Мусульманин Иса (по российскому паспорту — Сергей Трофимов) сейчас воюет в составе группировки Ахрар аш-Шам1 в сирийском Идлибе. Идея поговорить с «Новой газетой» принадлежала ему, он сам на меня вышел, через коллег.
Я видела скан его паспорта, его фотографию на фоне адресной таблички с арабской вязью, и у меня не осталось сомнений, что он именно тот, кем себя называет: в интернете легко можно нагуглить коротенькие сообщения калужских новостных агентств о том, что «калужанин сбежал в ИГИЛ»2. Там же — скриншот из ныне потертого отовсюду видео, в котором новые бойцы приносят присягу. Среди них и Сергей.
Все, что я знала про него: левак, профсоюзный лидер бросил все и уехал воевать в Сирию.
У меня была возможность отправить ему свои вопросы, а мне прислали аудиозаписи его ответов. Так мы общались несколько раз.
Говорили про его жизнь тут, в России, про то, как было принято решение. При этом я прямо предупредила Сергея, что мой интерес к нему никак не продиктован сочувствием к бесчеловечной идее. А только — желанием понять, как происходят такие чудовищные штуки, как та, что приключилась с ним.
Я сообщила ему о том, что намерена поговорить с людьми, которые знали его в России. «Понимаете, для этих левацких фундаменталистов я отступник, предатель. Естественно, они будут лить на меня ушаты помоев. Не хочу, чтобы они со страниц вашей газеты всячески меня поносили», — был его ответ. Впрочем, больше он никак не стал возражать против того, чтобы я искала и задавала вопросы. Попросил только, чтобы я не трогала его маму.
Я нашла многих людей, которые знали Сергея Трофимова в прошлой жизни — в Москве и в маленьких городках Калужской области. Все вместе мы сложили этот пазл.
Возможно, Сергей удивится, узнав, что многие из его друзей настаивали на том, чтобы в газете были упомянуты их имена, — им было важно, чтобы он знал, что они о нем говорят.
Я считаю необходимым особенно подчеркнуть: эта история — не попытка оправдать Сергея или найти виновных в том, что он принял такое решение. Безусловно, в том, что случилось с ним, виноват он и только он, и то, что он сделал, — страшно. Но не менее страшно то, что вирус войны не знает пощады. Он гонит людей в чеченский лес, в Донбасс и Сирию, он оставляет сиротами детей и в одну ночь заставляет седеть родителей. Ему плевать на наш возраст, достаток, образование и профессию. И это только кажется: где Сирия — и где я? Но война здесь, рядом. Дышит в спину.
Я надеюсь, что эта история хоть для кого-то сможет стать прививкой от этого вируса.
1Запрещенная в России организация, сотрудничавшая с Джебхат ан-Нусра и ИГИЛ, также запрещенными в России.
2Организация, запрещенная в России.
СЕРГЕЙ ТРОФИМОВ, ИДЛИБ:
- — Ну на самом деле я не из Калуги, а из Обнинска, это Калужская область. И учился я не в Калужском институте, а в Балабанове, это тоже Калужская область. Потом я доучивался еще в Москве. Окончил я институт в 2008 году, после него устроился сразу работать в офис в Москве. Это было бюро переводов. С английского на русский, с русского на английский. Проработал там около года, мне это не понравилось. Я вернулся в Обнинск и там увлекся политикой. Увлекся левыми идеями, в тот момент анархизмом. Решил найти единомышленников, связался с организацией «Автономное действие». Нашел калужских анархистов.
- Потом пошла профсоюзная тема. В Калуге был и есть завод «Фольксваген», а на нем был и есть профсоюз. В 2012 году туда приехали органайзеры, они были троцкистами. Мы начали с ними контачить, я устроился на завод «Пежо Ситроен» в Калуге. Там также возникла профсоюзная ячейка, на «Пежо Ситроене». Но в итоге я понял, что это дело бесперспективное. К тому времени, к 2014 году, я увлекся исламом и в 2015 году уехал.
