Борис Райтшустер — журналист, один из наиболее известных немецких экспертов по российской политике. Из 45 лет прожил 16 в России. Долгие годы возглавлял московское бюро немецкого журнала «Фокус», одновременно написав несколько книг о России, ставших бестселлерами в Германии.
Их главный (анти-)герой — Владимир Путин, в книгах Райтшустера предстающий не только исторической личностью, но и общественным продуктом 90-х годов. Борис рассказал о том, за что влюбился в Россию подростком и за что продолжает любить в её, несмотря ни на что.
О русских чертах и предначертании
Это всё мама. Она прочитала «Доктора Живаго». И ей так понравилась книга, что она в честь Пастернака ещё моего старшего брата хотела назвать Борисом. Папа сопротивлялся: «Как ты можешь? Идёт холодная война». Со вторым братом история повторилась, но когда уже появился третий, то есть я, мама так уговаривала отца, что он сдался.
В юности я из-за своего имени стал интересоваться Россией. Однажды уговорил родителей, и мы поехали в Москву. Это был 1987 год — моя первая поездка в страну, тогда ещё в качестве туриста. А в 1988-м я нашёл способ вернуться в Советский Cоюз — по системе молодёжных обменов. Они тогда только-только начинались.
Как и бывает в таких поездках и в таком возрасте, я в семнадцать лет влюбился. Пришлось учить язык, чтобы общаться со своей девушкой. А потом, едва кончил школу, решил бросить всё, собрать два чемодана и поехать учиться в Москву. Не только родители — вся семья была в ужасе: «Россия, голодная страна, там ужасно». А я там жил. И прекрасно жил! Это было невероятно интересное время.
Сегодня, когда приезжаешь в другие страны: во Францию, Италию, Польшу и даже в Америку — всё довольно похоже. А то был абсолютно другой мир. Как будто в космос улетел. С прежней моей немецкой жизнью всё это не имело, вообще, ничего общего. Меня, например, изумляло, что книжный магазин был таким магазином, в котором не было книг, а колбасный — таким магазином, где не было колбасы. А ещё меня впечатлил юмор русских. Их сердечность и эмоциональность. Это то, что меня подкупило.
Трудности переезда
Из первого опыта, из советского быта, вспоминаются самые странные вещи. Например, как мы меняли деньги: официантам в ресторане под салфеточку клали дойчмарки, а забирали рубли. Или московские фарцовщики, караулившие нас у отеля. Они, кажется, с любого умели снять джинсы — сразу, на месте, деньги давали. Дико было, когда в гостиничном номере кончалась туалетная бумага и дежурная по этажу — само по себе удивительное явление! — шла туда и на пустой рулон наматывала ещё немножко бумаги. Таких моментов было сколько угодно. Для меня, приехавшего из ФРГ, это был просто космос какой-то. И — бесконечная нужда.
Но можно ведь и бедную девушку полюбить.
А хорошего было очень много. Я вспоминаю, что с простым советским рабочим в те времена можно было поговорить о поэзии Пушкина — сейчас такое сложнее представить. А ещё чувствовалась влюблённость людей в Запад, в Германию — ну, если не влюблённость, то по меньшей мере, стремление к дружбе.
И не в последнюю очередь, отношение к стране сложилось благодаря русским женщинам. Это всегда играет большую роль, будем честно говорить. Я до сих пор восхищаюсь женской половиной русского населения больше, чем мужской. Это нормально. Вообще, человеческий фактор, он огромное значение имеет. Может, это то, чего у нас, у немцев, часто не хватает — вашей душевности, юмора. И чем ближе я знакомился, тем больше становилось этой любви. Вначале это, конечно, был в чём-то и страх. Ну, а потом я влюбился в Даниэлу, мне пришлось уехать с концами в Россию. И я всё глубже и глубже погружался в страну, и открывал для себя всё новые её положительные стороны.
Люберецкая романтика
Я тогда случайно оказался в одной семье в подмосковных Люберцах, с которой я прежде совершенно был незнаком. И жил у них полгода. А они с меня и копейки не взяли. По нынешним временам это дико звучит. Но когда я им предложил: «Давайте буду вам платить!» — они чуть ли не обиделись: «Какой платить? Да вы что! Это дружба, мы ж не меркантильные!» С тех пор времена, увы, изменились.
