Посетителей премьерного показа свежего российского боевика о 28 панфиловцах, говорят, угощали одноименными конфетами – 28 шоколадных шариков в коробке цвета крови с неизбежной эмблемой Российского военно-исторического общества. Сладостно и почетно умереть за отчизну, сообщили зрителям еще до сеанса. Строчка из оды Горация могла бы быть отличным эпиграфом к любому русскому учебнику истории. Да и просто к нашим коллективным представлениям о нашей истории, потому что других не видно.
Россию принято называть страной логоцентричной, а стоило бы – историоцентричной, наверное. Россия, или даже «русский мир» в любом из возможных смыслов – место вечно актуального, непроходящего прошлого. Любой спор о настоящем и любой разговор о будущем тонет в прошлом.
Вопросы о том, кто на самом деле фашист и можно ли сносить памятники Ленину, в ходе обсуждения украинской войны оказывались не менее, а то и более важными, чем дискуссии о том, кто на самом деле сбил «боинг» и какова роль бурятских танкистов в наступлении под Дебальцевом. Споры об истории подменяют политику и становятся полем конструирования идеологии. В этом смысле со времен летописца Нестора и до эпохи цветения Николая Старикова мало что изменилось.

Диктат Карамзина

Между либеральной и, скажем так, охранительской, чтобы не поганить слово «консервативный», моделями русской истории как целого концептуальной разницы нет – есть только оценочная. С чего начинается родина всех последующих исторических рефлексий в новой России – «История государства Российского» Николая Карамзина? С посвящения государю императору Александру Павловичу. Для формулировки концепции национальной истории, которая не отменена до сих пор, Карамзину хватило одной, последней фразы этого посвящения: «История народа принадлежит Царю».
Тут речь и о книге, которую автор дарит главному читателю, и о процессе, авторские права на который, у верховной власти. «В его «Истории» изящность, простота доказывают нам без всякого пристрастья необходимость самовластья и прелести кнута», – язвил Пушкин. Язвил и Алексей Толстой в «Истории государства Российского от Гостомысла до Тимашева». Полевой замахивался на альтернативный проект, где идеологическая полемика уже в названии: «История русского народа». Однако схема, предложенная Карамзиным, пережила и Карамзина, и империю, и еще одну империю и до сих пор жива.
Утрируя, изложить эту схему можно так: русский народ-государственник с самого начала был озабочен невозможностью жить вне сильной власти, в связи с чем пригласил править собой варягов, и дальше, во все времена, либо строил сильное централизованное государство, либо расплачивался за попытки с этого пути свернуть и снова строил сильное централизованное государство.
Его главные герои – властители и воины, его главные достижения – военные победы. Святые нашего исторического пантеона – сплошь с мечами и в доспехах. Вот любопытный пример: герой Смутного времени, причем не из числа властителей и воинов, нижегородский мясник Кузьма Минин и для Карамзина, и да многих прочих, о нем писавших, как раз символ государственничества русского народа. Когда элиты предали, мясник вышел на площадь и восстановил государство волевым усилием.
У Александра Островского, которого, наверное, скоро выкинут из школьной программы за пропаганду суицида в «Грозе», есть пьеса «Кузьма Захарьич Минин, Сухорук». Сначала классик написал вариант, где Минин занимается тем, чем должен, – переживает за отечество и собирает деньги для ополчения. А потом переписал пьесу и ввел эпизод, в котором Минин под Москвой возглавляет отряд солдат и поражает князя Пожарского храбростью и мощью стратегического мышления. То есть все-таки одел героя-простолюдина в доспехи, ввел в круг властителей и воинов. Потому что не может здесь быть другого героя.
Упрек не историкам – многие талантливые историки давно овладели модными концепциями и делают свое великое дело. Но общество переживает и пережевывает только историю Человека Государственного, не замечая просто человека в истории. Истории человека нет, истории русской свободы тоже нет. В каноне никаких примеров для подражания, помимо собирателей земель в сияющих латах. Вроде бы уже и мир не таков, чтобы непременно гибнуть за отчизну, а никаких других поведенческих моделей новым поколениям россиян просто не предлагают. Впрочем, чего уж, и государство не прочь самостоятельно создавать ни для чего не нужные ситуации, в которых гибнуть за него снова приходится. Именами героев, которые полегли в песках другого континента, снова называют школы.
Либералы жалуются на плохой народ, враги свободы издают целые цитатники, чтобы показать, какие либералы звери. Есть, например, памятная книжка «Либералы о народе» с предисловием Михаила Леонтьева, который, сочиняя это предисловие в 2006 году, и знать еще не знал, что он в душе нефтяник. Впрочем, составители могли бы поберечь бумагу, ограничиться единственной цитатой из Сигизмунда Герберштейна, со времен которого о «плохом народе» ничего нового не выдумали: «Трудно понять, то ли народ по своей грубости нуждается в государе-тиране, то ли от тирании государя сам народ становится таким грубым, бесчувственным и жестоким».
Торжествующие почвенники переживают мистические экстазы, созерцая то «небесную розу Сталина», то цветы прорастающей сквозь лед империи. С небес на все это глядя, улыбается Карамзин, творец русской матрицы, из которой общество не пытается искать выхода. А значит, подросшие дети снова будут убивать и умирать, пугать соседей и прощать государству любые государственные зверства. Потому что им никто не рассказал, что здесь может быть по-другому и что здесь бывало по-другому.

