараб­каться, цепляясь за скользкие от крови стенки собственных, их руками сотворен­ных Историй. В  это время, на вос­токе, жили погруженные в чудовищный сон, под гнетом тоталитаризма, когда мас­са (ее нельзя назвать «народом») была од­новременно возбуждена и подавлена. И оправдывали заполнивший наши ду­ховные потребности страх неведением. Такие затяжные приступы историче­ской амнезии не проходят даром, легко и бесследно. Естественно, что, очнув­шись, никто не смогли узнать ни самих се­бя, ни соседей. Попытки диалога пока еще выглядят разговором глухих. А меж­ду тем речь идет об осмыслении общей европейской судьбы, которая за послед­ние два века столько раз подводила.                                                                        И тут именно философия вторично за прошедший век обнаруживает самую большую чувствительность к Истории, выступая одновременно в трех лицах – обвинителя, защитника и судьи. Выходит, что только она, современ­ная философия, после провала в бездну, вправе предъявить иск Истории. Речь идет о современной француз­ской и немецкой философии и                 взаимо­отношении между ними.                                                      Французские постмодернисты бе­рутся за исследование «нацистского   ми­фа», ибо сами испытали влияние Канта, Гегеля, Ницше, Маркса, Хайдеггера. Они берутся за это, чтобы понять, как эти «великие концепции» привели к та­кому страшному результату.    Если мир этот – упорядоченный, уравновешенный, классически рассчи­танный, просвещенный, освещенный, освященный, просвеченный разумом, – может выдать из недр своих такой     чудо­вищный взрыв, разинуть пасть такой бездны, как «Холокост и ГУЛаг», то его, этот мир, следует деструктировать до основа­ния, разобрать по косточкам, чтобы понять, как это случилось.                  «Холокост и ГУЛаг» — два всеохватных абсолютных преступления XX века. И объяснения им надо искать в конкрет­ном историческом характере конвен­ций, условностей, слепых сил инстинк­та, уверенного в себе интеллекта, по су­ти, уже впавшего в безумие и не в силах сойти с пути заблуждений и прямого преступления. Этот сложный характер и ложится в фундамент  обоснования и                оп­равдания своих поступков, как отдель­ным человеком, так и целым народом. Это даже главнее, чем возводить мир заново, что и делают политики и власть, строя себя на обломках прошлого,       впи­тавших в себя яд той бездны. Кто-то должен взять на себя это не­благодарное, но единственно благородное дело. Здесь процесс важнее, чем результат, ибо движение анализирующей мысли и чувства потрясения не должно, не имеет права погасать, ослабевать, заболевать болезнью Альцгеймера или вызывать оскомину бесконечными приходами в тупик.                                            Мы просто не имеем на это право. Через Освенцим (Аушвиц), рассекая не только Европу, а весь мир, проходит непреодолимая пропасть. Такую чудо­вищность не мог изобрести человеческий разум. Были войны, лагеря, массовые уничтожения. Но только безумие может выпестовать идею уничтожить целый на­род в кичащейся своей философской продвинутостью Европе, и совершить это весьма результативно, грубо основываясь на телефонных книгах, проверке обреза­ния и, главное, на испытанном способе человеческой подлости, смутно обретаю­щейся в сознании европейских народов: доносить на евреев не зазорно. Сегодня, как никогда раньше, важнейшей проблемой является образование и воспитание молодежи. По сути, первым, кто занялся всерьез этими двумя понятиями – мифом и логосом, – был великий древнегреческий философ Платон, понимавший, к чему может привести стирание противоположностей между этим двумя понятиями. Платон, можно сказать, яростно требовал исключить мифы и связанные с ними формы искусства – как литература, музыка и театр – из воспитания гражданина полиса (государства). Миф – эта откровенная фикция, приписывающая богам всё низменное в человеке – не только яд в души молодого поколения, а то демоническое пламя, которое может привести к страшной катастрофе и, в конечном счете, исчезновению Греции в провале Истории. Более того, Платон сам пытался очистить мифы от убийств, инцестов (убийство Эдипом отца и инцест с матерью), ненависти и лжи. Платон отлично знал, что миф, это абсолютная фикция, однако весьма пластичная, чтобы втянуть в себя особенно молодую душу, жаждущую необычного в окружающей ее скуке жизни, манит к подражанию и является наиопаснейшим инструментом идентификации. Миф, по Платону, должен быть отделен от Истории, которая обязана строить, он же из прибалтйских емцев.