Раздел: голоса за холмами
Эстонский контекст
…но это гавань – помни это Когда тебя настигнет эхо…
Кари Унксова
Татьяна Зажицкая. Фото И. Малкиэль
«Эхо» в начале 70-х настигло трёх ленинградцев, которые сразу обрели в нашем кругу и друзей, и поклонников. Ареал, если можно так сказать, русской культуры в Таллинне был столь мал, что невозможно было не заметить и не оценить поэта Кари Унксову, художника Владимира Макаренко, и, конечно же, литератора Сергея Довлатова. Они совершенно не были известны в официальном поле культуры как поэт, художник и прозаик, но очень скоро мы увидели их именно так.
Серёжа Довлатов, в возрасте своих тридцати, или около того, лет (все были примерно ровесниками), приехал в Таллинн с чемоданом рукописей и номером «Юности», где удалось опубликовать пару рассказов.
Появившись в Таллинне почти одновременно, они надеялись, что маленькая прибалтийская столица – остров свободомыслия в мрачной стране, но забыли, что и эта столица находится во власти единого хозяина заводов, газет, пароходов, а также издательств, театров, галерей – заказчика стихов, рассказов, романов, спектаклей и так далее по списку.
К их поколению, которое уже образовалось после культурного бума 60-х, власть относилась с большим подозрением, нелюбовью и невниманием. Они были ей совсем непонятны. Они – уже выросшее поколение писателей, поэтов, художников – не были нужны советской идеологии.
Это потом, когда рухнет «Нерушимый», словно откроются шлюзы и хлынет поток созданного, написанного, придуманного, неосуществлённого в 70-е, и поколение назовут то ли забытым, то ли упущенным, то ли пропущенным, а тогда и слов таких по отношению к ним не произносилось. Что касается Таллинна, некая иллюзия, которая привела наших новых знакомцев из соседнего Ленинграда, имела основания. Довольно скоро Кари Унксова, которая не поселилась в Таллинне, но часто наезжала, получила единственный в своей жизни поэтический вечер в Союзе писателей Эстонии и подборку стихов в журнале «Таллинн».
Володе Макаренко помогли получить работу истопника, и, следовательно, прописку, комнату в подвале для проживания и творчества, а также и признание авангарда эстонских художников, и художественную галерею для персональной выставки.
Серёжа Довлатов, в возрасте своих тридцати, или около того, лет (все были примерно ровесниками), приехал в Таллинн с чемоданом рукописей и номером «Юности», где удалось опубликовать пару рассказов.
Появившись в Таллинне почти одновременно, они надеялись, что маленькая прибалтийская столица – остров свободомыслия в мрачной стране, но забыли, что и эта столица находится во власти единого хозяина заводов, газет, пароходов, а также издательств, театров, галерей – заказчика стихов, рассказов, романов, спектаклей и так далее по списку.
К их поколению, которое уже образовалось после культурного бума 60-х, власть относилась с большим подозрением, нелюбовью и невниманием. Они были ей совсем непонятны. Они – уже выросшее поколение писателей, поэтов, художников – не были нужны советской идеологии.
Это потом, когда рухнет «Нерушимый», словно откроются шлюзы и хлынет поток созданного, написанного, придуманного, неосуществлённого в 70-е, и поколение назовут то ли забытым, то ли упущенным, то ли пропущенным, а тогда и слов таких по отношению к ним не произносилось. Что касается Таллинна, некая иллюзия, которая привела наших новых знакомцев из соседнего Ленинграда, имела основания. Довольно скоро Кари Унксова, которая не поселилась в Таллинне, но часто наезжала, получила единственный в своей жизни поэтический вечер в Союзе писателей Эстонии и подборку стихов в журнале «Таллинн».
Володе Макаренко помогли получить работу истопника, и, следовательно, прописку, комнату в подвале для проживания и творчества, а также и признание авангарда эстонских художников, и художественную галерею для персональной выставки.
Сергей Довлатов. Фото И. Малкиэль
Но самые грандиозные перспективы ожидали Серёжу Довлатова. После недолгого мытарства он получил работу сотрудника в отделе информации «Советской Эстонии». Украсил ежедневной продукцией этот отдел. Прописался на улице Рабчинского в квартире Тамары Зибуновой, и вокруг этой пары образовался широкий, если можно так сказать, в масштабах нашего города, круг друзей. В перспективе даже было издание в «Ээсти Раамат» первого сборника его прозы.
Серёжа и мой муж Иосиф, работая в разных редакциях, придумали себе почти ежедневный совместный заработок: Серёжа давал информацию в номер, Иосиф – фотографию к ней. Что-нибудь о «героях наших дней», портных, продавцах, моряках или учёных. Пять рублей за информацию, три за фотку. И всё это – до начала газетного рабочего дня. Теперь нам и будильник стал не надобен: утром в полседьмого раздавались телефонный звонок и бодрый Серёжин голос в трубке:
– Доброе утро, Танечка, толкните Оську ногой, пора вставать и идти деньги зарабатывать.
– Надо же, – говорил, беря трубку, Иосиф. – Всю ночь гудел, а в шесть уже на ногах…
– Самодисциплина, сынок, тебе этого не понять, – важно объяснял Серёжа.
– Ну да, как же… Ты просто вон какой здоровый, ничто тебя не прошибёт.
Всё труднее становилось решать бытовые и прочие проблемы, даже в Таллинне, относительно комфортном островке жизни среди тотального безобразия и общего развала. Цензура и здесь не дремала, а редакционный люд продолжал тихо спиваться от общей и персональной безнадёги. Между тем, поток сам и там-издата нарастал. Книги передавались от одного к другому на одну ночь, на полдня, на три часа.
Грянул гром и в Таллинне. Пошли по квартирам и учреждениям обыски. Как в дурном сне, на квартире у некоего Котельникова, кондитера по профессии, нашли и конфисковали политический «криминал», среди которого обреталась рукопись книги Довлатова «Зона» с подзаголовком «Записки надзирателя». Первая его книга, написанная после армейской службы надзирателем лагеря уголовников на Севере. Сергей даже пытался её опубликовать, посылал в журналы, но внутренние рецензии были отрицательными, книга признавалась «идейно незрелой», и только.
Серёжа и мой муж Иосиф, работая в разных редакциях, придумали себе почти ежедневный совместный заработок: Серёжа давал информацию в номер, Иосиф – фотографию к ней. Что-нибудь о «героях наших дней», портных, продавцах, моряках или учёных. Пять рублей за информацию, три за фотку. И всё это – до начала газетного рабочего дня. Теперь нам и будильник стал не надобен: утром в полседьмого раздавались телефонный звонок и бодрый Серёжин голос в трубке:
– Доброе утро, Танечка, толкните Оську ногой, пора вставать и идти деньги зарабатывать.
– Надо же, – говорил, беря трубку, Иосиф. – Всю ночь гудел, а в шесть уже на ногах…
– Самодисциплина, сынок, тебе этого не понять, – важно объяснял Серёжа.
– Ну да, как же… Ты просто вон какой здоровый, ничто тебя не прошибёт.
Всё труднее становилось решать бытовые и прочие проблемы, даже в Таллинне, относительно комфортном островке жизни среди тотального безобразия и общего развала. Цензура и здесь не дремала, а редакционный люд продолжал тихо спиваться от общей и персональной безнадёги. Между тем, поток сам и там-издата нарастал. Книги передавались от одного к другому на одну ночь, на полдня, на три часа.
Грянул гром и в Таллинне. Пошли по квартирам и учреждениям обыски. Как в дурном сне, на квартире у некоего Котельникова, кондитера по профессии, нашли и конфисковали политический «криминал», среди которого обреталась рукопись книги Довлатова «Зона» с подзаголовком «Записки надзирателя». Первая его книга, написанная после армейской службы надзирателем лагеря уголовников на Севере. Сергей даже пытался её опубликовать, посылал в журналы, но внутренние рецензии были отрицательными, книга признавалась «идейно незрелой», и только.