Там была прекрасная бабушка, Анна Георгиевна, настоящая сталинистка. Она на всё отвечала: «Вот в 1937 году такого не было бы». Когда продуктов, например, на прилавках не было, она повторяла: «А вот в 1937 году всё было». А ещё была активисткой борьбы за атеизм, и при этом — прекрасным человеком.
Однажды, когда в привокзальный универсам привезли сыру и почти весь его, естественно, сразу же смели, Анна Георгиевна пришла туда — ей ведь полагались льготы, обслуживание без очереди. И она мне предложила: «Давайте я вам сыру куплю?» И я говорю: «О, отлично, давайте!» А очередь злая: этот несчастный сыр уже и так кончается, а Анна Георгиевна, подойдя к прилавку, оборачивается и меня зовёт: «Борис, вам сколько брать-то?». Вы бы видели в эту минуту взгляды этих бедных людей, стоявших в очереди. Но ничего, выдержали. Возможно, тогда я окончательно убедился, что русские — всё-таки исключительно добрый народ. Другие бы там меня линчевали.
Ещё запомнилась квартирные хозяева, с которыми мы были в отличных отношениях… Один из них, Александр, был инвалидом, очень добрый человек. Мы с ним задружились, а потом обнаружилось, что он хронический пьяница. Однажды он в жуткий запой ушёл. И давай меня донимать ночами, чтобы я ему на водку дал. Пришлось вызывать скорую. А врачи скорой, его, оказывается, знали и говорили мне: «Удивительно, что он столько без алкоголя держался». Видно, от того, что я появился в их доме, у него какой-то подъём был. Так постепенно и знакомился со всеми сторонами русской жизни.
Бедность не порок
Я, помню, сам удивлялся: когда уже в девяностых я от журнала «Фокус» приехал в Москву, то был единственным немецким журналистом, который тусовался больше с российскими корреспондентами. У нас были по-настоящему дружеские отношения. Это потом, при Путине многое изменилось. Помню, моё тридцатилетие, мы на кораблике его отмечали, на Москве-реке, и там одни мои русские друзья были. И двое немцев. Даже сейчас так и осталось: у меня в Берлине гораздо больше русских друзей и украинских, нежели немецких. Удивительно, но мне в плане чувства юмора и общего уклада русская и украинская ментальности, как-то ближе.
И люди ведь были невероятно открыты ко всему западному: «Ой, мы хотим жить, как вы!». Они меня расспрашивали, как это у вас работает та самая демократия, как это у вас там с рыночной экономикой… Тогда был лейтмотив в России: «Так жить нельзя». И я это очень уважал: двигаться дальше, можно было только поняв ошибки и что-то изменив. Тогда я, возможно, ещё не понимал до конца: как мужественно это было. Вот из нынешних времён это гораздо лучше понимаешь, когда кругом твердят: «У нас всё хорошо, нам так надо! Это наше, русское!» А тогда люди были открытыми очень. И политика была открытой, при всех её упущениях. Это очень сильно чувствовалось.
И в чём ещё была заметная разница, так это в том, что общество было совсем не материалистичным. Знаете, это очень бросалось в глаза. Нет рекламы нигде, люди о деньгах и не мечтали — во всяком случае, те, с которыми я общался, для них деньги — это даже как-то неприлично считалось.
А на первый план выходили человеческие отношения. Для меня это было потрясением: я покинул немецкое общество потребления и очутился в «обществе непотребления». Через двадцать лет ситуация перевернулась полностью, потому что Россия стала уже в большей, наверное, степени обществом потребления, чем Германия. Хотя, я думаю, это нормальное явление, когда люди, прожившие в такой нищете, при первой же возможности становятся очень материальными. В Германии поколение моего отца то же самое проходило. Они — послевоенное поколение, очень бедными росли, а потом, когда вдруг всё становится доступным, то этот голод и бедность детства, они требуют компенсации. В сегодняшней России это всюду: от олигархов до простых людей, для которых финансовое благополучие, как никогда, важно.