ся на основании логоса, чтобы служить истинным компасом для будущих поколений. Но в 30-е годы прошедшего века идеолог  нацизма «интеллектуал» Альфред Розенберг пытается мифически и мистически растолковать «политические» толкования фюрера. Его вовсе не интересуют старые мифы, будь то греческие или древнегерманские, весь этот отработанный хлам. Его интересует сотворение, внутренняя демоническая энергия нового национал-социалистического мифа. Его интересует именно то, что так пугало Платона – мифический яд, отравляющий души молодого поколения и действительно стерший Грецию с мировой исторической арены. Но что, Платон, действовавший в греческих на смех государствах – маленьких полисах.  Немецкая нация мощна и велика. Души немецкой молодежи, дремлющие до сих пор, жаждут этой демонической энергии мифа, способной взорвать и преобразить весь мир на «великий» германский лад.   Розенберг не просто надеется, а уверен, с истинно немецкой спесью, что на этот раз, в отличие от древней Греции, кривая вывезет. Ладонь германского юноши, взметенная в жесте «Хайль Гитлер», подобно ножу, рассечет мягкотелость либеральных народов, главным образом, англичан и американцев. Русских Розенберг знает лучше всех: он же из прибалтийских немцев. Русские рождены быть рабами. Но, прежде всего, необходимо освободиться от евреев, чтоб германские юноши могли глубоко дышать ставшим свежим воздухом, справляя свою великую задачу создания нового мира под лозунгом «Дойчланд юбер алес». Слова «грёза»  и «образ» не сходят с уст Альфреда Розенберга при описании силы мифа. Только безоговорочная вера в пригрезившийся образ (фигуру) вынесет в мир внутреннюю энергию мифа, освободив для этой энергии жаждущую душу. «Свобода души – это Gestalt», - произносит Розенберг любимое слово последнего выдающегося немецкого философа Хайдеггера, поддерживавшего Гитлера, которое в русских философских текстах последнего переводится как «постав» (образ, форма, фигура). «Постав», по Розенбергу, «всегда пластически ограничен. Это ограничение обусловлено расой». И чем раса более велика, тем ее «постав» более гениален, грандиозен. Ясно, что речь идет о расе германской – высшем достижении арийцев.  Жизнь расы, народа, по Розенбергу, «не сводится к логично развивающейся философии или к процессу развития согласно законам природы, это формообразование некоего мистического синтеза». И потому реальное проживание сотворенного мифа должно быть обставлено символами – морем знамен и факелов, униформой, жестами, печатаньем шага в непрекращающемся оргазме парадов и массовых церемоний. Символика не есть лишь знак отличия. Это – осуществление грёзы, заложенной в мифе. Тут, на этой высокой ноте, вступает кликушески Гитлер: может ли эта высшая раса смириться с тем, что рядом существует даже не раса, а низкий тип людей, даже не тип, а антитип, евреи, сами себе подписавшие приговор своей неполноценностью, ибо нет у них своей культуры.                          