На снимке справа налево: Татьяна Зажицкая, Аркадий Розенштейн, Елена Скульская, Владимир Макаренко и его жена Вика
Кто, от кого, почему – ничего не известно. Стало известно, что ни эстонское КГБ, ни идеологи ЦК не стали разбираться сами с «Зоной», а предложили это редколлегии «Советской Эстонии»: разобраться, дать политическую оценку, а уж они, органы, решат в зависимости… Это было вполне милосердное решение с их стороны. Но перетрусившая редколлегия партийной газеты единогласно вынесла вердикт: «Зона» – произведение антисоветское. Для Довлатова всё свершилось мгновенно: заявление об уходе, уничтожение набора книги. Настойчивая «рекомендация» выписаться и покинуть город. Ни одного голоса, ни коллективного письма коллег или от Союза Эстонских писателей, куда после выхода книги Сергей был бы принят, не последовало. Довлатов уезжал в Ленинград в полном ошеломлении, без работы, без денег, «под колпаком» органов, что само собой означало: никаких перспектив, ни жизненных, ни тем более литературных, нет. В таком же ошеломлении от случившегося мы попрощались с Серёжей. Довлатову было тридцать четыре года.
Он редко наезжал в Таллинн, разве что навестить Тамару и общую их дочку, Сашеньку. Пару раз заходил к нам. Был замкнут. Что мы узнали от него тогда – ни работы, ни денег, «беру у мамы тридцать копеек в день на сигареты». Потом – что его жена Лена с дочкой Катей эмигрировали в Штаты, а он, после попытки поработать сторожем на каком-то заводе, был оттуда скоро уволен и устроился на временную работу экскурсоводом в Пушкинский заповедник. Оставил свой ленинградский адрес на Рубинштейна и телефон. «Будете в Ленинграде – заходите, если захочется».
В 78-м году мой сын держал экзамены в ЛГУ, и мы целый месяц жили тогда в Ленинграде в квартире моего брата, Саши Нинова. Я позвонила Серёже. Взявшая трубку Нора Сергеевна сказала, что у них много событий и попросила непременно зайти. Захожу, звоню в дверь, открывает Серёжа, но в каком виде… Голова обрита, лицо в кровоподтёках и ссадинах.
– Серёжа, что с вами?!
Он редко наезжал в Таллинн, разве что навестить Тамару и общую их дочку, Сашеньку. Пару раз заходил к нам. Был замкнут. Что мы узнали от него тогда – ни работы, ни денег, «беру у мамы тридцать копеек в день на сигареты». Потом – что его жена Лена с дочкой Катей эмигрировали в Штаты, а он, после попытки поработать сторожем на каком-то заводе, был оттуда скоро уволен и устроился на временную работу экскурсоводом в Пушкинский заповедник. Оставил свой ленинградский адрес на Рубинштейна и телефон. «Будете в Ленинграде – заходите, если захочется».
В 78-м году мой сын держал экзамены в ЛГУ, и мы целый месяц жили тогда в Ленинграде в квартире моего брата, Саши Нинова. Я позвонила Серёже. Взявшая трубку Нора Сергеевна сказала, что у них много событий и попросила непременно зайти. Захожу, звоню в дверь, открывает Серёжа, но в каком виде… Голова обрита, лицо в кровоподтёках и ссадинах.
– Серёжа, что с вами?!
Фото И. Малкиэль. Владимир Макаренко в своей мастерской.
Он рассказал дикую историю. Уже было получено разрешение на выезд, когда в его отсутствие явился участковый и сказал Норе Сергеевне, что надобны их паспорта, для какой-то отметки, завтра сын может получить их обратно в отделении милиции. Мать отдала паспорта. Серёже этот визит очень не понравился, уже была какая-то история с милицией, он выговорил матери, но делать было нечего, пришлось идти. Принявший его милицейский чин повёл себя нагло, на вопрос, можно ли получить паспорта, не ответил, а потребовал, чтобы Серёжа при нём написал показания о том, как он, Сергей, то есть, избил участкового и спустил его с лестницы. На попытку объяснить, что никаких таких действий он не производил и не собирался, чин не отреагировал, а только пододвинул какую-то бумагу, сказал, что это протокол, вот подписи свидетелей, и он, гражданин Довлатов, арестовывается на пятнадцать суток принудительных работ за хулиганство. Провокация открытая и наглая. Качать права или не сопротивляться и не спорить? Серёжа сказал, что нервы были у него в тот момент напряжены до предела. Он понимал, что или его сгноят в тюрьме, или он отсидит, вырвется и уедет навсегда. И он решил, что должен выдержать эти пятнадцать суток и выйти отсюда.
Уводил его в камеру знакомый участковый.
– Что же ты, гад такой, понаписал там? – не выдержал Серёжа. – Я что, тебя трогал?
Тот ухмыльнулся.
– Тронул бы, годков на пять сел. Скажи спасибо, что на пятнадцать суток…
Дальше вот что произошло. Серёжа сказал, что мог вынести всё: штаны без ремня, башмаки без шнурков, самую унизительную работу, отвратную еду и тухлую воду, а вот без курева – не мог. Брат Боря, во время одной из работ на «свежем воздухе», ухитрился передать ему сигареты. Это было запрещено, при выходе из камеры и входе обыскивали. Серёжа придумал закатать несколько штук вместе с рукавом рубашки до локтя. При обыске их нашли… О, Господи… Он рассказывал это без обычных своих хохм и шуточек, на себя был не похож. Глаза воспалённые, и в них слёзы, злые такие. Громадный, здоровый мужик, он не мог забыть это унижение… Короче, его затолкали в каменный мешок, в карцер, и набросились. Их было трое, и они били его по чём попадя ремнями с пряжками, а он стоял, прислонясь к стене, прикрывал лицо и думал только о том, как бы не упасть. Он с таким отвращением рассказывал об этом, по-моему, к себе самому больше.
– Я мог бы, – говорил он, – одной своей пятерней сдавить сразу три их горла, хилые такие смрадные мужичонки, в раж вошли, прыгают вокруг меня. Но пальцем не шевельнул, это был бы конец, они не выпустили бы… Он считает, что, с одной стороны, на всякий случай, «отъезжанту шьют» репутацию уголовника, с другой – может быть, у них там, в гебухе, свои «либералы» и «консерваторы». Первые – за то, чтобы выдворить из страны, вторые – не выпустить, он же носитель информации… Вот они и борются меж собою.
Уводил его в камеру знакомый участковый.
– Что же ты, гад такой, понаписал там? – не выдержал Серёжа. – Я что, тебя трогал?
Тот ухмыльнулся.
– Тронул бы, годков на пять сел. Скажи спасибо, что на пятнадцать суток…
Дальше вот что произошло. Серёжа сказал, что мог вынести всё: штаны без ремня, башмаки без шнурков, самую унизительную работу, отвратную еду и тухлую воду, а вот без курева – не мог. Брат Боря, во время одной из работ на «свежем воздухе», ухитрился передать ему сигареты. Это было запрещено, при выходе из камеры и входе обыскивали. Серёжа придумал закатать несколько штук вместе с рукавом рубашки до локтя. При обыске их нашли… О, Господи… Он рассказывал это без обычных своих хохм и шуточек, на себя был не похож. Глаза воспалённые, и в них слёзы, злые такие. Громадный, здоровый мужик, он не мог забыть это унижение… Короче, его затолкали в каменный мешок, в карцер, и набросились. Их было трое, и они били его по чём попадя ремнями с пряжками, а он стоял, прислонясь к стене, прикрывал лицо и думал только о том, как бы не упасть. Он с таким отвращением рассказывал об этом, по-моему, к себе самому больше.