- На самом деле анархизм не был какой-то такой вехой в моей жизни, только отправным шагом в моем осмыслении действительности. Гораздо дольше я был марксистом. Анархизм — он слишком субкультурен был, это такая была тусовка, без какой-либо цели, без каких-либо программ. А в марксизме — там такой олдовый, ленинский, большевистский рабочий класс. Но в конечном счете оказалось, и я это понял, что современный рабочий класс — это совершенно не то, что было сто лет назад. Тогда в рабочие шли передовые люди из деревни, а сейчас, наоборот, рабочий класс формируется по остаточному принципу. В рабочие идут все те, кто инертен, безынициативен, у кого нет никаких амбиций. И, разумеется, в этих людях очень сложно что-либо пробудить. От жизни им ничего не надо. Если бы им надо было что-то от жизни, они бы не сидели на заводе, потому что, несмотря на всю ту сословность, что есть в России, вариантов уйти с завода и хотя бы чуть-чуть приподняться, хотя бы на одну ступеньку, — много.
- Вот это я понял для себя. Что это бессмысленно, что основная марксистская мысль неприменима к современной жизни, она неверна, она устарела. И все.
- Когда я был марксистом, ни о какой вере речи быть не могло, я свято следовал марксистскому катехизису. А что касается ислама… Это был тот момент, когда я разочаровался в предыдущих идеях и начал поиск чего-то нового. Я читал научные книги по истории, изданные даже в Советском Союзе, и эти книги скептически оценивали религиозные вопросы. Все равно я читал их, прочитал Коран. И меня все это устроило, совпало с моим темпераментом. И я стал мусульманином.
- Советская атеистическая пропаганда довольно топорна, там пытались представить верующих людей какими-то идиотами, которые верят, что сидит на облачке дедушка с бородой и кидает молнии. Но теологическая концепция ислама — совершенно о другом. Это первое, что бросилось тогда в глаза. Ну и потом, я устал от оголтелого активизма, которым до этого занимался. В исламе более спокойная установка — помогать, делать добро, теория мелких дел. Я же не сразу в Сирию поехал, я же год еще принадлежал к малоярославецкой мусульманской общине, строил, помогал благотворительностью им заниматься. Вот таких вещей мне тогда захотелось.
ЕВГЕНИЙ МАТВЕЕНКО, ОБНИНСК:
— Вот прямо он там такой верующий стал? Пять раз в день молится? Я не верю. И никогда не смогу поверить. Он атеист. Абсолютно убежденный притом атеист. У нас, я помню, был спор как раз на эту тему. Про устройство человеческого мозга. И я ему как раз говорил, что многие вещи, многие реакции сложно объяснить простым взаимодействием нейронов, и что как раз это оставляет пространство для чего-то такого. Он стоял намертво: просто физиология, ничего другого нет и быть не может.
Я не могу представить себе, чтоб он сдвинулся с этой точки.
Мы друзья были. Даже я могу сказать, что лучшие друзья. Можно сказать, с колясок друг друга знали, у нас и родители общались близко, ну и мы всю жизнь вместе. В школе учились в параллельных классах. Ну, активный он был, хулиганил. Ну как мы все, ничего такого особенного. Потом, после школы, мы поменьше стали общаться. Он в Калугу поехал учиться, я — здесь остался, институт атомной энергетики заканчивал. А после учебы все вернулось как было. Плотно общались, каждые выходные, как к маме он приезжал, — всегда у нас был.
Ну гуляли вместе, разговоры, интересы общие. Он начитанный, теоретически подкованный, с ним есть о чем поговорить. В клуб, помню, ходили вместе, в «Ритм». Девушки были у него, но так, не постоянные. Да он и не заморачивался особо. Все с профсоюзом носился, но потом как-то у него там затухать стало.
Я уже в фармкомпании работал, а у него там проблемы на заводе были, его увольняли даже, он по суду восстанавливался. И я его тогда звал к себе — у нас вакансия была. Но пока он чесался, вакансия ушла.
Новый год мы обычно вместе встречали. И последний Новый год перед его отъездом — тоже вместе. И выпил он, я помню. Уже перед самым отъездом даже курить бросил. Готовился, видно. А потом и с нами перестал общаться, вообще пропал.
Когда Крым присоединили, помню, это его сильно задело. У нас в компании это особенно не обсуждалось: ну присоединили — и хорошо. А он ходил, переживал, бесился даже. Но это было за год где-то до того, как он ислам принял.
Я сейчас на него не то чтобы злюсь — а обида у меня. Ну пришел бы он, сказал: так и так. Мы вместе что-нибудь придумали бы, решили. Разобрались бы вместе. Но не так же! Ведь это теперь все, конец, могила, можно сказать.