Розенберг расширяет «антропологические» рассуждения Гитлера о евреях: они, евреи, даже не антиподы немцев, они даже не тип, а «отсутствие типа», некое изводящее здоровую немецкую душу «противоречие», черная в ней дыра, ноль, самое ужасное выражение того самого Ничто, о котором с такой глубокомысленностью разглагольствует вся немецкая классическая философия. По Розенбергу нацистский миф, раса, народ держатся на крови и почве(Blut und Boden). И тут неожиданно приходят на ум строки Пастернака: «Когда строку диктует чувство, оно на сцену шлет раба, и тут кончается искусство, и дышат почва и судьба». Почва по Розенбергу, естественно, природа Германии, а кровь немцев – арийская, которую Розенберг возводит к Атлантиде. Ариец не просто тип среди типов. Это – архетип, который сам себя грезит и сам себя воплощает. Ариец – основоположник цивилизации, обладающий волей к форме, «воление (любимое словечко  Хайдеггера) формировать». Начиная с греков, искусство является само по себе религией. И это не «искусство для искусства», а «органическое искусство, порождающее жизнь». Тут, опять же, вступает своим аккомпанементом любимый Гитлером и Розенбергом Вагнер, несущий понимание жизни как искусства – тела народа и государства как произведения, свершившихся форм воли, завершенных идентификаций пригрезившегося образа.  Сама логика нацистского мифа выступает как его самоосуществление, более того – это является самоосуществлением цивилизации вообще, но в строгой форме германского национал-социализма, истинном и однозначном понимании – «Дойчланд юбер алес». Достоверность этого не подлежит никакому сомнению, никакой критике. У Розенберга сплошь и рядом все «достоверно». На следующее утро после триумфальной ночи Гитлера, пришедшего к власти, еврей Европы проснулся Грегором Замзой из повести Кафки «Превращение»: «…Проснувшись… после беспокойного сна, Грегор Замза обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое. Лежа на панцирно-твердой спине, он видел, стоило ему приподнять голову, свой коричневый, выпуклый, разделенный дугообразными чешуйками живот, на верхушке которого еле держалось готовое вот-вот окончательно сползти одеяло. Его многочисленные, убого тонкие по сравнению с остальным телом ножки беспомощно копошились у него перед глазами. «Что со мной случилось?» - подумал он. Это не было сном…»                                                                                                            Близился конец Третьего рейха, но нацистская машина, уже зависнув над пропастью, продолжала вовсю вертеть своими колесами, ножами, шестеренками – поезда с евреями продолжали катить свои колесе в лагеря смерти, исправно работали крематории, превращая души евреев в дым. Приводящие эти печи в действие, с исправным любопытством поглядывали в глазок, следя за тем, как человеческие существа мгновенно и ярко вспыхивали, превращаясь в горсть пепла.                                              В рейхсканцелярии фюрера офицеры, определяя какой район Берлина занят русскими, играли в необычную русскую рулетку, основанную на инстинкте человека при телефонном звонке хватать трубку. Офицеры звонили по домашним адресам и, услышав русскую речь, отбрасывали, словно обжигаясь, трубку. Близился конец самого чудовищного в человечестве преступления, за который свою немалую долю вины несли европейская философия, филология, биология и, в первую очередь, политическая История. И уже совсем обезумевший параноик, сам похожий на насекомое Грегора Замзу из повести Кафки, но все еще верящий, что он «великий диктатор», Гитлер диктовал последнюю страницу этого преступления за день до своего самоубийства – свое завещание: «…Превыше всего я обязываю руководство германской нации и его приверженцев строго охранять расовые законы, и противодействовать без жалости отравителю всех народов – мировому еврейству». К сожалению, на протяжении тысячелетий существования человечества История так и не смогла очиститься от мифологии, которая как злокачественное заболевание, не раз приводила ту или иную нацию на грань уничтожения, а в середине прошлого века чуть не поставила на эту грань всё человечество. Даже сегодня все постулаты Истории заражены мифологией. Трудно сказать, есть ли вообще надежда заново осмыслить Историю, очистив ее от мифов. В этом смысле предъявляемый ей иск в большей степени может оказаться «гласом вопиющего в пустыне». Но попытаться хотя бы открыть самому себе глаза человечество обязано. Результат воспитания на примитивной, но весьма действенной смеси мифов мы видим у наших соседей. В этой смеси замешаны легенды о рае и семидесяти девственницах для самоубийц во имя политической идеи, традиции арабских «камикадзе», протоколы сионских мудрецов, и всё это скрепляется цементом высшей марки –  звериной ненавистью к евреям. На этом построена вся их система образования (если это можно назвать системой).  