– Я мог бы, – говорил он, – одной своей пятерней сдавить сразу три их горла, хилые такие смрадные мужичонки, в раж вошли, прыгают вокруг меня. Но пальцем не шевельнул, это был бы конец, они не выпустили бы… Он считает, что, с одной стороны, на всякий случай, «отъезжанту шьют» репутацию уголовника, с другой – может быть, у них там, в гебухе, свои «либералы» и «консерваторы». Первые – за то, чтобы выдворить из страны, вторые – не выпустить, он же носитель информации… Вот они и борются меж собою.
Таллиннский вокзал. Проводы Владимира Макаренко
В конце концов выпустили Серёжу и паспорт вернули. Приходя, каждый раз я обращала внимание на то, что двери квартиры не закрываются, всё время приходят и уходят какие-то люди, а Нора Сергеевна c кошёлкой в руках потерянно бродит по своему разорённому гнезду. Как только я появлялась, она делала таинственные знаки и вела в кухню. Мы – в который раз! – пересчитывали деньги, которыми надо будет заплатить за паспорта и визы. Она доставала из кошёлки завёрнутую в газету пухлую пачку, мы на кухне пересчитывали купюры справа налево и слева направо, и каждый раз получалась новая сумма. Деньги были немалые, мы такие и в руках никогда не держали, больше двух тысяч. Нора Сергеевна рассказывала, с каким трудом они собирались, и как важно, чтобы сумма была точной, копеечка в копеечку. И мы опять считали.
Серёжа предупредил, что его телефон наверняка прослушивается, просил звонить ему только из автомата, говорить о незначительном, из чего он поймёт, что я приду. «Ничего себе конспирация», – думала я, наблюдая поток визитёров на Рубинштейна.
Мы с Алёшей собрались домой, в Таллинн, и Серёжа решил ехать вместе с нами, на одни сутки, попрощаться с друзьями и городом. Договорились, что мы возьмём билет и для него и поедем вместе ночным поездом. Конечно, он сильно рисковал, не имея уже советского паспорта, но сказал, что о поездке будет знать только мать, попросил ждать его с билетом у вагона, он появится буквально за несколько минут до отхода поезда.
Голос в репродукторе Варшавского вокзала уже предлагал провожающим покинуть вагоны, когда на перроне показалась развесёлая компания. Они шли, перекрывая перрон, плотно взявшись под руки, Серёжа высился в центре, они галдели и пели. Увидев нас с Алёшей, он заулыбался, отряхивая со своих рук каких-то девиц. Мы прыгнули в вагон, поезд тронулся, провожающие махали и выкрикивали какие-то напутствия. Серёжа стоял на площадке, поставив у ног громадный портфель. Он был оживлён и весел. Я слишком хорошо знала, что означает это веселье. «Так. Пьян, конспиратор чёртов. А ну, если он разгуляется, что мы будем делать? Кутузкой на этот раз не обойдётся, это уж точно». Поезд набирал скорость, шёл первый час ночи. Мы стояли втроём на плохо освещённой площадке, точнее вчетвером, так как у окна, повернувшись к нам спиной, стоял Некто и курил. Я посмотрела на портфель.
– Рукописи, – хвастливо сказал Серёжа, пнув его ногой. – Везу Тамаре, оставлю на всякий случай.
Я посмотрела на спину Некто – он продолжал курить. Не знаю, чего было тогда больше во мне – ужаса или бешенства.
– Так, – сказала я, сухо, всем своим видом показывая, что веселья его не разделяю. – Мы все идём в купе, спать.
– Нет, – возразил Серёжа. – Мы не идём спать. Мы будем всю ночь разговаривать и, – он проворно нагнулся, достал из портфеля бутылку водки, – и пить.
Отобрать у него бутылку – такого ещё не бывало. Отказаться – он выпьет её один, и тогда он неуправляем, переходит грань, за которой кончается игра…
– Хорошо, – сказала я. – Алёша, у нас есть какая-нибудь еда?
– Только яблоки.
– Принеси.
Сын пошёл в купе за яблоками.
– Ну, Серёжа, давайте бутылку…
– Из горла? – Серёжа ловко откупорил бутылку и с готовностью протянул мне.
Я подошла к незнакомцу и легонько ударила его по плечу.
– Выпьете с нами, товарищ?
Он обернулся. Простое и даже славное лицо, вроде рабочий.
– Отчего же не выпить? Выпить можно… Только вы первая. Всё ж таки дама, – галантно сказал он. – Тост скажите.
– За знакомство, и вообще…
Я отпила глоток, откусила яблоко и передала ему бутылку. Он пил деликатно и бережно, Серёжа следил за процессом с доброжелательным любопытством, а я говорила: «Пейте, пейте, товарищ, не стесняйтесь». Тот оторвался от бутылки и отдал было Серёже, но я её перехватила и протянула Алёше. Он вопросительно уставился на меня.
– Что? Пей же!
Сын высокомерно пожал плечами и спокойно отпил. Бутылка скоро опустела. Наш собутыльник вежливо попрощался и пошёл спать. Вслед за ним ушёл Алёша. Говорить ни о чём не хотелось.
– Я иду спать, Серёжа, у нас с вами соседние купе, идёмте, покажу.
Серёжа как-то сразу поскучнел, пробормотал что-то вроде спать, так спать… У него в купе ехали какие-то старушки с ребёнком, я представила, как он, громадный, хмельной, со своим портфелем пробирается в темноте и тесноте, лезет на верхнюю полку…
– Дайте-ка мне ваш портфель, Серёжа, до утра.
Он вяло сопротивлялся, но отдал портфель, я подождала, пока за ним не закрылась дверь купе и осторожно пробралась в своё. Было темно, Алёша и попутчики спали. Портфель был тяжёлый. Я накрыла его одеялом и поставила в ноги. Легла. Передумала и перетащила в изголовье. Дальше начался бред, может, я и впрямь опьянела. В моей тяжёлой башке ворочалась одна мысль, а вдруг наш собутыльник «оттуда» и что тогда? Вдруг «они» Серёжу схватят и снимут с поезда? Где можно здесь спрятать портфель? Я села на постели, плохо соображая. Так… Про Алёшу ведь «они» могут и не вспомнить. Я с трудом подняла портфель на верхнюю полку.
– Алёша… Проснись… Возьми портфель…
– Какой ещё портфель?!
– Тихо… Никакой… Положи в изголовье и накрой чем-нибудь… Спи теперь. Легла. Не сплю. «Они» нашли портфель, и тогда Алёшу тоже… Господи! Вскакиваю и опять его трясу:
– Алёша… Переложи портфель в ноги, слышишь? И закрой чем-нибудь…
– Что ты носишься с этим портфелем…
– Тихо! и не спорь… Если спросят, чей, скажи, не знаешь, понял?
– Кто спросит?
Но я уже не могу ответить, потому что сползаю на свою полку и проваливаюсь в неодолимый сон.
Проснулась я от сильного толчка: поезд остановился. Купе залито солнцем, постели свёрнуты, в проёме двери стоит Серёжа с портфелем, и рассказывает что-то Алёше весёлым рокочущим голосом. За окном – перрон Таллиннского вокзала. Унизительные ночные страхи испарились. Серёже – на Рабчинского, это рядом, нам с Алёшей на автобус. Мы прощаемся, с тем, чтобы вечером встретиться у Тамары.
Квартира Тамары на Рабчинского. На столе какая-то еда, и в достатке водка, разумеется. Ожидается большой прощальный сбор, а пока нас пятеро: Серёжа, Тамара, их маленькая дочка Саша, Ося и я. Ждём гостей, не спеша выпиваем и закусываем. Часов в десять вечера пришёл наш общий друг, поэт и переводчик Светлан Семененко. Ждём остальных. Уже полночь. Никого. Но вот пришёл один бывший коллега Серёжи по «Советской Эстонии», какой-то притворно пьяный, нёс околёсицу, пожал Серёже руку и через пять минут исчез.