И Путин такой молодой
Я всегда был «неправильным». Когда все немецкие журналисты поддерживали Ельцина, я был в ужасе от него. Я об этом писал и по сей день осуждаю расстрел Белого дома. Я видел в этом ельцинский переворот, а не путч против него, как это описывали тогда почти все западные СМИ. Ельцина я считал трагедией. И ещё в 1993-м, когда приняли новую конституцию, я писал в комментарии, что она может привести к диктатуре. Она столько власти отдает в руки одного человека — это очень опасно!
И когда Путин пришёл к власти, мне это очень не понравилось. Потому что я помню, что я тогда думал, что сейчас самое главное для России — это нормальная смена власти через выборы, а не назначение кого-то преемником. Я был в ужасе от таких приёмов, когда Доренко и прочие показывали, например, в эфире медицинские операции Примакова. Эта грязь, цинизм с самого начала были отвратительны. Мы, помню, специально для «Фокуса», освещая предвыборную кампанию, взяли интервью у Сергея Ковалёва, уже в то время настроенного крайне скептично. Он писал тогда, что если к власти приходит человек из КГБ, это ничем хорошим кончиться не может.
Я не предвидел полностью, во что путинские годы выльются, но что они в целом предвещают — это я понимал. И первое время пытался себя по-разному убедить: ну, давай, не смотри так уж критично, может, всё-таки что-то выйдет… при Ельцине ты же сам всё критиковал — должно же наступить что-то другое.
Поначалу я надеялся, что Путин с олигархией будет бороться. Я считал её главным бедствием, стихией. И со многим из того, за что сейчас он критикует ельцинскую эпоху, я полностью согласен. И когда люди нынче так ругают Ельцина — я их хорошо понимаю, отчего для них демократия стала «дерьмократией», ругательным словом.
Так что вначале я всё старался себя убедить, что вот надо же учитывать это прошлое, надо к Путину приглядеться. Потом мы с ним пару раз встречались. Я помню, мы были, например, три часа у него на даче: мы втроём с коллегами, Путин, и его переводчик. И он, конечно, умеет вызвать к себе симпатии. Он так говорит с тобой, что думаешь: ну, точно, мы единомышленники, всё ясно! А в то же время чувствуется какой-то холод, которым веет от его взгляда. И первым делом, когда выходишь, ты ощущаешь себя каким-то очарованным, тебе кажется: «Что-то странное, но ведь он, вроде бы, прав!» Потом, когда уже задумываешься, то понимаешь, что ты не совсем адекватно реагировал. Ну потому что ведь вот с этим, этим и вот этим ты, естественно, согласиться не сможешь.
Прощание с иллюзиями
Для меня всё окончательно стало проясняться во время трагедии «Курска». Как Путин там себя вёл? Когда женщинам, родственникам подводников, которые задают ему критические вопросы, вкалывают успокоительные без их ведома, ну, что это за методы вообще? На судьбы людей ему было наплевать. От помощи норвежцев отказывались. Я это никогда не забуду, мы там были от начала до конца. Там ещё была с нами женщина, у которой на этой подлодке служил единственный её сын. Она была, кажется, из Рязани, а там у неё никого не было, мы помогли ей переночевать, пытались как-то поддержать. И сами вместе с ней всё это переживали. Она постоянно плакала, была в жутком состоянии.
Путин, меж тем, повторял: «Мы не нуждаемся ни в какой международной помощи», — и всё. Это был момент, когда стало ясно, что это человек, для которого на первом месте стоят не людские судьбы, а государство, гордость, Россия. Если у меня до этого ещё была надежда, что это может в другое русло пойти, то после «Курска», надежды почти растаяли.
Хотя, я в то время тесно общался со многими людьми в его администрации — я с тех времён Пескова ещё хорошо знаю, мы обедали вместе, и всё такое, — и конечно, меня заверяли: «Ну, это всё временно, это перегибы…». Они очень сильно старались это сглаживать и убеждать засомневавшихся. Я помню, что у нас тогда уже были очень резкие разговоры, например, с Ястржембским. Я ему сказал: «Знаете, нельзя на весь мир ругаться, что все от нового руководства страны отворачиваются. Иногда, может, мыться, надо, а не только духами забрызгиваться. Если все говорят, что у вас всё не то, ну, может, что-то измените?».