И еще я не понимаю: как он с мамой так мог поступить? Как он мог ее одну на старости лет тут оставить? У нее никого нет, как он мог так?
СЕРГЕЙ:
- — У меня была абсолютно обычная семья. Мать — бухгалтер, отец тоже разные работы поменял. Родители развелись довольно давно, отец жил отдельно, я тоже отдельно. Работал в Калуге, к матери ездил только на выходные. Мать не была, но стала религиозной. Ну формально, в духе освятить куличи на Пасху. Отец — да, был более или менее религиозным. Он был из деревни, у него там какие-то были травмы относительно советского строя. В том плане, что советская власть раскулачила его семью, у них была земля, поместье. Не дворяне были — но кулаки. И вот их раскулачили.
- На самом деле я матери даже не говорил ничего про ислам, она и не знала ничего. Друзья, конечно, вообще не поняли, для них это шок был, они подумали, что ваххабиты меня завербовали. Ну и конечно, ислам совершенно несовместим с тем образом жизни, который до того был. Я перестал употреблять алкоголь, бросил курить, и мне с приятелями — чем мне вообще с ними заниматься? Мне с ними неинтересно, им со мной неинтересно, они пошли побоку.
- Как я пришел в ислам? Нет, это не был какой-то знакомый человек, кто меня в ислам привел. У меня вообще знакомых и друзей-мусульман не было. Я абсолютно самостоятельно к этому пришел.
- Мусульманская община была и есть в городе Малоярославец, это 10 км буквально от Обнинска. В «ВКонтакте» я нашел страницу имама, написал ему, мы встретились.
- Как они меня приняли, мне поверили? Ну а чего им верить — не верить? Они ничем таким не занимаются, чтобы скрывать. Там абсолютно все легально, лоялистски. В телефоне имама первый телефон — это телефон местного фээсбэшника, они все с ним согласовывают, он с ним постоянно контачит. Даже если бы я был фээсбэшник, я бы ничего там не узнал, потому что ничего и нет. Это все чисто пришли, помолились, милостыню скинули — все вот в таком духе. Он нам проповедь читал в духе «9 мая — это тоже наш праздник, наши деды воевали…». Да и там все такое в России. Там никакой другой ислам выжить не сможет.
РИНАТ БАТКАЕВ, МАЛОЯРОСЛАВЕЦ:
— Здесь, в Малоярославце, собирались строить мечеть, тут большая татарская община всегда была, потом и с Кавказа люди, и из бывших республик работники едут. Это давно было, еще при прежнем имаме. Он был ветеран, фронтовик, ему не так легко было отказать, и вот выделили землю под мечеть. Это 2005 год был. В городе тогда случились серьезные волнения, об этом много писали, говорили везде. Как же так, древний православный город — и тут мечеть! И городское руководство строительство приостановило, чтобы не обострять. Сказали нам: «Потерпите. Потом». А потом старый имам умер, и как-то вопрос замялся.
Я раньше в Троицке жил, сюда только на выходные приезжал. Но потом община осталась без имама, и мне пришлось. Купили участок и построились тут. Это и мой дом, и он же у нас молельный, мечеть.
Сергей у нас появился, когда мы как раз строили, он активно помогал. Просто в «ВКонтакте» написал мне, и я ответил: конечно, приходи. Молодых вообще много приходит, я не удивился.
Много, не один десяток часов мы просидели с ним вот так и проговорили. Я видел: он человек молодой, ищущий. Я ему говорил: силами одного человека трудно изменить весь мир. Но мы можем сделать лучше мир вокруг нас, можем помочь кому-то, кто рядом и нуждается в нашей помощи. Он, кстати, принимал эту позицию, поддерживал нашу благотворительную работу.
Его решение прийти в ислам было обдуманным, взвешенным. Жениться он хотел, искал девушку-мусульманку. Какое-то время даже ходил с идеей организовать в Обнинске мусульманскую общину. Но там не вышло ничего.
Конечно, мы обсуждали события в мире, и войну в Сирии в том числе. И я всегда говорил ему: никогда настоящий ислам не одобрял убийство и войну. То, что происходит там, ничего общего не имеет с волей Аллаха, с истинной мусульманской верой. Но молодому человеку, который только что пришел в ислам, который не имеет серьезной подготовки, очень легко заморочить голову. Сидят вот эти люди в тюрбанах и трактуют ислам так, как им самим выгодно.