Битва за историю

Государство со своей историей определилось – ему нужна история трансляции власти, во века себе равной, во все эпохи неизменной. Власти, ради сохранения и самовоспроизводства которой простой человек всегда готов умереть, – для того и живет. Отсюда бесконечные парадные выставки, тематические парки, советские броневики с двуглавыми орлами на Красной площади и памятник покойному князю, соименному живому диктатору. Да, в этой схеме есть противоречия, но есть и мастера противоречия разрешать, объявляя, например, оппонентов «кончеными мразями».
Претендующая на европейскость часть общества принимает пас и бросается доказывать, что Иван-то Грозный был, оказывается, душегубец и не стоит ставить ему памятника. А ведь это чужой спор. Грозный – заметный исторический деятель, и вопрос не в том, достойна ли увековеченья его память. Вычеркивать из истории тирана – значит играть в чужую игру, значит изобретать ненастоящую историю. А не нужно ничего изобретать. Все есть.
Достаточно просто сказать: русская история сложна, страшна и прекрасна, а главное – это вовсе не история любви дурака-народа к тирану-государству. Она альтернативна, она всегда предполагала разные возможности, и некоторые даже частично реализовывались. Но главное – нужен новый пантеон исторических героев. Не отметающий, но дополняющий ряд правителей и воинов. Тем более что многие из них на самом деле в историю русской свободы тоже вписываются. Вот Дмитрий Донской – чем не герой для истории русской свободы? По мне, так вполне. Нужно, чтобы дети, вот именно дети, которые сейчас растут и которые интересуются историей, могли читать книжки не только про войну.
Может быть, это прозвучит странно, но пока битву за историю русской свободы и русского негосударственного человека едва ли не в одиночку ведет РПЦ (да, та же самая церковь, из недр которой ползут самые мракобесные идеи и самые откровенные на русскую свободу покушения, – так тоже бывает). Новость о том, что в церкви готовят учебное пособие о новомучениках, убиенных в ходе репрессий, заставила уже покорежиться имперцев – «работа на раскол общества» и так далее. Но церкви просто деваться некуда – подавляющее большинство героев, скажем так, священной русской истории – это вовсе не цари и не воины. Это человеколюбцы, это герои милосердия, это герои свободы.
Играть с властью в поддавки, споря о борьбе добра и зла в душах разнообразных человекоядцев, – дело увлекательное и не всегда бесполезное. Но России сегодня просто необходимо сломать тренд на милитаризацию исторического сознания. Нужно персонифицировать русскую историю, сделать ее близкой, человеческой и понятной.
Мединский пантеон на поклонской горе с мощами святых усов и статуей святой трубки никуда в ближайшее время не денется. Пусть стоит. И чем поплевывать в его сторону, не забывая, не лучше ли поискать собственных героев? Тем более что они не прячутся.