Но у нас был — тогда ещё был — диалог. Даже с Громовым, который сейчас заместитель администрации, по-моему, да? И до сих пор остались эти контакты, что удивительно. Я сейчас не могу вам сказать, с кем ещё встречаюсь, но это известные во власти люди. Это, по-моему, очень про Россию, вообще: когда дела и политику умеют разграничить. На Западе это никому не понять: вот Райтшустер — такой неутомимый критик Путина, а при этом всё-таки есть к нему уважение и встречаются с ним до сих пор — как так?
Я никогда не забуду одну историю. Мы в 1999 году очень хотели сделать интервью с Путиным. И у меня была русская знакомая, коллега. Она настолько хваткая была и так замучала тогдашнего пресс-секретаря, что тот согласился с нами пообедать. Это был Михаил Кожухов, известный телеведущий, а сейчас один из лучших моих друзей. На днях Миша приедет в Баварию, и мы будем три дня вместе там отдыхать. Бывший пресс-секретарь Путина — сейчас один из лучших моих друзей. Нынешний пресс-секретарь — хороший знакомый. В Берлине такое с трудом можно представить. Когда я вижу, как в Германии многие люди из-за политических разногласий перестают общаться, я всё-таки думаю, хорошо, что в России привыкли: котлеты отдельно, мухи отдельно. То есть может, политические взгляды у человека — тьфу, но сам-то он нормальный, и что с этим поделаешь?
Время ехать домой
Это абсолютно две разные страны: та, в которую я приехал, и та, из которой пришлось уезжать. В те первые годы, когда мы дружили с русскими коллегами, действительно ощущалась полная свобода. Ни меня ничего не страшило, ни людей вокруг. Уже потом, гораздо позже, многие российские журналисты стали бояться и избегать общения со мною. А те, что не боялись, могли за один вечер сообщить мне, что я немецкий шпион, разведчик и пропагандист — и вот уже мне самому не очень хотелось продолжать беседу. Так разрушилось много дружеских отношений.
Или когда сам я видел, что кто-то, кого я близко знал, стал продаваться, превратился в пропагандиста — это в последнее время часто происходило. Вплоть до трагических случаев: вчера — хорошие, добрые друзья, а сегодня я понимаю, что они стали абсолютными пропагандистами и мерзавцами. Я с большим трудом могу подать им руку — не хочу называть имён, это известные люди. Противно на всё это было смотреть. Это и личное разочарование: когда те, кто раньше кричал, что они — за демократию, теперь стали вовсю участвовать во всём этом агитпропе.
А остальным коллегами работать стало очень тяжело. Многие боятся судебного преследования, прокуратуры, ФСБ… С другой стороны, я восхищаюсь людьми, которые работают в «Новой газете» или на «Эхе». Я часто повторяю: мне не хватает сейчас в Германии такого мужества, понимаете? В России эти люди рискуют жизнью своей, но отстаивают собственные убеждения. А здесь, в Германии, я очень часто сталкиваюсь с тем, что — о, Боже мой! — главная редакция тем-то и тем-то недовольна. «Ой, мы ведь можем получить письма читателей, которые встревожат редколлегию. Так что нет-нет, острой подачи не надо».
Я уехал в 2011 году, в конце, когда давление стало постоянным. Журнал «Профиль» писал, что мой дед уговорил Гитлера напасть на Россию. Мой дед был простой рабочий, который жил в Аугсбурге и не был в Берлине, не то что у Гитлера. Это бред какой-то. Ещё писали, что надо бы создать премию для худшего русофоба и называть её именем Райтшустера. Публиковали мой личный адрес в интернете — мол, Райтшустеру пора отомстить.
Если бы была полная поддержка со стороны моего журнала, моего работодателя, я не боязливый человек — я думаю, что остался бы. Но как бы мне сейчас выразиться дипломатичнее — чтобы адвокаты на меня не могли в суд подать — моё сугубо субъективное мнение: сильной поддержки работодателя не было. Когда находясь на фронте, на передовой, вы больше боитесь выстрела в спину, чем с противоположной стороны, то как разумный человек вы приходите к выводу, что не стоит, пожалуй, больше на передовой оставаться.
О русофобах
Я конечно, понимал, почему меня клеймят русофобом, хотя это полный абсурд. Мои две дочери, они по-русски лучше говорят, чем по-немецки, они наполовину русские. Как я могу быть русофобом, когда я кровью связан с Россией? Я действительно очень люблю эту страну, она для меня вторая родина. И я переживаю. А обвинения в русофобии, в предательстве народа — это излюбленный прием всех диктатур: тех, кто критикует диктатора, называют врагом народа. Если ты критикуешь Путина, ты — враг России. Если ты критиковал Брежнева, ты был врагом СССР.