– Большое гражданское мужество ты проявил, старик, – крикнул ему вдогонку Ося.
Больше не пришёл никто. Серёжа был подавлен, но старался этого не показать, и шутил невесело. Мы сидели почти до утра, выпили всю водку.
– Оська, фотоаппарат у тебя с собой? – спросил Серёжа.
Надо сказать, что Ося был как бы личным фотографом Серёжи в таллиннскую пору его жизни, снимал его охотно и с удовольствием, ещё бы, такая натура!
Иосиф достал фотоаппарат, велел Тамаре принести сонную Сашеньку, сделал несколько снимков.
Серёжа предупредил, что его телефон наверняка прослушивается, просил звонить ему только из автомата, говорить о незначительном, из чего он поймёт, что я приду. «Ничего себе конспирация», – думала я, наблюдая поток визитёров на Рубинштейна.
Мы с Алёшей собрались домой, в Таллинн, и Серёжа решил ехать вместе с нами, на одни сутки, попрощаться с друзьями и городом. Договорились, что мы возьмём билет и для него и поедем вместе ночным поездом. Конечно, он сильно рисковал, не имея уже советского паспорта, но сказал, что о поездке будет знать только мать, попросил ждать его с билетом у вагона, он появится буквально за несколько минут до отхода поезда.
Голос в репродукторе Варшавского вокзала уже предлагал провожающим покинуть вагоны, когда на перроне показалась развесёлая компания. Они шли, перекрывая перрон, плотно взявшись под руки, Серёжа высился в центре, они галдели и пели. Увидев нас с Алёшей, он заулыбался, отряхивая со своих рук каких-то девиц. Мы прыгнули в вагон, поезд тронулся, провожающие махали и выкрикивали какие-то напутствия. Серёжа стоял на площадке, поставив у ног громадный портфель. Он был оживлён и весел. Я слишком хорошо знала, что означает это веселье. «Так. Пьян, конспиратор чёртов. А ну, если он разгуляется, что мы будем делать? Кутузкой на этот раз не обойдётся, это уж точно». Поезд набирал скорость, шёл первый час ночи. Мы стояли втроём на плохо освещённой площадке, точнее вчетвером, так как у окна, повернувшись к нам спиной, стоял Некто и курил. Я посмотрела на портфель.
– Рукописи, – хвастливо сказал Серёжа, пнув его ногой. – Везу Тамаре, оставлю на всякий случай.
Я посмотрела на спину Некто – он продолжал курить. Не знаю, чего было тогда больше во мне – ужаса или бешенства.
– Так, – сказала я, сухо, всем своим видом показывая, что веселья его не разделяю. – Мы все идём в купе, спать.
– Нет, – возразил Серёжа. – Мы не идём спать. Мы будем всю ночь разговаривать и, – он проворно нагнулся, достал из портфеля бутылку водки, – и пить.
Отобрать у него бутылку – такого ещё не бывало. Отказаться – он выпьет её один, и тогда он неуправляем, переходит грань, за которой кончается игра…
– Хорошо, – сказала я. – Алёша, у нас есть какая-нибудь еда?
– Только яблоки.
– Принеси.
Сын пошёл в купе за яблоками.
– Ну, Серёжа, давайте бутылку…
– Из горла? – Серёжа ловко откупорил бутылку и с готовностью протянул мне.
Я подошла к незнакомцу и легонько ударила его по плечу.
– Выпьете с нами, товарищ?
Он обернулся. Простое и даже славное лицо, вроде рабочий.
– Отчего же не выпить? Выпить можно… Только вы первая. Всё ж таки дама, – галантно сказал он. – Тост скажите.
– За знакомство, и вообще…
Я отпила глоток, откусила яблоко и передала ему бутылку. Он пил деликатно и бережно, Серёжа следил за процессом с доброжелательным любопытством, а я говорила: «Пейте, пейте, товарищ, не стесняйтесь». Тот оторвался от бутылки и отдал было Серёже, но я её перехватила и протянула Алёше. Он вопросительно уставился на меня.
– Что? Пей же!
Сын высокомерно пожал плечами и спокойно отпил. Бутылка скоро опустела. Наш собутыльник вежливо попрощался и пошёл спать. Вслед за ним ушёл Алёша. Говорить ни о чём не хотелось.
– Я иду спать, Серёжа, у нас с вами соседние купе, идёмте, покажу.
Серёжа как-то сразу поскучнел, пробормотал что-то вроде спать, так спать… У него в купе ехали какие-то старушки с ребёнком, я представила, как он, громадный, хмельной, со своим портфелем пробирается в темноте и тесноте, лезет на верхнюю полку…
– Дайте-ка мне ваш портфель, Серёжа, до утра.
Он вяло сопротивлялся, но отдал портфель, я подождала, пока за ним не закрылась дверь купе и осторожно пробралась в своё. Было темно, Алёша и попутчики спали. Портфель был тяжёлый. Я накрыла его одеялом и поставила в ноги. Легла. Передумала и перетащила в изголовье. Дальше начался бред, может, я и впрямь опьянела. В моей тяжёлой башке ворочалась одна мысль, а вдруг наш собутыльник «оттуда» и что тогда? Вдруг «они» Серёжу схватят и снимут с поезда? Где можно здесь спрятать портфель? Я села на постели, плохо соображая. Так… Про Алёшу ведь «они» могут и не вспомнить. Я с трудом подняла портфель на верхнюю полку.
– Алёша… Проснись… Возьми портфель…
– Какой ещё портфель?!
– Тихо… Никакой… Положи в изголовье и накрой чем-нибудь… Спи теперь. Легла. Не сплю. «Они» нашли портфель, и тогда Алёшу тоже… Господи! Вскакиваю и опять его трясу:
– Алёша… Переложи портфель в ноги, слышишь? И закрой чем-нибудь…
– Что ты носишься с этим портфелем…
– Тихо! и не спорь… Если спросят, чей, скажи, не знаешь, понял?
– Кто спросит?
Но я уже не могу ответить, потому что сползаю на свою полку и проваливаюсь в неодолимый сон.
Проснулась я от сильного толчка: поезд остановился. Купе залито солнцем, постели свёрнуты, в проёме двери стоит Серёжа с портфелем, и рассказывает что-то Алёше весёлым рокочущим голосом. За окном – перрон Таллиннского вокзала. Унизительные ночные страхи испарились. Серёже – на Рабчинского, это рядом, нам с Алёшей на автобус. Мы прощаемся, с тем, чтобы вечером встретиться у Тамары.
Квартира Тамары на Рабчинского. На столе какая-то еда, и в достатке водка, разумеется. Ожидается большой прощальный сбор, а пока нас пятеро: Серёжа, Тамара, их маленькая дочка Саша, Ося и я. Ждём гостей, не спеша выпиваем и закусываем. Часов в десять вечера пришёл наш общий друг, поэт и переводчик Светлан Семененко. Ждём остальных. Уже полночь. Никого. Но вот пришёл один бывший коллега Серёжи по «Советской Эстонии», какой-то притворно пьяный, нёс околёсицу, пожал Серёже руку и через пять минут исчез.
– Большое гражданское мужество ты проявил, старик, – крикнул ему вдогонку Ося.
Больше не пришёл никто. Серёжа был подавлен, но старался этого не показать, и шутил невесело. Мы сидели почти до утра, выпили всю водку.
– Оська, фотоаппарат у тебя с собой? – спросил Серёжа.
Надо сказать, что Ося был как бы личным фотографом Серёжи в таллиннскую пору его жизни, снимал его охотно и с удовольствием, ещё бы, такая натура!
Иосиф достал фотоаппарат, велел Тамаре принести сонную Сашеньку, сделал несколько снимков.