Это, пожалуй, второй раз в истории человечества, после Третьего рейха, когда в систему образования от дошкольного до университетского и во всепроникающую пропаганду так откровенно – на глазах всего Запада – внедряется антисемитизм. Как это ни странно будет звучать, но одним из самых действенных шагов против ксенофобии, шовинизма, нацизма является необходимость повернуться к человеческому Лицу с большой буквы. Лицо – основа философии великого французского философа-еврея, уроженца Каунаса (Ковно, Литва) Эммануила Левинаса, просидевшего всю Вторую мировую войну в концлагере. Философски мыслящий ум ощущает во тьме треснувшего по всем швам, расколовшегося мира «древнюю одержи­мость концом света», которой единст­венно противостоит мессианская       эсхатоло­гия еврейских пророков. Все логические построения,  агрес­сивно размножавшиеся до войны, оказа­лись одинаково абсурдными. Тонкая нить жизни едва держит тебя в зиянии бездны только благодаря такому же, как ты, обреченному «ближнему». Слово во тьме барака чудится возникшим из како­го-то забытого в этом кошмаре или вооб­ще не существовавшего, а лишь               пригре­зившегося лексикона. Живешь благодаря лицу, Лику Другого. Именно так, с заглавной буквы, как Бога, обозначит в дальней­шем это понятие Левинас. Какой там разум? Он потерял свои изначальные полномочия — связывать людей. Он обнаружил свою самоубийст­венную (суицидальную) сущность в убийстве себе подобного, до самоуничто­жения.  И германская целеустремленность, педантичность вкупе с извращен­ной любовью к подчинению уже ведет к уничтожению человечества. В этой юдоли смерти, во тьме наси­лия, только философ в силах различить свет нового учения. Но для этого надо прожить «авантюру жизни до конца», и тут не должно быть, уговаривает себя уз­ник, нерешительности перед лицом су­ществования. Необходимо «наступить на горло» собственной апатии, ибо этот страх жить, явля­ющийся, тем не менее, жизнью... след­ствие тошноты, вызванной отвращени­ем к предприятию существования».  Этот «страх жить» жаждет скорейше­го разрешения, приводит даже к гибель­ному подъему духа перед смертью, когда отец говорит ребенку по дороге в газо­вую камеру, на фоне дымящихся труб крематория: «Потерпи, сынок, еще не­много, и все разрешится». Философ же «обязан поместить себя в мгновение усталости и обнаружить ее событие... тайное событие, осуществле­нием, а не только исходом которого яв­ляется данное мгновение». Молодой философ-узник ставит пе­ред собой цель, программу жизни, уже самим этим утверждая ее, к счастью осу­ществившееся, долголетие (Левинас, родившийся в 1905-м, умер в 1995-м). В такой ситуации принуждение, за­висимость, издевательства могут быть лишь внешними, ибо «цель усилия вы­брана свободно».                           Понятие Лица, выражающего Беско­нечность, выстрадано в концентрацион­ном лагере. Если считать мир столь сла­женной насильственной тотальностью, лицо — «вне мира сего», оно превосхо­дит его, оно обозначает предел всякой власти, всякого насилия. Убийство всегда обращено к лицу.  При расстреле и повешении жертве за­вязывают глаза или набрасывают на го­лову мешок. Это не для успокоения жертвы, которая в этот момент уже и не существует. Это — для палачей. Даже убийце невыносимо смотреть в жертве в лицо. Отсюда идея — стрелять в затылок. Экзекутор может потерять рассудок, стреляя в лицо. Массу расстреливали издалека. Лица неразличимы. Они лишь знак, мишень. Загоняя в газовые каме­ры, экзекуторы стоят сбоку, не глядя в лица и торопя. На войне, в акциях террора,  у врага лица нет.  