Вообще, если ты критично пишешь о том, что происходит в России, многим не только во власти это неприятно. Люди злятся не на тех, кто несёт ответственности за эти беды, а на того, кто на них указывает. Это в принципе, международное явление. Тухольский, наш великий публицист и журналист, то же самое замечал за немцами. Он говорил: «Немцы не ругают того, кто мусор разводит — они ненавидят того, кто сообщает об этом мусоре».
Мне к этим обвинениям не привыкать, хотя и грустно. Сам я настоящими русофобами называю тех, кто поддерживает Путина. Это от них часто можно услышать: «Ну, в России ведь просто не готовы к демократии». Вот это русофобы, понимаете? Я не знаю, готовы россияне к демократии или нет, но я думаю, они разумные люди. И если бы им не мешали постоянно и не вводили их в заблуждение (а любой народ можно ввести в заблуждение), то я думаю, русские выбирали для себя тот строй, который им самим пригодится. И при котором они нормально бы стали жить.
Если сейчас спросить россиян, хотят ли они демократию, то в силу созданного для демократии имиджа половой болезни народ сказал бы «нет». Если бы вопрос уточнили: «А вы хотите, чтобы люди в вашей стране могли сами сменять власть?», они ответили бы: «Да это сказки, так не бывает!» Но если бы у них ещё раз переспросили: «А если бы у вас была волшебная палочка, вы хотели бы?», — они сказали бы «да».
И то же самое с правовым государством. Если в наше время у жителей России спросить: «Вы бы хотели, чтобы и милиционеры, и президент страны придерживались одних и тех же законов?», они бы ответили: «Ну, в сказке такого не бывает!» Ну, а если бы бывало, хотели бы? Я думаю, они бы ответили «да, хотим!»
Никому не понравится, если ты завтра сделаешь бизнес, а послезавтра его смогут отобрать. Что если завтра какой-то начальник переедет твоего сына или дочку, ты даже в суде не сможешь добиваться справедливости. Я полагаю, ни одному народу в мире подобные вещи не по душе. И поэтому считать, что русским «это так надо», «им так нравится», я считаю это вопиющим. У меня есть даже нехорошие подозрения. Вот были во времена фашизма в Германии пропагандистские материалы, будто русские — это люди низшего сорта. И сейчас когда я сейчас слышу: «Ну, русские-то, так жить сами хотят», — то у меня иногда возникают такие жуткие подозрения, которые я даже не хочу озвучивать. Ну, потому что как можно утверждать, будто это люди сами хотят, чтобы их мучали, что им нравится, когда их давят, когда у них нет полноценных гражданских прав?..
Между Киевом и Ордой
В моем представлении в России будто качается вечный маятник, из крайности в крайность. Одна сторона, которую я называю Киевской Русью — это западный человек, открытый, индивидуум. А другая — это Золотая Орда: власть, жёсткость, подавление, сильное государство. Сколько продолжается российская история, столько этот маятник качается. Александр II — Киевская Русь, Александр III — Золотая Орда. Потом Сталин — ещё один представитель этой Золотой Орды. Потом Хрущёв, при всех его ошибках, всё-таки думающий о людях: хрущёвки и всё такое. Потом при Брежневе — опять примат государства. Хотя, Брежнев — что-то среднее, наверное. Потом Горбачёв — явно, Киевская Русь, человек на первом плане… А последние пятнадцать лет маятник опять идёт назад. И, что-то, что мы сейчас видим, это во многом ответ на те ужасы, которые натворил Ельцин в переходные времена и на которые Запад закрывал глаза. Пусть расстреливает парламент, фальсифицирует выборы — но он ведь это и для нас всё делает!
Так что когда я смотрю на феномен Путина, я думаю, что дело вовсе не в Путине — человеке. После того, как все те надежды на открытость, дружбу с Западом, на настоящую демократию были жестоко растоптаны, у людей, увы, появилась потребность в таком, как Путин. И естественно, это был общий настрой: мы обижены, проиграли холодную войну, мы унижены, Россия обнищала. А Путин эту поднявшуюся волну обиженных и униженных превратил в цунами. И теперь сидит на этом цунами и сам не знает, как оттуда слезть.