Кари Унксова
Когда мы пришли на вокзал, поезд уже стоял. Нашли Серёжин вагон. Последние минуты прощания всегда тягостны и для отъезжающих, и для провожающих. Мы как-то бестолково и молча толклись вокруг Серёжи на перроне, не находили последних и очень нужных, наверное, в эти минуты слов, в голову лезла какая-то банальщина. И, кажется, не отдавали тогда себе отчёта в том, что же случилось с Серёжиной жизнью, каким роковым образом преломилась его судьба; плохо представляли себе и что творится сейчас в нём самом. Серёжа явно ощутил это хмельным своим сознанием. Объявили посадку. Мы по очереди обнялись с ним, он молча, махнув рукой, пошёл в вагон. Поднялся по ступенькам, и тут натянутые его нервы сорвались. Буквально через секунду он выскочил обратно на перрон с криком:
– Да вы что, не понимаете, что это навсегда?! Оська, ты-то хоть понимаешь это слово – навсегда?!
Он хотел нас пронять, он кричал какие-то слова, на нас оглядывались.
– Отъезжаем, – крикнула проводница. – Пусть ваш товарищ пройдёт в вагон!
Мы все окружили Серёжу, повели в вагон, отыскали его место. Только вышли, он опять выскочил на перрон с криком – Это же навсегда…
Тамара не выдержала, заплакала, и побежала по перрону прочь… Серёжа рванулся за ней, но Володя, Ося, Светлан и какой-то молодой человек, знакомый Тамары, повисли на нем…
– Да он пьяный, вот позову бригадира сейчас, и вовсе с поезда его снимут, – пригрозила хмурая проводница, наблюдавшая эту сцену.
– Нет, нет, не надо бригадира, пожалуйста, – говорила ей я, плача. – Он выпил немного, это, правда, но сейчас он один останется, ляжет на полку и спать будет до самого Ленинграда… горе у него большое…
Она смягчилась:
– Помер у него, что ль, кто?
– Да…
Мы кое-как затолкали Серёжу в вагон, и поезд тронулся.
Так и осталось в памяти: хмурая проводница с флажком на ступеньке медленно уплывающего поезда, за её спиной, на площадке, видная в проёме открытой двери огромная фигура головой в притолоку… руки раскинуты, упираются в стенки, чтобы удержаться на ногах…
Из всего широкого круга Серёжиных таллиннских друзей и знакомых, кроме Тамары и Иосифа, не поехал никто и позже, в Ленинград, проводить его в эмиграцию.
В аэропорт Пулково прибыли Серёжа, Нора Сергеевна, фокстерьер Глаша… Очень скоро отъезжающих провели в стеклянный аквариум, из которого им уже нельзя было выйти. Ося только и успел что передать Серёже фотографии. Через стеклянную стенку было видно, как Серёжа усадил на лавку Нору Сергеевну, поставил рядом клетку с Глашкой и тотчас пошёл к прилавку валютного киоска. Вышел с бутылкой какого-то заморского алкоголя, тут же бутылку откупорил, и, прикладываясь к горлышку, стал важно расхаживать взад и вперёд, время от времени поднимая её, как бы чокаясь, в сторону провожающих, стоявших за стеклянной стенкой. Он как бы показывал всем, сказал Иосиф, что вот, я, мол, в свободном мире уже, делаю, что хочу и пью за ваше здоровье; Нора Сергеевна показывала пальцем на Серёжу, а потом меланхолично крутила им у виска…
– Да вы что, не понимаете, что это навсегда?! Оська, ты-то хоть понимаешь это слово – навсегда?!
Он хотел нас пронять, он кричал какие-то слова, на нас оглядывались.
– Отъезжаем, – крикнула проводница. – Пусть ваш товарищ пройдёт в вагон!
Мы все окружили Серёжу, повели в вагон, отыскали его место. Только вышли, он опять выскочил на перрон с криком – Это же навсегда…
Тамара не выдержала, заплакала, и побежала по перрону прочь… Серёжа рванулся за ней, но Володя, Ося, Светлан и какой-то молодой человек, знакомый Тамары, повисли на нем…
– Да он пьяный, вот позову бригадира сейчас, и вовсе с поезда его снимут, – пригрозила хмурая проводница, наблюдавшая эту сцену.
– Нет, нет, не надо бригадира, пожалуйста, – говорила ей я, плача. – Он выпил немного, это, правда, но сейчас он один останется, ляжет на полку и спать будет до самого Ленинграда… горе у него большое…
Она смягчилась:
– Помер у него, что ль, кто?
– Да…
Мы кое-как затолкали Серёжу в вагон, и поезд тронулся.
Так и осталось в памяти: хмурая проводница с флажком на ступеньке медленно уплывающего поезда, за её спиной, на площадке, видная в проёме открытой двери огромная фигура головой в притолоку… руки раскинуты, упираются в стенки, чтобы удержаться на ногах…
Из всего широкого круга Серёжиных таллиннских друзей и знакомых, кроме Тамары и Иосифа, не поехал никто и позже, в Ленинград, проводить его в эмиграцию.
В аэропорт Пулково прибыли Серёжа, Нора Сергеевна, фокстерьер Глаша… Очень скоро отъезжающих провели в стеклянный аквариум, из которого им уже нельзя было выйти. Ося только и успел что передать Серёже фотографии. Через стеклянную стенку было видно, как Серёжа усадил на лавку Нору Сергеевну, поставил рядом клетку с Глашкой и тотчас пошёл к прилавку валютного киоска. Вышел с бутылкой какого-то заморского алкоголя, тут же бутылку откупорил, и, прикладываясь к горлышку, стал важно расхаживать взад и вперёд, время от времени поднимая её, как бы чокаясь, в сторону провожающих, стоявших за стеклянной стенкой. Он как бы показывал всем, сказал Иосиф, что вот, я, мол, в свободном мире уже, делаю, что хочу и пью за ваше здоровье; Нора Сергеевна показывала пальцем на Серёжу, а потом меланхолично крутила им у виска…
Так вот – в дорогу. Чайки подобрать
Пустынный крик над внутренностью рыбы
Воды воды всегда вечерний блеск –
Всё это тут. Гуденье тополей
Их ствол и токи в произвольных листьях
Всё так.
Над лесом кладбище с грибами на могилах
Отдельные семейства мертвецов
По верам, по войне, не все – по семьям.
И звон резцов о камни – мудрецы
Здесь пировали много.
Всё – с собою.
Кари Унксова Ленинград, 70-е
Пустынный крик над внутренностью рыбы
Воды воды всегда вечерний блеск –
Всё это тут. Гуденье тополей
Их ствол и токи в произвольных листьях
Всё так.
Над лесом кладбище с грибами на могилах
Отдельные семейства мертвецов
По верам, по войне, не все – по семьям.
И звон резцов о камни – мудрецы
Здесь пировали много.
Всё – с собою.
Кари Унксова Ленинград, 70-е
Будто мелкий пакостный бес крутится у людей под ногами, злобно веселясь и глумясь над нами; рвутся многолетние отношения, ломаются дружбы, рассыпаются компании. Всё пошло вкривь и вкось, и совершенно не понять, почему.
В «Молодёжи Эстонии», редакции, где работал Иосиф, конфликт между сотрудниками перерос в свару, свара в ссору, ссора – в громкий, на весь Дом печати, скандал. Иосиф оказался в центре, так как исчез какой-то газетный материал как раз в тот день, когда он вёл номер. Редакция разделилась на два лагеря. Коллеги рвали друг другу нервы, в ход шло всё: клевета, донос.
В один из этих мрачных дней Иосиф позвонил мне в редакцию и попросил спуститься в холл.
Они с понятыми вскрыли мой сейф в фотолаборатории, когда я на съёмку ушёл, и всё оттуда конфисковали. При этом рулон плёнки засветили, мерзавцы.