Когда это все случилось и открылось, к нам сразу пришли из ФСБ. «Как это так, как это вы недоглядели?» Ну а в чем я недоглядел, когда вот, у нас большая община, на праздники и полторы тысячи собирается, — и со всеми все нормально. Никогда никакой пропаганды у нас не было, мы всегда ко всем открыты: приходите, смотрите, проверяйте, нам скрывать нечего.
СЕРГЕЙ:
- — Началось все с событий на Украине, которые я совершенно не поддерживал. Я был против «крымнаш», и меня возмутило то, что все друзья и знакомые поддержали то, что случилось. И вот это накапливалось, накапливалось, а потом, когда Россия еще и в Сирию зашла, — это была последняя капля уже. Мне казалось, что тогда я уже и сам буду в этом замешан. С каждой покупки 18%. В этой системе ты так или иначе спонсируешь войну, кровь будет и на моих руках. И я решил максимально от этого дистанцироваться, уехать по-любому и желательно, конечно, что-то противопоставить. Так что это был такой этический выбор.
- Мне не приходило в голову ехать на Украину. Воевать за украинский национализм мне, как бывшему леваку, было как-то не с руки. Никогда ни с какими националистами дела не имели, это была для нас каста неприкасаемых. В Сирии, казалось, какая-то интернациональная герилья. Плюс ко всему уже к тому времени все начало более или менее устаканиваться на Украине, стало понятно, что это все заморозится, что будет как в Карабахе, и это на десятилетия. В Сирии же это была часть «арабской весны», это было гигантское движение в арабском мире, на несколько порядков более крупное, чем украинские события, настоящее историческое движение. Конечно, оно смотрелось более перспективным, более интересным, более глобальным.
- Я нашел человека, который уже был в Сирии, сказал ему, что тоже хочу поехать. Этот человек был узбек, россиянин. Он меня просил подождать несколько дней: он узнает, есть ли дорога сейчас в Сирию, можно ли перейти границу. С этим уже тогда были проблемы. Через несколько дней он мне написал: все я узнал, давай приезжай. В итоге я прилетел в Турцию, написал ему, он мне сказал, что там возникли некоторые проблемы и мне надо самому доехать до границы, и там меня уже встретят. Ну я сел на автобус, а там уже машина меня встретила. И еще несколько человек было с нами в машине: семья узбеков, муж, жена и ребенок, и еще двое, наверное, тоже узбеки. Короче, одни узбеки. Через какое-то время пришел проводник, и мы стали пересекать границу. Тогда очень много сирийцев выходило из Сирии, по 20, по 30 человек выходили. Пограничникам было не до нас, мы проскочили вообще без проблем.
- Я знал, что еду вот к этому товарищу, которого нашел в интернете. А куда конкретно — нет, я не знал. Он мне сказал, что все будет, всем меня обеспечат. Я ехал конкретно к нему, а он уже меня определил к своим друзьям.
- Да, конечно, я знал, на чьей стороне я буду воевать — на стороне вооруженной оппозиции.
БАЯЗИД РЗАЕВ, ОБНИНСК:
— Переломный момент в его жизни, как мне кажется, случился летом 2015 года, в августе где-то. Ну а в сентябре он уехал. Я очень хорошо помню те дни, поскольку тогда расстался с девушкой, и расставание было очень тяжелым. Я этнический азери-тюрок, и в этом разрыве были задеты мои национальные чувства. Я очень переживал. И Сергей тогда старался подбодрить меня, как-то успокоить. Помню как сейчас. У нас в городе есть сеть кофеен SURF Coffee, каждые выходные, когда Сергей приезжал из Калуги, мы заглядывали туда, брали по большому стаканчику кофе и шли гулять в Белкинский парк. Мы говорили на очень разные темы: политика, литература, религия, музыка, космос.
Он успокаивал меня, говорил: ты мужчина, ты не должен так переживать, и вообще ты гораздо большего достоин. Он никогда не оскорблял, не принижал меня, наоборот, по-всякому повышал мою самооценку. Да, я могу сказать, что он хороший друг и даже больше: он был моим лучшим другом. Всегда рядом, всегда поможет — и не только словом. Вот был случай: заказывал я домой кровать, а грузовой лифт не работал. Грузчики потребовали: 250 рублей этаж. Сам я живу на 16-м. Я позвонил Сергею, и он через 10 минут прибежал, мы вместе тащили кровать на 16-й этаж.