По-моему, всё происходящее — большая трагедия для России. Великая страна, хорошие люди, но они наступают сейчас на те же грабли, что и Германия в 1920–1930-х годах. Когда те же комплексы, обиды, унижение задавили в людях всё остальное. И Запад в чём-то несёт ответственность в том, что тогда во многом поощрял всё это.
Я думаю, маятник обязательно качнётся в другую сторону. Но я бы не сказал, что это непременно случится сейчас. Просто, что-то, что творится сейчас — это такой уж явный перебор, что даже элита недовольна этим. Даже те, кто не жаждет демократии, кому не нужно по-настоящему правовое государство, они уж точно не хотят серьёзного, затяжного конфликта с Западом. Этим людям важно точно так же отправлять своих детей в английские интернаты, покупать и впредь дома на Лазурном берегу, держать деньги в Швейцарии и так далее. Они хотят нормального сосуществования.
Я всегда говорю: мы не должны рассчитывать от России, что она станет такой же демократичной, как мы. Русские пусть сами выбирают, каким путём им идти. И у них, по-моему, прекрасное чутьё. Но вся беда в том, что ими сейчас безостановочно манипулируют.
Самый наглядный пример для меня — это то, что раньше в Москве пешеходы никогда не могли спокойно ходить, ни по обычной зебре, ни на зелёный свет — задавят. И вдруг это сейчас резко изменилось: очень многие машины перед переходом стали тормозить. Что случилось? Мне это не давало покоя, я спрашивал у многих. Ответ был всегда такой: «Мы это увидели на Западе, нам это нравится, и мы перенимаем этот опыт». Я уверен, также было бы и с демократией, и с правовым государством, если бы народу постоянно не внушали — продолжая это сравнение — будто пешеходам нравится, когда их давят. Что хорош уже возмущаться: всё равно, мол, во всём мире нет таких автомобилей, которые тормозят перед пешеходами. И вообще, дескать, это вам всё врёт западная пропаганда.
Если станет меньше этих злых, тёмных сил, то я думаю, Россия потихоньку будет развиваться в том направлении, которое ей нужно. Может, не западная демократия, может не такое правовое государство, как мы можем. Но не тот маразм, который мы видим сейчас, когда я спрашиваю людей, которые находятся на самой верхушке власти: как многие из них верит в эту систему и считают её жизнеспособной? Мне отвечают: никто. Это царство цинизма и вранья. А Россия заслуживает лучшего.
Их главный (анти-)герой — Владимир Путин, в книгах Райтшустера предстающий не только исторической личностью, но и общественным продуктом 90-х годов. Борис рассказал о том, за что влюбился в Россию подростком и за что продолжает любить в её, несмотря ни на что.
О русских чертах и предначертании
Это всё мама. Она прочитала «Доктора Живаго». И ей так понравилась книга, что она в честь Пастернака ещё моего старшего брата хотела назвать Борисом. Папа сопротивлялся: «Как ты можешь? Идёт холодная война». Со вторым братом история повторилась, но когда уже появился третий, то есть я, мама так уговаривала отца, что он сдался.
В юности я из-за своего имени стал интересоваться Россией. Однажды уговорил родителей, и мы поехали в Москву. Это был 1987 год — моя первая поездка в страну, тогда ещё в качестве туриста. А в 1988-м я нашёл способ вернуться в Советский Cоюз — по системе молодёжных обменов. Они тогда только-только начинались.
Как и бывает в таких поездках и в таком возрасте, я в семнадцать лет влюбился. Пришлось учить язык, чтобы общаться со своей девушкой. А потом, едва кончил школу, решил бросить всё, собрать два чемодана и поехать учиться в Москву. Не только родители — вся семья была в ужасе: «Россия, голодная страна, там ужасно». А я там жил. И прекрасно жил! Это было невероятно интересное время.
Сегодня, когда приезжаешь в другие страны: во Францию, Италию, Польшу и даже в Америку — всё довольно похоже. А то был абсолютно другой мир. Как будто в космос улетел. С прежней моей немецкой жизнью всё это не имело, вообще, ничего общего. Меня, например, изумляло, что книжный магазин был таким магазином, в котором не было книг, а колбасный — таким магазином, где не было колбасы. А ещё меня впечатлил юмор русских. Их сердечность и эмоциональность. Это то, что меня подкупило.