– А Томбу? (Вольдемар Томбу, главный редактор «Молодёжки»)
– У Володи не было выхода. Он позвал меня после всего в кабинет, запер дверь и показал донос в отдел пропаганды ЦК, который они состряпали и ему торжественно вручили. Они обвиняют меня в том, что я в сейфе молодёжной газеты «храню порнографию», это раз; что ездил в Ленинград, где провожал в эмиграцию «известного диссидента Довлатова с целью передачи ему фотографий антисоветского содержания», буквально так. Это два. Что-то ещё, я не запомнил.
– Кто «они»?
Ося называет несколько хорошо знакомых мне фамилий. Спрашиваю:
– Они что, полные идиоты? Разве можно эти снимки назвать антисоветскими? Серёжа с Тамарой, Серёжа с дочкой?
– Да они их и не видели. То, что я спечатал, отвёз Сергею и отдал Тамаре, а негативы дома. Но печатал-то я снимки в лаборатории… Там вечно кто-то крутится, наверное, спросили, что это и для кого, я и сказал… Я вообще не придал этому значения, а кто-то стукнул.
– Абсурд какой-то… Что же теперь?
– Володя сказал, что «сигнал», так называется эта гнусная бумага, должен быть передан в отдел печати ЦК, хоть я и беспартийный… Осквернил, так сказать, их чистые ряды…
Вольдемара Томбу вместе с Иосифом вызвали «на ковёр» в отдел печати ЦК, держать ответ. Володя нервничал и давал Иосифу всяческие инструкции – как себя вести и что говорить. Иосиф послушно кивал:
– Понял. Всё понял. Дальше было так.
– Зав. отделом печати – здоровый такой мужик, товарищ Пальма, – рассказывал после Ося. – Володя с Пальмой по-эстонски долго трындели, я себе скромно сижу, молчу. Вдруг этот Пальма по-русски ко мне спокойно так обращается: «А на этих фотографиях, что вы Довлатову передали, что всё-таки было?» «Да ничего там такого особенного, товарищ Пальма, не было, говорю. Довлатов с подругой своей таллиннской, с их дочкой, она родилась недавно. Обыкновенные фотографии, любительские, качество неважное, свет был плохой…» «А где вы снимали?» «Да дома у неё снимал. Ну и передал потом. На память. Это просто долг мой был. Он ведь навсегда уезжал, Серёжа, навечно. А если там и было что-то антисоветское, говорю, так это комната Тамарина, в деревянном доме с печным отоплением. Так это ведь не декорация, она там годами живёт…» Тут Томбу ногой мне как поддаст под столом, я даже вздрогнул. А Пальма дальше спрашивает, тихо и с любопытством таким: «А какой он человек, Довлатов, расскажите, я его никогда не видел». «Я и говорю, он такой же здоровый, как вы, товарищ Пальма, только вы блондин, а он брюнет…». На Томбу стараюсь при этом не смотреть, чувствую, что он почти в обмороке. Хороший и талантливый, говорю, человек Довлатов, и никакой не диссидент, писатель он, и уезжать никуда не хотел, печататься здесь хотел. Эмиграция, говорю, его трагедия. Жалко, говорю, его очень. Тут Пальма встаёт, на часы смотрит и говорит, что его сейчас на совещание ждут. Мы с Томбу тут же отваливаем. Володя аж посинел. Идёт, молчит. Я ему говорю, Володя, да что ты, в самом деле, он по-человечески спросил, я по-человечески ему объяснил… Да он нормальный мужик, этот Пальма. Тут Володя закричал, я даже испугался: «Ты идиот!!! Партийному функционеру ты объяснял, какой хороший и талантливый отъезжант Довлатов, которого из Таллинна за антисоветчину они же и выперли» …
«Извини, Володя,» – говорю. – Они вместе с родной Серёжиной редакцией его выперли… А может, благодаря ей… Да это эстонское ЦК вместе со своим КГБ, думаешь, «Зону» Серёжину читали? На фиг им эти русские книги? Они со своими никак не разберутся. А решение по «Зоне» редакции «Советской Эстонии» передоверили, ты же знаешь, как скажут товарищи советские журналисты, так и решит верховный орган… Ведь в редакции «Зону» многие читали, вместе с официальными внутренними рецензиями на неё, где кроме, вроде, «талантливо, но идейно незрело» никаких обвинений. Но на редколлегии, Володя, ни одна сука в защиту Серёжи голос не подняла. Они же не только пили с ним, а любили его, общества его искали… А этот донос идиотский? Господи, но это же так элементарно, хоть спросить меня, как уезжал Серёжа, как провожали его. А ведь никто меня не спросил… Как они испугались, просто обосрались от страха. Как же, у кого-то новый сборник стихов на выходе, а может, собрание сочинений, может, карьера или приём в партию… А тут – такие компрометирующие связи…». Вот такой постдовлатовский сюжет…
В «Молодёжи Эстонии», редакции, где работал Иосиф, конфликт между сотрудниками перерос в свару, свара в ссору, ссора – в громкий, на весь Дом печати, скандал. Иосиф оказался в центре, так как исчез какой-то газетный материал как раз в тот день, когда он вёл номер. Редакция разделилась на два лагеря. Коллеги рвали друг другу нервы, в ход шло всё: клевета, донос.
В один из этих мрачных дней Иосиф позвонил мне в редакцию и попросил спуститься в холл.
Они с понятыми вскрыли мой сейф в фотолаборатории, когда я на съёмку ушёл, и всё оттуда конфисковали. При этом рулон плёнки засветили, мерзавцы.
– А Томбу? (Вольдемар Томбу, главный редактор «Молодёжки»)
– У Володи не было выхода. Он позвал меня после всего в кабинет, запер дверь и показал донос в отдел пропаганды ЦК, который они состряпали и ему торжественно вручили. Они обвиняют меня в том, что я в сейфе молодёжной газеты «храню порнографию», это раз; что ездил в Ленинград, где провожал в эмиграцию «известного диссидента Довлатова с целью передачи ему фотографий антисоветского содержания», буквально так. Это два. Что-то ещё, я не запомнил.
– Кто «они»?
Ося называет несколько хорошо знакомых мне фамилий. Спрашиваю:
– Они что, полные идиоты? Разве можно эти снимки назвать антисоветскими? Серёжа с Тамарой, Серёжа с дочкой?
– Да они их и не видели. То, что я спечатал, отвёз Сергею и отдал Тамаре, а негативы дома. Но печатал-то я снимки в лаборатории… Там вечно кто-то крутится, наверное, спросили, что это и для кого, я и сказал… Я вообще не придал этому значения, а кто-то стукнул.
– Абсурд какой-то… Что же теперь?
– Володя сказал, что «сигнал», так называется эта гнусная бумага, должен быть передан в отдел печати ЦК, хоть я и беспартийный… Осквернил, так сказать, их чистые ряды…
Вольдемара Томбу вместе с Иосифом вызвали «на ковёр» в отдел печати ЦК, держать ответ. Володя нервничал и давал Иосифу всяческие инструкции – как себя вести и что говорить. Иосиф послушно кивал:
– Понял. Всё понял. Дальше было так.