Он был марксист, убежденный такой. А на случай споров и дискуссий у него был богатый арсенал из знаний по мировой истории и очень широкий спектр терминологии. Он был интеллектуалом, мог выбрать работу, связанную с интеллектуальным трудом, но выбрал ту, которая связана больше с физическим, — завод. Я вообще не понимаю, как в его жизни все это появилось. Еще до принятия ислама, за несколько лет, какое-то время у него на аватарке в «ВКонтакте» был Хомейни, и он тогда вообще по Ирану сильно загонялся. Иран для него был идеальным государством. А Иран — это же шииты. Но потом понеслась эта свистопляска в Сирии — и он вышел на суннизм и осел в нем. Вот как-то, совершенно непонятным мне образом, в нем выстроилась эта арка: марксизм–шиизм–суннизм. Да, в исламе и марксизме много общего с точки зрения социальной платформы. Может, это как-то и послужило связующим звеном? А может, его бременило осознание беспомощности, бессилия и неготовности к переменам остальных. Знаете, из-за чего Юккио Миссима сеппуку сделал? Его тяготило осознание, что Япония, некогда богатейшая культурой страна, после проигранной войны стала терять свою самобытность. Он приехал на военную базу, захватил заложников и стал требовать переворота. А люди не пошли за ним. В порыве радикализма он не учел, что японский народ войной устал. Тут похожая у нас ситуация. Но у нас народ не войной устал, а девяностыми.
За Сергеем, конечно, замечалось легкое тщеславие. Особенно в споре. Он, несмотря на знания, апеллируя к которым можно было спокойным тоном уложить оппонента, нередко давал волю эмоциям. У нас как-то зашел разговор о роли Сталина, и Сергей тогда кричал громче всех. Он не поддерживал Сталина, но говорил о том, что цель оправдывает средства. Но вообще Сергей — не сторонник твердой руки, он скорее за справедливость. Пойди он общественной стезей, думаю, из него бы что-то получилось. Но почему-то у нас все устроено так, что всякая критика общественного устройства воспринимается так, что «вы враги России». Критикуешь — значит, русофоб, не любишь Родину. А что такое Родина? Лично для меня это моя улица, дом, где родители, мои друзья, мой город, этот дождь, эти запахи, это солнце между зданиями.
Из всех персонажей русской классической литературы Сергей мне знаете кого больше всех напоминает? Пьера Безухова. Вот это в чистом виде Сергей. Вот вроде умный, красивый, здоровый, ухоженный — а все равно несчастный. Все он пытался как-то вписаться, куда-то пристроиться. Но из-за этого его нонконформизма не прирастал нигде.
Он не говорил ничего о своих планах. Вообще, когда он принял ислам, он резко отдалился от нашей компании. Бросил пить, курить. Мы звонили, звали на встречи, уговаривали. Но он — всё, пропал просто. Конечно, обсуждалось, куда он делся. Мы с ребятами шутили: пропал без вести, в розыск подавать надо.
Я помню, я уже в школе работал, немецкий учил, собирался в Германию уехать учиться… И вот мне Женя звонит: «Ты видел? Ты видел, что с Серегой стало?» Он отправил мне тот самый ролик, через неделю его удалили из ютьюба. На следующий день мы встретились всей компанией и весь вечер обсуждали его. Почти все заметили один момент: перед тем как высказаться, Сергей получил слегка заметный толчок локтем от тучного человека, который стоял рядом. И мы все пришли к выводу, что все сказанное Сергеем имело не совсем добровольный характер. Не исключаю, что в тот момент он, может, уже что-то стал понимать — разочаровался как-то. Если бы я знал обо всем этом, я не знаю… Я бы в ноги ему вцепился, не отпускал бы. Нашел бы доводы и аргументы. Он ведь умный — понял бы. Хотя интеллект не панацея.
Жизнь мне очень дорого досталась: отец носил рваные штаны и обувь со стертой подошвой, чтобы сэкономить лишнюю копейку на мое лечение. Поэтому я ценю жизнь. И я очень осуждаю его поступок. Но тот Сергей, который был, который у меня внутри остался, — он вызывает у меня самые добрые чувства.