Икона первая: воины

Странно после всего сказанного выше заводить речь о войне, но здесь этого не избежать. В 2012 году в городе Томске несколько человек, связанные с закрытым ныне телеканалом ТВ2, вышли в День Победы на улицу. И увидели, что ветеранов мало уже осталось, в колоннах идут видные местные единороссы с протокольными физиономиями, и стало им грустно. И они решили в следующем году собрать колонну из друзей с портретами своих погибших или уже умерших родственников, прошедших войну. И потом вплоть до памятного юбилея идея жила своей жизнью. В 2014 году уже в нескольких городах прошли такие шествия, появились сообщества в интернете, акция по-настоящему захватила людей.
А в 2015 году ее заметили кремлевские пиарщики, начались перехваты власти, создание ГОНГО – псевдообщественных организаций, которые пытались живую инициативу взять под мертвый контроль, но до конца все равно не смогли. В 2016 году Бессмертный полк вообще решили превратить в продолжение военного парада: вот у нас танки, вот мотострелки, вот ракеты, а вот мертвецы.
Но даже и в 2016-м не вполне получилось, потому что идея – живая, и в массах, извините за выражение, рожденная и массами подхваченная. Государство чувствует ее опасность и, поддерживая, борется – пытается одновременно и контролировать, и профанировать.
Акция "Бессмертный полк" в Москве. 2015. Фото: Павел Бедняков/Zuma/ТАССПсевдоисторик Николай Стариков в прошлом году очень точно почувствовал, как опасен Бессмертный полк для новой государственной идеологии. Вот что он тогда писал: «Бессмертный полк как дополнение к обычному и проверенному десятилетиями празднованию Дня Победы противоречит традиции, заложенной победителями. Вместо того чтобы праздновать силу русского оружия, несгибаемого духа нашего народа, силу народного единения в деле достижения общей победы, вы отмечаете… погибших на этой войне. Они становятся центральным местом праздника. Через какое-то время для наших потомков, которые не видели ветеранов, не ощутили того праздничного настроения 9 мая, – для них День Победы превратится в траурный день. А после этого уже полшага до вопросов: “а нужна ли была эта война”; “а стоила ли эта победа той цены, что заплатил советский народ”; “не стоило ли решить вопрос другим путем и договориться”».
И ключевой момент: «Вместо того чтобы праздновать этот день как праздник общего единения и Победы, он разбивается на миллионы частных “скорбей”».
Старик Стариков прав во всем: Бессмертный полк – это запрос на живую, персонифицированную, личную историю. И на осмысление страшного русского ХХ века. Это такой спор тезиса «никогда больше» с тезисом «можем повторить». Государству, конечно, нужен тезис «можем повторить». Парад – это и есть «можем повторить, вон какие у нас "арматы"». Но вот то, что запрос у народа был на «никогда больше», вселяет в меня определенный оптимизм.
И Стариков отлично действует дальше, в этом году, в чутье ему не откажешь. Критиковать больше нельзя, раз уж сам президент второй год подряд приходит на акцию с фотографией отца, – и Стариков является на шествие с портретом маршала Рокоссовского. С заявкой на деперсонализацию и на апелляцию к авторитету начальства одновременно.
Ну и, конечно, нельзя не напомнить о Наталье Поклонской с иконой Николая Второго. Тут и деперсонализация, и попытка вообще уничтожить историческую конкретику, вернув разговор к истории вечной империи, в которой все вообще события и люди только для того, чтобы империя оставалась вечной. Не знаю, сама ли придумала, но тоже чует нерв эпохи.