Война – это различие между лицом и конечным миром без лица. Война — это «встреча лицом к лицу» со смертью. Палачи же всегда безличны. Даже Гитлер. Даже Ста­лин. Хотя их лица известны каждому. Надо было смертельной волей судь­бы упасть Левинасу в черную дыру «бездны Холокоста» и выбраться оттуда живым, чтобы ощу­тить всеобъемлющую Тотальность дово­енного Бытия, своей мистикой, истори­ей, философией катившей это Бытие в пропасть. Это была История, очарованно при­нимавшая насилие за энтузиазм и мисти­ческий экстаз, слепо преклонявшаяся примату теоретической объективности, фанфарам Рихарда Вагнера. Это была Исто­рия, напрочь изгнавшая Лик Другого, ли­цо милосердия, обращенного к слабому, нищему, узнику и, в первую очередь, к      ев­рею, к кому еще на заре человечества взы­вали о милосердии еврейские пророки.                                                                                        Это была философия, строящая себя на тождестве, которое замыкало ее на самой себе, в корне подавляя «этиче­ский порыв» во имя насилия онтологии и феноменологии. И они шествовали убедительно и  победительно, отбросив эти­ку на обочину или снисходительно дав ей роль терпимой служанки, наблюдаю­щей в страхе с черного хода за шествием фанфар.                                             Поиски тождества, ностальгическое копание в прошлом – дело весьма опасное. Вся романтическая тоска средневековья в германской, а скорее, тевтонской интерпретации, с, казалось бы, таким «высоким» рыцарским кодексом, погнавшим их освобождать гроб Господень, вылилась в кровавые крестовые походы. Вообще, каждый из нас, вглядывающийся в прошлое, положим, в фотографии 50-70-х годов ушедшего века с их жесткостью, равнодушием, душевной черствостью, неожиданно ощущает себя втянутым в некий поток ностальгии, повитый сумерками молодости.                                                                                             Застоявшееся вино прожитых лет Истории  – напиток опасный. Великий немецкий поэт Иоганн Вольфганг Гёте, названный выдающимся французским поэтом Полем Валери «наименее сумасшедшим из людей», чувствовал опасную фальшь этой тоски. Он говорит об Истории, как «самом абсурде, неблагодарнейшей и опаснейшей специальности», о том, что «нет никакого прошлого, по которому бы следовало томиться, есть только вечно-настоящее, образующееся из расширенных элементов прошлого, и подлинное томление должно быть продуктивным, чтобы созидать нечто новое и лучшее».                                                                                                Нельзя сказать, что эта история и эта философия не видели Лица Другого. Наобо­рот, они стремились его схватить, им об­ладать.      Но «обладать, схватывать, по­знавать — все это синонимы власти» (Эм. Левинас. «Время и Другой»). Обла­дание и власть разворачивались ими в уподоблении собственным прошлым формам, в самоотождествлении с этими формами, которые предоставляли алиби историческому и философскому наси­лию, основанному на политическом и техническом насилии, покрывая лож­ной невинностью философскую речь — эту необузданную стихию метафорично­сти со всей ее развращающей силой вли­яния. Сколько не пытаются забыть, забить, избыть из души тему Холокоста, она возвращается, сотрясая мир, как скрытое и всегда неожиданное землетрясение, неопределимое заранее.

ШОА

                                                                        Особенно ставшее нарицательным во всем мире ивритское определение Холокоста – ШОА, вытеснившее слово «Катастрофа», ставшее сегодня слиш­ком обыденным. Слова «Холокост» и «Геноцид», попахивают лингвисти­кой и английским словарем, ибо ШОА - это не слово.                                                                                     ШОА — это хаос, шипение, змеиный шорох безличного ужаса смерти, ползу­щей облаками газа, языками пламени по созданной в дни Творения земле.                                                                                       ШОА — это почти безмолвное унич­тожение всей бытийной твердости форм, вещей, знаков, букв.