СЕРГЕЙ:
- — Тоже я всех тонкостей в России не знал, но решил так: против режима — вооруженная оппозиция и ИГИЛ. ИГИЛ — это те люди, которые спасли Башара Асада в 2014 году. Когда у него уже все сыпалось, они своим этим халифатом просто начали междоусобную войну в оппозиционном лагере, и Асад получил передышку. Я знаю людей, которым в России говорили: пойдешь в тюрьму либо езжай в ИГИЛ. ФСБ прекрасно использовала ИГИЛ, это 100%. Не они создали ИГИЛ, но они поняли, какие можно бонусы извлечь. Так что ИГИЛ я для себя по-любому отметал. Оставалась вооруженная оппозиция.
- Но надо понимать: все равно это сирийское движение. Есть мы, есть кавказцы, узбеки — но мы только гости. А когда сирийцы захотят — они нас выкинут. Мы просто помощники. А Асад Россию и Иран, даже если бы захотел выкинуть — то не смог бы. И не сможет.
- Кто эти люди? И в основном это бывшие работники сельского хозяйства. Надо понимать, что Идлиб — это сельскохозяйственный район. Много переселенцев из других районов Сирии: режим выжил их, и здесь они осели. И из других стран тоже. Сейчас уже меньше — но есть. Из Европы, из Австралии, из Канады, из всех стран. Очень много молодежи, от 15 лет. В 15 лет человек уже все, считается мужчиной, может принимать сам решения. Берет в руки оружие. Или не берет.
- Я к русскоязычным сразу попал. Узбеки, кавказцы. Я с ними на русском разговаривал и потихоньку учил арабский, да.
- Кто-то погибает, кто-то уезжает. Что касается иностранцев — 9/10 высосал ИГИЛ. Многие туда уехали и упокоились. Сейчас достаточно трудно въехать в Сирию. Это денег стоит и проблематично, поскольку уже гораздо жестче жандармы прочесывают границу. Я-то еще бесплатно проходил, это было вообще без проблем, в один день. А сейчас могут люди ждать неделями, платить 1000 долларов на взятки пограничникам. Это стало препятствием. Да и сейчас же тоже активный этап войны уже все, закончился. Тоже устаканивается, наверное, замораживаться будет, как и везде.
- Выход тоже платный, тоже нужно рисковать, пробираться через границу. Турция сейчас совершенно нелояльна к тем, кто здесь, вне зависимости от группировки. Это в 15-м году, если Турция ловила кого-то на границе, она спрашивала: куда тебя отправить? Многие, те же самые русскоязычные, они на Украину выезжали, потом опять пытались зайти. Сейчас совершенно нет ничего такого. Если человека поймали на границе — его тут же отправляют в тюрьму. И люди сидят и сидят, безо всякого суда даже.
ДМИТРИЙ КОЖНЕВ, МОСКВА:
— О, я этого человека хорошо знаю! Жили даже под одной крышей. Где-то даже фотка такая была с той квартиры: Серега с ирокезом и в форме ГДР. Из Германии товарищи привезли тогда эту старую гэдээровскую форму по приколу.
Мы познакомились в Калуге на Первомай. Калуга тогда для нас представляла стратегический интерес, там сконцентрированы крупные поставщики: ПСМА3, «Фольксваген»… В левацкой среде все друг друга знают, все друг про друга слышали. Ну и первое, что мы сделали, когда собирались в регион зайти, — связались с товарищами из «Автономного действия». И он среди них был. А в то время как раз там было активное противостояние фашистов и антифа. И у фашистов так получилось, что было явное преимущество. Они знали, что будет на Первомай демонстрация, и собирались ее накрыть. Но приехали мы, и народа оказалось неожиданно много. И они не решились.
Мы калужских товарищей подталкивали к тому, чтобы от абстрактного антифашизма перейти к осознанной классовой борьбе, чтобы антифашизм вытекал как раз таки из идей. Ведь фашизм всегда стоит на страже ценностей капитализма. В левом движении 11–12-го годов вообще была большая дискуссия между рабочистами и акционистами. Акционисты хотели движухи: ходить на митинги, махать флагами, привлекать сторонников, популяризировать идею. А мы говорили: вся сила в руках рабочих. Если они сплотятся — они перекроют кислород кому угодно. И плевать они хотели на ваши митинги в нерабочее время.
Сняли мы квартиру под штаб — убитую «трешку» на окраине Калуги, и вот он там какое-то время жил вместе с нами. Ну как в быту? Нормальный в быту. Немного избалован мамой, это сразу в глаза бросалось. Мог зарядить: «Как так, женщина дома, а мы голодные сидим?» Вот такой бытовой сексизм. Для нас это, конечно, было дико, мы качаем тему про борьбу со «второй сменой»4 — а тут такое.