Трудности переезда
Из первого опыта, из советского быта, вспоминаются самые странные вещи. Например, как мы меняли деньги: официантам в ресторане под салфеточку клали дойчмарки, а забирали рубли. Или московские фарцовщики, караулившие нас у отеля. Они, кажется, с любого умели снять джинсы — сразу, на месте, деньги давали. Дико было, когда в гостиничном номере кончалась туалетная бумага и дежурная по этажу — само по себе удивительное явление! — шла туда и на пустой рулон наматывала ещё немножко бумаги. Таких моментов было сколько угодно. Для меня, приехавшего из ФРГ, это был просто космос какой-то. И — бесконечная нужда.
Но можно ведь и бедную девушку полюбить.
А хорошего было очень много. Я вспоминаю, что с простым советским рабочим в те времена можно было поговорить о поэзии Пушкина — сейчас такое сложнее представить. А ещё чувствовалась влюблённость людей в Запад, в Германию — ну, если не влюблённость, то по меньшей мере, стремление к дружбе.
И не в последнюю очередь, отношение к стране сложилось благодаря русским женщинам. Это всегда играет большую роль, будем честно говорить. Я до сих пор восхищаюсь женской половиной русского населения больше, чем мужской. Это нормально. Вообще, человеческий фактор, он огромное значение имеет. Может, это то, чего у нас, у немцев, часто не хватает — вашей душевности, юмора. И чем ближе я знакомился, тем больше становилось этой любви. Вначале это, конечно, был в чём-то и страх. Ну, а потом я влюбился в Даниэлу, мне пришлось уехать с концами в Россию. И я всё глубже и глубже погружался в страну, и открывал для себя всё новые её положительные стороны.
Люберецкая романтика
Я тогда случайно оказался в одной семье в подмосковных Люберцах, с которой я прежде совершенно был незнаком. И жил у них полгода. А они с меня и копейки не взяли. По нынешним временам это дико звучит. Но когда я им предложил: «Давайте буду вам платить!» — они чуть ли не обиделись: «Какой платить? Да вы что! Это дружба, мы ж не меркантильные!» С тех пор времена, увы, изменились.
Там была прекрасная бабушка, Анна Георгиевна, настоящая сталинистка. Она на всё отвечала: «Вот в 1937 году такого не было бы». Когда продуктов, например, на прилавках не было, она повторяла: «А вот в 1937 году всё было». А ещё была активисткой борьбы за атеизм, и при этом — прекрасным человеком.
Однажды, когда в привокзальный универсам привезли сыру и почти весь его, естественно, сразу же смели, Анна Георгиевна пришла туда — ей ведь полагались льготы, обслуживание без очереди. И она мне предложила: «Давайте я вам сыру куплю?» И я говорю: «О, отлично, давайте!» А очередь злая: этот несчастный сыр уже и так кончается, а Анна Георгиевна, подойдя к прилавку, оборачивается и меня зовёт: «Борис, вам сколько брать-то?». Вы бы видели в эту минуту взгляды этих бедных людей, стоявших в очереди. Но ничего, выдержали. Возможно, тогда я окончательно убедился, что русские — всё-таки исключительно добрый народ. Другие бы там меня линчевали.
Ещё запомнилась квартирные хозяева, с которыми мы были в отличных отношениях… Один из них, Александр, был инвалидом, очень добрый человек. Мы с ним задружились, а потом обнаружилось, что он хронический пьяница. Однажды он в жуткий запой ушёл. И давай меня донимать ночами, чтобы я ему на водку дал. Пришлось вызывать скорую. А врачи скорой, его, оказывается, знали и говорили мне: «Удивительно, что он столько без алкоголя держался». Видно, от того, что я появился в их доме, у него какой-то подъём был. Так постепенно и знакомился со всеми сторонами русской жизни.