– Зав. отделом печати – здоровый такой мужик, товарищ Пальма, – рассказывал после Ося. – Володя с Пальмой по-эстонски долго трындели, я себе скромно сижу, молчу. Вдруг этот Пальма по-русски ко мне спокойно так обращается: «А на этих фотографиях, что вы Довлатову передали, что всё-таки было?» «Да ничего там такого особенного, товарищ Пальма, не было, говорю. Довлатов с подругой своей таллиннской, с их дочкой, она родилась недавно. Обыкновенные фотографии, любительские, качество неважное, свет был плохой…» «А где вы снимали?» «Да дома у неё снимал. Ну и передал потом. На память. Это просто долг мой был. Он ведь навсегда уезжал, Серёжа, навечно. А если там и было что-то антисоветское, говорю, так это комната Тамарина, в деревянном доме с печным отоплением. Так это ведь не декорация, она там годами живёт…» Тут Томбу ногой мне как поддаст под столом, я даже вздрогнул. А Пальма дальше спрашивает, тихо и с любопытством таким: «А какой он человек, Довлатов, расскажите, я его никогда не видел». «Я и говорю, он такой же здоровый, как вы, товарищ Пальма, только вы блондин, а он брюнет…». На Томбу стараюсь при этом не смотреть, чувствую, что он почти в обмороке. Хороший и талантливый, говорю, человек Довлатов, и никакой не диссидент, писатель он, и уезжать никуда не хотел, печататься здесь хотел. Эмиграция, говорю, его трагедия. Жалко, говорю, его очень. Тут Пальма встаёт, на часы смотрит и говорит, что его сейчас на совещание ждут. Мы с Томбу тут же отваливаем. Володя аж посинел. Идёт, молчит. Я ему говорю, Володя, да что ты, в самом деле, он по-человечески спросил, я по-человечески ему объяснил… Да он нормальный мужик, этот Пальма. Тут Володя закричал, я даже испугался: «Ты идиот!!! Партийному функционеру ты объяснял, какой хороший и талантливый отъезжант Довлатов, которого из Таллинна за антисоветчину они же и выперли» …
«Извини, Володя,» – говорю. – Они вместе с родной Серёжиной редакцией его выперли… А может, благодаря ей… Да это эстонское ЦК вместе со своим КГБ, думаешь, «Зону» Серёжину читали? На фиг им эти русские книги? Они со своими никак не разберутся. А решение по «Зоне» редакции «Советской Эстонии» передоверили, ты же знаешь, как скажут товарищи советские журналисты, так и решит верховный орган… Ведь в редакции «Зону» многие читали, вместе с официальными внутренними рецензиями на неё, где кроме, вроде, «талантливо, но идейно незрело» никаких обвинений. Но на редколлегии, Володя, ни одна сука в защиту Серёжи голос не подняла. Они же не только пили с ним, а любили его, общества его искали… А этот донос идиотский? Господи, но это же так элементарно, хоть спросить меня, как уезжал Серёжа, как провожали его. А ведь никто меня не спросил… Как они испугались, просто обосрались от страха. Как же, у кого-то новый сборник стихов на выходе, а может, собрание сочинений, может, карьера или приём в партию… А тут – такие компрометирующие связи…». Вот такой постдовлатовский сюжет…
Светлан Семененко. Фото из архива Ольги Титовой
Сквозь треск эфира прорывается иногда и голос Серёжи в программе радио «Свобода» «Пятое авеню» в паре с Мариной Ефимовой. Иногда он читает главы из своего «Компромисса», это привет персонально Таллинну и бывшим коллегам из «Советской Эстонии». Этих чтений ждут, слушают с живым интересом, кто с опаской, кто со злорадством.
Из Нью-Йорка знакомый привёз Осе от Серёжи свёрток сувениров. Они завёрнуты в пакетики и надписаны кому – что, с просьбой передать вместе с приветом. Ося разнёс сувениры по адресам, а ему лично достались: колода фривольных игральных карт с голенькими барышнями, автоматический карандаш со многими цветными грифелями и швейцарский карманный ножик с набором лезвий.
В редакции «Радуги» он передал сувенир сотруднице журнала Эльвире Михайловой, бывшему редактору той, неосуществлённой в Таллинне первой книги Довлатова, и похвастался перед Михаилом Веллером, новым сотрудником редакции, перочинным ножиком, продемонстрировав все его достоинства.
Мог ли он предполагать тогда, хоть на секунду, что этот его ножик станет литературным фактом, артефактом, на котором, спустя несколько лет, буквально «въедет» в литературу этот таллиннский ленинградец, наш недавний знакомый и сосед по улице, который объявился в Таллинне вскоре после отъезда Довлатова в эмиграцию?
Человек отнюдь не публичный, расчётливый и осторожный, с тягучим голосом, Михаил как бы отвергал банальные жизненные соблазны, типа «вино, карты, женщины», жил аскетом, впроголодь, подчинив жизнь одной только страсти – литературе. Уверял, что только ради сочинительства переехал из шумной северной столицы в наш тихий городок, чтобы без помех предаться литературному творчеству. Что он там сочинял днями и ночами, было неведомо. Но эстонское издательство приняло его книжечку под названием «Хочу быть дворником!», которая без помех была издана. Таким образом, в Таллинне поселился еще один ленинградец – писатель. Я, конечно, охотно устроила в своей программе на радио презентацию книжки в авторском исполнении. Литературным открытием книжечка не стала. Рецензий я не помню. Правда, был звонок в редакцию, где какой-то зловредный радиослушатель, не представившись, сказал: – Передайте Веллеру – хочет стать дворником, пусть станет им!», и повесил трубку. Конечно, этого я Мише не передала, зачем травмировать своего автора, их и так мало.
Время нашей общественной жизни, которое вяло тянулось год за годом, рвануло в конце 80-х с такой скоростью, что маленькая Эстония, оставшись географически на своём многовековом насиженном месте, вместе со всем своим народонаселением, уже в начале 90-х оказалась де юре и де факто частью Западной Европы. Мир открылся, хочешь дальше на Запад, хочешь в другую сторону, уже вопрос личного выбора, а не каких- то бывших там «органов».
93-й год. Ленинград уже Санкт-Петербург, издательство Лимбус-пресс издаёт первый трёхтомник сочинений Довлатова после его внезапной и многими оплаканной смерти. Трехтомник подготовлен литературным критиком и другом Сергея – Андреем Арьевым.
Произведения Сергея Довлатова стремительно завоёвывают многополярный читательский мир, в любви к автору объясняются друзья, воспоминатели, люди, которые и в глаза его не видели, а многие думают, что он вообще-то жив, читает его и русский, и американец, и японец… Критики объясняют в чем загадка обаяния его прозы. И, кажется, в «Звезде» появляется опус «Ножик Серёжи Довлатова», мало известного автора, ещё одного ленинградского таллинца, который хотел стать дворником, но не стал им, потому что хотел стать писателем. В это новое время, когда нет уже ни чекистов, ни цензуры (кроме собственной) надо было стремительно заявить о себе, а дальше всё пойдёт само собой. Для этого имя Сергея Довлатова в названии подходило идеально. Да не просто имя, а вот так, фамильярно, Серёжа, да ещё его ножик… Это ведь представить себе невозможно было, чтобы и читатель, и критик пропустил сногсшибательный заголовок и не прочитал текст. Расчётливость Михаила Веллера была очевидной до непристойности. Также, как и весь этот опус, где, как бы в шутку, с иронией, он, Веллер, упрекал Довлатова, что тот опередил его славой в Таллинне всего лишь потому, что появился там несколькими годами раньше, что легендой этого города должен был быть он, Веллер, который больше это заслужил своими моральными качествами и литературными достоинствами, и прочая, и прочая. О, зависть, зависть. Она лезет из каждой, как бы иронической строчки. Но текст выдаёт. Как говорил Король из шварцевской Золушки – ничто и никогда не сможет сделать большую ножку маленькой, а злое сердце добрым… Разумеется, если бы тогда Серёжа был жив, то ничего подобного Веллер не сочинил бы. И представить себе немыслимо, что Довлатов снизошёл бы до подобной полемики. Не знаю и не выясняла, как был воспринят этот опус читателями. Откровения Веллера ввергли нас в настоящий ступор. Первой опамятовалась коллега Иосифа из газеты «Молодёжь Эстонии» Элла Аграновская. Свою рецензию она назвала – «Миша, отойди от гроба».
М. Веллер, педантично перечисляя все рецензии на свои произведения, почему-то забывает эту, самую первую. И даже сделал предположение, что, встретившись с Довлатовым «Там» (цитирую по памяти) они просто выпили бы вместе, как равные.
Серёжа, и правда, мог охотно выпить. Но далеко не с каждым.
Этот «постдовлатовский» эпизод стал для нас перед отъездом в Германию, последним, связавшим имя Сергея Довлатова с Таллинном.