Подруги были у него, да, но у него же требования!
Ну а так… Помню, в каком-то эконом-супермаркете выкинули портвейн «Солнечная долина» 91-го года. Ну за долги арестовали — и продавали, он там копейки какие-то стоил. Ну и мы, конечно, закупились, у нас был запас. И вот сидели мы, смотрели Сержио Леоне фильмы, «Пригоршню динамита», попивали этот портвейн. Такие вот ностальгические воспоминания.
Он устроился на завод, сварщиком, а параллельно должен был заниматься профсоюзной работой. Хотя тут тоже несколько факторов. Ну, во-первых, зарплата: сварщиком он, конечно, больше получал, чем если б работал по специальности. Обычное дело: у них на заводе в логистике учитель работал с большим стажем, были и другие непрофильные специальности… Но нельзя сказать, что он был прям неформальным лидером среди рабочих. Просто хороший парень — и все.
В какой-то момент до руководства дошли слухи, что он связан с профсоюзом, и ему стали объявлять взыскания, — но он пошел в суд, и они эти взыскания сняли.
Вообще, он любил покритиковать, причем безапелляционно. В какой-то момент с ним просто стало невозможно общаться, настолько резко он на все реагировал. Ну и мы разошлись. До такого доходило, что мы на проходной раздаем листовки — а он проходит мимо и даже не здоровается.
Год, наверное, мы не общались, а потом к нам в офис пришел рабочий с завода, и он рассказал, что их заколебала ФСБ, потому что у них с завода один туда уехал.
Ну, конечно, это всех шокировало. Неделю, наверное, разговоры только про это были. Я не понимаю, как человек с материалистической системой координат мог так себя перенастроить. Ведь любой пункт Библии, любой пункт Корана разбивается простейшим образом. И любые пункты программы ИГИЛ — это же ровно то, против чего он боролся все эти годы.
Но если не оценивать идеологическую составляющую, то это его решение — конечно, поступок. Это яйца надо иметь. Это показывает его решительность, но в то же время показывает и его слабость. В ИГИЛ ничего не надо создавать с нуля, линия фронта видна — иди и воюй себе. А на заводе все неочевидно, линия фронта проходит в головах твоих товарищей.
Я тут перечитывал «Записки революционера» Кропоткина и поразился, насколько общество 70-х годов XIX века похоже на нас нынешних. Вот там тоже описано, как пассионарии, существующие в рамках системы, не находят себя.
СЕРГЕЙ:
- — Я живу с женой в квартире. Я за нее не плачу. Зарплату — да, платят. Немного, конечно, 100 долларов. Но для Сирии нормально. Плюс продуктами помогают, одеждой. Платит тот джамаат, военная группировка, в которой я состою. Ахрар аш-Шам — он не числится нигде террористической группировкой. Ну, может, в России только.
- Моя жена — сирийка. Ей 22 года, у нас сын. Я не буду говорить, откуда она. И да, я люблю ее вполне. Как я познакомился? Ну это примерно так, как в России было до революции. Совсем не так, как сейчас, когда подходишь: «Как дела?» — «Пошли». Нет, тут ты должен сначала с отцом переговорить, пройти кастинг, потом, если он тебя одобрил, приходишь к ним домой. Должна тогда дочь посмотреть: нравится — не нравится. И если дочь одобрила, тогда все нормально, женитесь.
- Вообще, когда переселенец хочет жениться на местной, все отцы очень боятся того, что «поматросит и бросит». Таких случаев было очень много, потом женщине очень сложно найти нового мужа, как правило, недевственницу уже никто… Поэтому первоочередное условие: ты должен убедить ее родителей, что ты никуда не денешься, не уедешь. Но что касается меня, то — посмотрим, как пойдут дела. Никогда не говори «никогда». Возможно, я тут останусь навсегда, но все может поменяться буквально завтра. Если моя семья будет под угрозой, то на границе с Турцией много лагерей, и там такие вполне сносные условия. Палатки, вода, еда. Временно отправлю туда, пока не все ясно. Война еще не закончена. Даже если не будет битвы за Идлиб — это скорее ничья, а не то что Асад победил. Он не смог восстановить контроль над всей территорией Сирии, не говоря уж о том, что РПК5 контролирует треть Сирии на северо-востоке. Если все заморозится — то это будет не очень интересно. Мы все ехали, будучи уверенными, что победим по-любому, но вот повернулось по-другому. Но ничья тоже неплохо.