ШОА пронизывает и «тратит» всю пульсирующую, шевелящу­юся ткань жизни.                                                                                                     ШОА — бездна гибели, жаждущая в сороковые годы двадцатого века закон­но утвердиться в мире. Она ползет на восток — воссоединиться со своим об­разом и подобием — ГУЛагом, сотворить от Атлантического до Тихого единое пространство тотального насилия, про­странство, в котором смерть                       торжеству­юще открыла все свои главные и запас­ные ворота.            В этом пространстве время опреде­ляется скоростью уничтожения и чис­лом убиенных и замученных, причем число это уже в миг исчисления теряет свою точность в безымянной массе тел, на скорую руку забрасываемых землей, сжигаемых в печах, дымом уходящих в небо. В этом пространстве язык и смерть ведут невинные игры, некий пинг-понг по убиению невинных.                       А удивительно романтичное выраже­ние «ночь хрустальных ножей» так и располагает мечтательную душу к то­тальному уничтожению себе подобных. У крепкошеих молодых парней, абсолютно

уверен­ных в собственной безопасности, в го­ловах, вместо извилин, – один прямой же­лоб, подобный ложу ружейного ствола.  Одно умение –е убивать. Неизвестное им понятие тво­рительного падежа заменено морительным падежом. Надо спасать арийцев — с одной стороны, коммунизм, с другой.  Спасать от эпидемий, связанных с падежом ско­та в человеческом облике низшей расы или врагов народа. Топография этого пространства, со всеми ее складками людской оседлости, подобными карте, засиженной мухами, должна быть, по замыслу истязателей этого пространства, в корне преобразо­вана. В этом пространстве теряет смысл выражение – «люди гибнут как мухи». Никогда еще не было такого триумфа плодящихся мух. Трупных. Два главных понятия, исследуемые Мартином Хайдеггером, – Бытие и Ни­что, – веками мучившие немецкую классическую философию, – его сооте­чественники берут впрямую за рога, пре­вращая Бытие, сущее, существующее, – в Ничто– с помощью столь хулимой тем же Хайдегтером «технэ» – автоматиче­ского оружия, газов и крематориев. Машинное торжество смерти порож­дает невиданный расцвет мышиного и мушиного племени. На этом уровне грызунов и насеко­мых, перед которым бледнеют десять казней египетских, «бездна ШОА-ГУлаг» еще не изучалась.  «Творцы» этого пространства, весьма озабоченные опасностью эпидемий, очищением воздуха и немецкого духа, с немецкой последовательностью борют­ся за экономию пространств захороне­ния, для чего строят и строят новые кре­матории. Время торопит, хотя Третий рейх по­лагает быть тысячелетним. В сибирской вечной мерзлоте нет опасности эпидемий. Там косит людей заболевание с тоже таким мечтательным названием — «пеллагра». Идущие с Запада хотя и торопятся, но дело уничтожения ведут основатель­но. Палачи, захваченные врасплох на Востоке, в спешке «пускают в расход» всех заклю­ченных, которых не в силах эвакуиро­вать. Раньше-то они это совершали тоже планомерно: расстреливали у каждого города, а то и городка. Безымянные мо­гилы тридцать седьмого, как тщательно скрываемую достопримечательность, имеет каждый город областного значе­ния. Теперь они сольются с безымянны­ми насыпями массовых расстрелов, со­вершаемых нацистами. В будущем то и дело обе стороны будут сваливать вину одна на другую, сварливо торгуясь за правду, дотошно проверяя пулевые от­верстия в затылках тысяч и тысяч извле­ченных, задымленных временем чере­пов на случайно обнаруженных захоро­нениях. Черепа сохраняются лучше все­го и неожиданно оказываются доказа­тельствами, которые нельзя скрыть. Война стреляет в лицо. Каратели по обе стороны войны — в затылок.  А пока ими вместе закладывается маркирующий горизонт мертвых в отло­жениях Евразии тридцатых-сороковых годов XX века. Влияние человека на природу – с истинно геологическим размахом. В пригородных песках и гли­нах лежат миллионы костей — добыча, способная свести с ума палеонтолога. Плодородная почва незримых кладбищ сверхурожайна: чертополох, полынь, ре­пейник, белена.                    Облик ШОА — это осколки разбитого вдребезги зеркала среди руин: в этих ос­колках отражаются оставшиеся в живых.                                 