«…но это гавань, помни это…» Из этой гавани, прямо из своего таллиннского подвала, переехал в Париж, после многих отказов и мытарств, Володя Макаренко, вместе со своими картинами, красавицей-женой Викой и крохотной дочкой. Уехать из Союза ему помогла атташе по культуре Франции. Теперь эротическое излучение его живописи вполне оценила искушённая французская публика.
Кари Унксова, так и не получив разрешения на публикации в России, попала под колпак КГБ, тайно посетила Таллинн в 82-м году и летом 83-го за десять дней до отъезда с семьёй в эмиграцию была насмерть сбита машиной у своего дома. Следствия по этому делу не было. Её литературное наследие составило шесть рукописных томов стихов и поэм.
Светлан Семененко, занимаясь исследованием эстонской поэзии ХХ века и многих её авторов, задержался в Таллинне на всю дальнейшую жизнь. В потоке русских переводов «поэзии братских народов», как это тогда называлось, он открыл особый, эстонский, европейский по звучанию поэтический анклав – от модерна 20-х годов до ритмов рока 70 – 80-х.
Сергей Довлатов основал в Нью-Йорке русскую газету «Новый Американец», опубликовал всё, что написал на родине и за двенадцать лет своей американской жизни, и стал всемирно известным писателем.
Из Нью-Йорка знакомый привёз Осе от Серёжи свёрток сувениров. Они завёрнуты в пакетики и надписаны кому – что, с просьбой передать вместе с приветом. Ося разнёс сувениры по адресам, а ему лично достались: колода фривольных игральных карт с голенькими барышнями, автоматический карандаш со многими цветными грифелями и швейцарский карманный ножик с набором лезвий.
В редакции «Радуги» он передал сувенир сотруднице журнала Эльвире Михайловой, бывшему редактору той, неосуществлённой в Таллинне первой книги Довлатова, и похвастался перед Михаилом Веллером, новым сотрудником редакции, перочинным ножиком, продемонстрировав все его достоинства.
Мог ли он предполагать тогда, хоть на секунду, что этот его ножик станет литературным фактом, артефактом, на котором, спустя несколько лет, буквально «въедет» в литературу этот таллиннский ленинградец, наш недавний знакомый и сосед по улице, который объявился в Таллинне вскоре после отъезда Довлатова в эмиграцию?
Человек отнюдь не публичный, расчётливый и осторожный, с тягучим голосом, Михаил как бы отвергал банальные жизненные соблазны, типа «вино, карты, женщины», жил аскетом, впроголодь, подчинив жизнь одной только страсти – литературе. Уверял, что только ради сочинительства переехал из шумной северной столицы в наш тихий городок, чтобы без помех предаться литературному творчеству. Что он там сочинял днями и ночами, было неведомо. Но эстонское издательство приняло его книжечку под названием «Хочу быть дворником!», которая без помех была издана. Таким образом, в Таллинне поселился еще один ленинградец – писатель. Я, конечно, охотно устроила в своей программе на радио презентацию книжки в авторском исполнении. Литературным открытием книжечка не стала. Рецензий я не помню. Правда, был звонок в редакцию, где какой-то зловредный радиослушатель, не представившись, сказал: – Передайте Веллеру – хочет стать дворником, пусть станет им!», и повесил трубку. Конечно, этого я Мише не передала, зачем травмировать своего автора, их и так мало.
Время нашей общественной жизни, которое вяло тянулось год за годом, рвануло в конце 80-х с такой скоростью, что маленькая Эстония, оставшись географически на своём многовековом насиженном месте, вместе со всем своим народонаселением, уже в начале 90-х оказалась де юре и де факто частью Западной Европы. Мир открылся, хочешь дальше на Запад, хочешь в другую сторону, уже вопрос личного выбора, а не каких- то бывших там «органов».
93-й год. Ленинград уже Санкт-Петербург, издательство Лимбус-пресс издаёт первый трёхтомник сочинений Довлатова после его внезапной и многими оплаканной смерти. Трехтомник подготовлен литературным критиком и другом Сергея – Андреем Арьевым.
Произведения Сергея Довлатова стремительно завоёвывают многополярный читательский мир, в любви к автору объясняются друзья, воспоминатели, люди, которые и в глаза его не видели, а многие думают, что он вообще-то жив, читает его и русский, и американец, и японец… Критики объясняют в чем загадка обаяния его прозы. И, кажется, в «Звезде» появляется опус «Ножик Серёжи Довлатова», мало известного автора, ещё одного ленинградского таллинца, который хотел стать дворником, но не стал им, потому что хотел стать писателем. В это новое время, когда нет уже ни чекистов, ни цензуры (кроме собственной) надо было стремительно заявить о себе, а дальше всё пойдёт само собой. Для этого имя Сергея Довлатова в названии подходило идеально. Да не просто имя, а вот так, фамильярно, Серёжа, да ещё его ножик… Это ведь представить себе невозможно было, чтобы и читатель, и критик пропустил сногсшибательный заголовок и не прочитал текст. Расчётливость Михаила Веллера была очевидной до непристойности. Также, как и весь этот опус, где, как бы в шутку, с иронией, он, Веллер, упрекал Довлатова, что тот опередил его славой в Таллинне всего лишь потому, что появился там несколькими годами раньше, что легендой этого города должен был быть он, Веллер, который больше это заслужил своими моральными качествами и литературными достоинствами, и прочая, и прочая. О, зависть, зависть. Она лезет из каждой, как бы иронической строчки. Но текст выдаёт. Как говорил Король из шварцевской Золушки – ничто и никогда не сможет сделать большую ножку маленькой, а злое сердце добрым… Разумеется, если бы тогда Серёжа был жив, то ничего подобного Веллер не сочинил бы. И представить себе немыслимо, что Довлатов снизошёл бы до подобной полемики. Не знаю и не выясняла, как был воспринят этот опус читателями. Откровения Веллера ввергли нас в настоящий ступор. Первой опамятовалась коллега Иосифа из газеты «Молодёжь Эстонии» Элла Аграновская. Свою рецензию она назвала – «Миша, отойди от гроба».
М. Веллер, педантично перечисляя все рецензии на свои произведения, почему-то забывает эту, самую первую. И даже сделал предположение, что, встретившись с Довлатовым «Там» (цитирую по памяти) они просто выпили бы вместе, как равные.
Серёжа, и правда, мог охотно выпить. Но далеко не с каждым.
Этот «постдовлатовский» эпизод стал для нас перед отъездом в Германию, последним, связавшим имя Сергея Довлатова с Таллинном.
«…но это гавань, помни это…» Из этой гавани, прямо из своего таллиннского подвала, переехал в Париж, после многих отказов и мытарств, Володя Макаренко, вместе со своими картинами, красавицей-женой Викой и крохотной дочкой. Уехать из Союза ему помогла атташе по культуре Франции. Теперь эротическое излучение его живописи вполне оценила искушённая французская публика.
Кари Унксова, так и не получив разрешения на публикации в России, попала под колпак КГБ, тайно посетила Таллинн в 82-м году и летом 83-го за десять дней до отъезда с семьёй в эмиграцию была насмерть сбита машиной у своего дома. Следствия по этому делу не было. Её литературное наследие составило шесть рукописных томов стихов и поэм.
Светлан Семененко, занимаясь исследованием эстонской поэзии ХХ века и многих её авторов, задержался в Таллинне на всю дальнейшую жизнь. В потоке русских переводов «поэзии братских народов», как это тогда называлось, он открыл особый, эстонский, европейский по звучанию поэтический анклав – от модерна 20-х годов до ритмов рока 70 – 80-х.
Сергей Довлатов основал в Нью-Йорке русскую газету «Новый Американец», опубликовал всё, что написал на родине и за двенадцать лет своей американской жизни, и стал всемирно известным писателем.
Комментариев нет:
Отправить комментарий