БОЕЦ, МОСКВА:
— «Сладкий сахер» — так мы его между собой звали. Ну вот он весь такой. Скажешь ему: «Давай делай там что-то в профсоюзе, какие-то листовки, еще что-то». А он скажет: «Еще не время». И так как-то он все время тихарился, не особо себя проявлял. Он больше по части разговоров.
Или было: сел писать брошюры — перепутал Венгрию и пражские события. Знал вроде много, но неглубоко.
Когда он в ислам ударился, мы с ним уже не общались, я не знаю, что с ним тогда происходило. Но мы тогда с ребятами обсуждали это и поняли, что это путь в один конец. Да и слава богу. Вот если б вышел он, с кем бы он тут в первую очередь говорил? С ФСБ. И еще большой вопрос, что бы он им там рассказал про тех, кто здесь остался.
МАРИЯ МАТВЕЕНКО, ОБНИНСК:
— Я сильно удивилась, когда узнала, что он в ИГИЛ, участвует в боевых действиях. Потому что физически он никогда не был сильным. Не был замечен в драках. Даже избегал их. Да и спортом никогда не увлекался, был всегда худощав. Про таких людей говорят: «бьет словом». И чувство юмора у него было хорошее, любил подурачиться. Хотя я часто на него обижалась, он мог жестко высказаться, высмеять как-то.
А с девушками отношения не очень у него складывались. При мне он ни с кем не встречался. Наоборот, все время говорил, что не женится никогда. Говорил, что все равно все разводятся.
Когда он готовился уехать из России, мы этого не знали. Он очень изменился. Изучал язык, помогал в строительстве мечети. Проводил там большую часть времени. Мы его редко видели тогда, он стал нас избегать. А если приходил, то ненадолго. Был очень грустным, как будто что-то внутри тревожило его. Знаете, может, у него был процент сомнения насчет этого его поступка. Если честно, я, когда узнала об этом, я заплакала.
Мы с ребятами думали, что он умер.
СЕРГЕЙ:
- — Убиваю? Да что же вас всех так это интересует? То Собчак у Прилепина спрашивает, то вы у меня. Ну это война.
- Моя работа — обычные армейские дела: в рамках ротации выезжаю на линию соприкосновения, нахожусь там, потом возвращаюсь. Если случается какая-то операция — то в ней участвую. Обычная армейская жизнь.
- Насчет вернуться: в нынешнюю Россию, если я вернусь — что меня там ждет? В кислоте растворят или распнут? А там, если появится возможность — будут какие-то изменения или какой-то социальный катаклизм, — то я с удовольствием, на самом деле. Хотелось бы, хотелось бы.
- Ну не могу сказать, что особенно скучаю. Да, возможно, было бы интересно вернуться на выходные, со старыми приятелями встретиться, с родными. Но жить там… Это абсолютный тлен, безысходность.
- Я слежу за всем, что происходит в России. Ну что касается Навального — понятно, что эти митинги бесполезны просто. Какие-то мученики выходят под дубинки, под нагайки. С пенсионной реформой — это просто жалко и оскорбительно выходить на митинги против этого. Мои бывшие товарищи — анархисты, марксисты — мутили митинги в Калуге. Молодые ребята, еще до 30, против пенсионной реформы. Это так жалко смотрится. Люди фактически расписываются, что они сами себя никогда не смогут обеспечить, что без государства они помрут.
- Да, я считаю себя верующим. И умирать страшно. Всем страшно. Нет таких людей, которым было бы не страшно. Если кто-то говорит, что ему не страшно в таких ситуациях, — то он врет или он сумасшедший. Вопрос в том, чтобы научиться игнорировать страх или относиться к нему спокойно. Все люди умрут, может, так и лучше.
- Вы можете называть меня Сергеем. Иса — это арабское имя. Но я здесь так называюсь, потому что имя Сергей для арабов сложно, они его не знают, это нормальная история. В России тоже, я знаю, школьники из Средней Азии, из Азербайджана меняют свои сложные имена на русские.
- Так что — Сергей. Я ни от чего не отрекался, как, может быть, говорят в России. Со своими корнями не порывал, ничего такого нет.
Комментариев нет:
Отправить комментарий