ШОА — это замкнутое зеркалами про­странство зала памяти убитых и сожжен­ных детей в иерусалимском мемориале «Яд ва-Шем». Треть ШОА — два миллио­на детей. Их голоса напоминают нам единственное, что от них осталось, - имена. Фиксация человека в «бездне ШОА-Гулага» столь же неопределенна, как фиксация электрона в квантовой тео­рии. То ли частица (в основном мерт­вая), то ли волна, дуновение, выдох.   Абсолютная потерянность живых в хаосе смерти. Преступление должно было быть не просто совершено, оно должно было быть совершенным. Все уходило в дым. Где искать дока­зательства? Кто виновен? Просто кара небес на евреев, накапливающаяся ты­сячелетиями, обрушилась на них  – вот такая безумная больная мысль в тща­тельном земном исполнении вполне ус­покаивала немецкий дух. «Ничто», столь обхаживаемое Хайдеггером со всех сторон, особенно в том, что только человек способен проник­нуть в него, само проникло в соотечественников последнего классика немец­кой философии и выжгло в них всю их человеческую сущность. С момента обнаружения размеров «бездны ШОА-ГУлага", Европа только и делает, чтобы сбежать от нее, преумень­шить, сгладить, стараясь не думать о том, что это преступление подобно шаг­реневой коже, сжимание которой грозит существованию живых.  За 60 лет – срок немалый – выпес­товано поколение адвокатов, пытающе­еся доказать, что стоящее перед нашими глазами пепелище — всего лишь обман зрения. Смотрите, какие красоты, какая природа, какая классическая красота и чистота: все подметено под ковер. Софистические способности адвока­тов способны обернуть матерого пре­ступника в почти ангела в белых одеждах, на которых пятна неизвестно чьей крови. Какая там статистика — смешная и неточная наука. Адвокатам подавай ана­лиз ДНК. Вот же, на глазах у всех, в эпоху все­общего глазения — телевидения, в пря­мой трансляции, 11 сентября 2001-го, в самом центре цивилизованного, наск­возь компьютеризированного мира рух­нули, как башни из песка, два небо­скреба. На глазах у всех свершилась настоя­щая мини-Катастрофа. Истинная атмосфера чудовищного феномена, имя которому — ШОА — пол­ная энтропия. Всё, имевшее формы, рассыпалось в прах. И в этой забытой со времен «бездны ШОА» неосозна­ваемой энтропии люди потеряли всяческие ориентиры, слоняются, как безум­ные, из одного утла в другой этого мира, где взвесь аннигилированных бетона и стекла заменяет воздух. Люди не дышат, а глотают эту адскую смесь, не в силах выдавить слово, прислушиваясь к любо­му звуку в надежде, что это голоса                   по­гребенных заживо. В эти мгновения с отчетливостью пророчества звучат слова Теодора Адорно: «Философия, как и архитектура, ле­жит в развалинах». Месть за бомбарди­ровки Лондона превращает Дрезден в груду развалин. В отличие от архитекту­ры, которую можно восстановить, не­мецкая классическая философия по сей день не может восстать из руин. Стыд перед мертвыми не дает покоя оставшимся в живых. Архитектура          пре­вратилась в прах, стала туманом из пес­ка и измельченного стекла, который еще долго будет стоять над этим местом, обернувшимся в Ничто — гигантский ноль — Grand Zero. Люди ковыряются то тут, то там, пытаясь делать что-то осо­знанное, и нет ничего более бестолково­го, и чувство абсолютной потерянности витает над этим хаосом, подобным тому, над которым до Сотворения витал дух Божий, над хаосом, из которого возник­ло мироздание. Здесь же оно рухнуло в считанные часы. И по сей день не удалось сосчитать точное число погибших. Три тысячи — подозрительно округ­ленная цифра. Что уж говорить о «бездне Шоа-ГУлага».Бездна не по зубам никакой статис­тике. На то она и бездна. Адвокаты знают, что описание этой бездны в словах и образах заставляет обывателя закрыть глаза, заткнуть уши, забыть. Анестезия сознания – великая сила, только каким после этого выходит больной: духовным и душевным инва­лидом? Разве это не ощутимо в поведе­нии тех, кто стоял у обочины бездны, тех, кому даже дозволялось подойти к самому краю рва, видеть агонию и муки недострелянных? Всем своим поведени­ем перед камерой, подергиванием век, усиленным глотанием, заикающейся ре­чью, эти свидетели выражают обретен­ную обреченность духа на всю их остав­шуюся жизнь. Удивительно, гуляя по современной Европе, ощущать, как новый виток «ненависти  к евреям» обострен  мыслью, что их уже нельзя безнаказанно убивать. У этих изгоев появилось свое государст­во. Шестидневная война повергла          Евро­пу, да и весь мир, в шок. Попробуй по старой памяти поднять на них оружие, не поднимут они крик и плач, как те, стоявшие перед дулом смерти у края рва, а тебя самого в два счета пустят в расход. Невыносимо это для массового обывателя Европы. Надо смотреть на это открытыми глазами и быть всегда готовыми дать отпор. И перестать сето­вать на несправедливость в связи с тем, сколько бисера мы, евреи, внесли в об­щемировой жемчужный фонд. Не стоит его метать с такой неистовостью.  