Икона вторая: несвятая святая

Жила в Одессе девочка – Ефросинья Керсновская. В Гражданскую бежала с семьей в Бессарабию, а перед Великой Отечественной туда пришли простые советские люди. Простые советские люди Керсновскую, естественно, из дома вышвырнули, а потом и вовсе сослали в Сибирь. И дальше – дальше обычное, наше. Кошмар лагерей, нелюди на вышках, люди в бараках, смерть, которая всегда рядом, и какая-то при всем при этом незамысловатая, но насквозь пробивающая душу вера в жизнь. В ее правильность, что ли.
Она выжила, осталась на шахте в Норильске, заработала на домик в Ессентуках, перевезла маму из Румынии. И началось необычное. Керсновская не написала, а нарисовала книгу о своей жизни. Страшный русский комикс – незамысловатые, но оттого вдвойне достоверные картинки с подписями. Несколько сотен картинок.
Она не писатель, конечно, никакой и писательские задачи решать даже не пытается. Великий Шаламов, например, решал, делал литературу, а она – нет. Кстати, она – живое опровержение главной шаламовской мысли про то, что нет у человека возможности сознательно остаться человеком в аду, есть только что-то вроде лотереи: повезет – останешься, нет – так оскотинишься; и при любом варианте, скорее всего, сдохнешь. А Керсновская именно что сознательно оставалась человеком. По-человечески жила там, где и выживать-то нельзя.
Очень простые слова, бедный язык, стилистические ошибки. И все в целом – как выстрел в голову. Книга в разных вариантах (она еще и сделала несколько вариантов!) есть на сайте gulag.su, а недавно музей ГУЛАГа издал два тома – роскошные, настоящий шедевр. Стоят бешеных денег, конечно, но стоят того. А должны – стоять в каждой школьной библиотеке. Серьезно. По этой книге надо учить детей любить родину. Она доходчивая очень.
Странный жанр – автоагиография человека, которому и в голову не приходит, что он святой. Свидетельство, что человек – именно наш человек – внутренне свободным и порядочным может быть всегда.
И если бы ее рисунки печатали не в роскошных альбомах, а на самой дешевой бумаге и, как плакаты, развешивали на стенах школ, может быть, страна менялась бы быстрее. И, что тоже важно, к лучшему.

Икона третья: благотворитель

Или вот еще – история Юрия Деточкина, который не угонял автомобилей.
Жил после войны в одной татарской деревне мальчик Асгат Галимзянов. Семья голодала, и Асгат подался в Казань на заработки. Это был простой и необразованный человек, работал, естественно, тоже не в университете. Сменил несколько незамысловатых профессий и в конце концов стал возчиком на рынке. Вывозил отбросы на свалку.
Но он был деревенский мужик с памятью о голодном детстве. Он не мог спокойно относиться к тому, что арбузные корки и порченые овощи едут на помойку. Он купил заброшенный барак. И сделал невероятную вещь. Вырыл под бараком подвал. Оборудовал специальным механизмом, чтобы в подвал опускать корма, а наверх поднимать навоз. И стал тайно выращивать свиней. Видимо, ислам еще не в почете был в советской Татарии.
Естественно, в какой-то момент его вычислили и хотели судить. И тут случилась вторая невероятная вещь. За него вступились трудовые коллективы нескольких детских домов. Оказалось, что большую часть того, что тогда называлось нетрудовыми доходами, он тратил на помощь детским домам.
Фрукты, то есть дикий дефицит, скупал и на своей телеге возил детям. Подарил детским домам более 80 машин и автобусов. И так далее. Это конец семидесятых.
Случилась и третья невероятная вещь – дело закрыли. И четвертая – после этого ему выделили территорию и разрешили держать стадо в триста быков. Он продолжил свою работу.
(Тут любой из русских националистов докрымской эпохи начал бы, наверное, бормотать про счастливую жизнь национальных анклавов и про то, что русскому человеку такого никогда не позволили бы; но, кажется, в посткрымскую эпоху у русских националистов не осталось времени на русские беды.)
Галимзянов умер 3 января 2016 года. При жизни ему поставили памятник на площади Тысячелетия напротив Казанского кремля. Его знал и очень ценил Шаймиев, лично следил за эскизами к памятнику, забраковал, пишут, 12 штук. Там нет таблички, он называется памятник Благотворителю, потому что при жизни же нельзя. Телега, пять, кажется, детей и возчик. Возчик – это Галимзянов.
Жил до смерти аскетом. Новую квартиру в 2010 году подарил нищим переселенцам из Казахстана.
Но то в Казани, а в Москве депутат от КПРФ Валерий Рашкин пишет местному султану (он же мэр) письмо о необходимости увековечить память ополченца Моторолы. «Памятник Арсену должен быть, должен стоять напоминанием в Москве для каждого из нас», – говорит депутат, и он, кстати, прав. Пусть хоть напоминание о таких героях торчит перед глазами – вздохнем, мимо идучи, о «плохом народе» не в первый раз. Не замечая настоящих героев и удивляясь, отчего это Россия остается для своих – мачехой, а для прочих – пугалом.