Да, конечно, нормальное сознание, при всех вывихах человеческой мысли, кристаллизующейся в идеологию, не в силах было себе представить, что некая, казалось бы, бредовая идея из анекдота о решении еврейского вопроса в Гане, где было три еврея и их съели, может стать основой государственной полити­ки. Внутри своей исторической судьбы, столько раз учившей их, что гибель сто­ит за порогом и не раз врывалась в дом, сжигая его дотла, евреи не в силах были представить собственное тотальное уничтожение руками немцев, чей язык через идиш был родственным                   европей­ским евреям более, чем все остальные языки. Такая всеохватность и педантич­ность в уничтожении евреев была         впер­вые в Истории, захватила врасплох. В глубине души европейских народов все это теплилось неким «метафизическим» пониманием. Фрейдистский комплекс Эдипа - убийство отца (иудаизм — отец христи­анства и ислама) — заманчив, красочен, притягателен изначальной трагичнос­тью человеческой души, схваченной греками. Но он вовсе не универсален, как и любая навязанная, а значит, на­сильственная «великая концепция», и абсолютно недостаточен для объясне­ния того чудовищного, что произошло. В трагическом спектакле середины XX века подают реплики из-за сцены Ниц­ше, Хайдеггер, Маркс и Фрейд и при этом как бы и не несут ответственности за происходящее на сцене. Однако по сей день человечество, тщательно и тщетно пытаясь разобраться в том, что произошло, не может обойтись без                упо­мянутых выше имен. Крупнейший немецкий философ ХХ-го века еврей Теодор Визенгрунд  Адорно, который успел спастись от гитлеровского режима эмиграцией в Америку и которому принадлежат слова "После Аушвица искусство невозможно", резко осудил немецкую классическую философию, сказав что после Аушвица «прочитываемый философией текст полон лакун и контрастов, что трудно не приписать демонической сле­поте». По Адорно, эпоху по-настоящему представляют те, кто прошел круги ада и не деградировал в неравной борьбе с па­лачами. Безымянные мученики концен­трационных лагерей стали символом                         че­ловечности, и «задача философии — пе­ревести все это на язык слов, чтобы лю­ди могли услышать голоса, превращен­ные тиранией в молчание». И в первую очередь – голоса шести миллионов, трети еврейского народа. Вы преувеличиваете, говорят евреям. Как же им после погромов и Катастрофы не преувеличивать. Рады бы приуменьшить, но разве это не предательство в отношении погибшей трети народа. Вы зазнаетесь, говорят евреям, мол, выше всех, особой крови. Следует повторить слова польского поэта ЮлианаТувима: да, у евреев особая кровь – текущая из жил. Вы – не патриоты своей Родины, говорят евреям. Никакие списки евреев – Героев Отечественной войны, ни гибель 40% воинов-евреев, воевавших в советской армии, не могут переубедить массу, уверенную, что евреи воевали в Ташкенте. Но истинная любовь к Родине несет в себе и национальное достоинство, которое евреи растеряли в тысячелетиях и всего за 60 последних лет прошли краткий курс собственной истории весьма успешно, и на глазах всего мира вернули себе два этих качества: любовь к Родине и национальное достоинство. А главное, забытое ими в веках умение постоять за себя. Вам следует покаяться, говорят евреям. Каяться должны не евреи, не немцы, не русские, а миллионы существ вненациональной породы – убийцы от природы или на основании «закона», грабители, истязатели, охранники, следователи. Следует вытравливать этих тараканов из щелей, выставлять списки головорезов – русских, украинцев, литовцев, латышей, приложивших руки к ложу винтовки, и недрогнувший глаз, и душу - к мишени - в убиении безвинных?  Речь лишь о восстановлении справедливости, об извлечении истинных уроков из Второй мировой войны и Холокоста, событиях, эхо которых не умолкнет, пока под небом жив хоть один человек. Именно в этом – проклятие, ибо только милосердие, трезвый ум и, главное, правда, как бы она не была горька, спасут мир.