Бедность не порок
Я, помню, сам удивлялся: когда уже в девяностых я от журнала «Фокус» приехал в Москву, то был единственным немецким журналистом, который тусовался больше с российскими корреспондентами. У нас были по-настоящему дружеские отношения. Это потом, при Путине многое изменилось. Помню, моё тридцатилетие, мы на кораблике его отмечали, на Москве-реке, и там одни мои русские друзья были. И двое немцев. Даже сейчас так и осталось: у меня в Берлине гораздо больше русских друзей и украинских, нежели немецких. Удивительно, но мне в плане чувства юмора и общего уклада русская и украинская ментальности, как-то ближе.
И люди ведь были невероятно открыты ко всему западному: «Ой, мы хотим жить, как вы!». Они меня расспрашивали, как это у вас работает та самая демократия, как это у вас там с рыночной экономикой… Тогда был лейтмотив в России: «Так жить нельзя». И я это очень уважал: двигаться дальше, можно было только поняв ошибки и что-то изменив. Тогда я, возможно, ещё не понимал до конца: как мужественно это было. Вот из нынешних времён это гораздо лучше понимаешь, когда кругом твердят: «У нас всё хорошо, нам так надо! Это наше, русское!» А тогда люди были открытыми очень. И политика была открытой, при всех её упущениях. Это очень сильно чувствовалось.
И в чём ещё была заметная разница, так это в том, что общество было совсем не материалистичным. Знаете, это очень бросалось в глаза. Нет рекламы нигде, люди о деньгах и не мечтали — во всяком случае, те, с которыми я общался, для них деньги — это даже как-то неприлично считалось.
А на первый план выходили человеческие отношения. Для меня это было потрясением: я покинул немецкое общество потребления и очутился в «обществе непотребления». Через двадцать лет ситуация перевернулась полностью, потому что Россия стала уже в большей, наверное, степени обществом потребления, чем Германия. Хотя, я думаю, это нормальное явление, когда люди, прожившие в такой нищете, при первой же возможности становятся очень материальными. В Германии поколение моего отца то же самое проходило. Они — послевоенное поколение, очень бедными росли, а потом, когда вдруг всё становится доступным, то этот голод и бедность детства, они требуют компенсации. В сегодняшней России это всюду: от олигархов до простых людей, для которых финансовое благополучие, как никогда, важно.
И Путин такой молодой
Я всегда был «неправильным». Когда все немецкие журналисты поддерживали Ельцина, я был в ужасе от него. Я об этом писал и по сей день осуждаю расстрел Белого дома. Я видел в этом ельцинский переворот, а не путч против него, как это описывали тогда почти все западные СМИ. Ельцина я считал трагедией. И ещё в 1993-м, когда приняли новую конституцию, я писал в комментарии, что она может привести к диктатуре. Она столько власти отдает в руки одного человека — это очень опасно!
И когда Путин пришёл к власти, мне это очень не понравилось. Потому что я помню, что я тогда думал, что сейчас самое главное для России — это нормальная смена власти через выборы, а не назначение кого-то преемником. Я был в ужасе от таких приёмов, когда Доренко и прочие показывали, например, в эфире медицинские операции Примакова. Эта грязь, цинизм с самого начала были отвратительны. Мы, помню, специально для «Фокуса», освещая предвыборную кампанию, взяли интервью у Сергея Ковалёва, уже в то время настроенного крайне скептично. Он писал тогда, что если к власти приходит человек из КГБ, это ничем хорошим кончиться не может.
Я не предвидел полностью, во что путинские годы выльются, но что они в целом предвещают — это я понимал. И первое время пытался себя по-разному убедить: ну, давай, не смотри так уж критично, может, всё-таки что-то выйдет… при Ельцине ты же сам всё критиковал — должно же наступить что-то другое.
Поначалу я надеялся, что Путин с олигархией будет бороться. Я считал её главным бедствием, стихией. И со многим из того, за что сейчас он критикует ельцинскую эпоху, я полностью согласен. И когда люди нынче так ругают Ельцина — я их хорошо понимаю, отчего для них демократия стала «дерьмократией», ругательным словом.
Так что вначале я всё старался себя убедить, что вот надо же учитывать это прошлое, надо к Путину приглядеться. Потом мы с ним пару раз встречались. Я помню, мы были, например, три часа у него на даче: мы втроём с коллегами, Путин, и его переводчик. И он, конечно, умеет вызвать к себе симпатии. Он так говорит с тобой, что думаешь: ну, точно, мы единомышленники, всё ясно! А в то же время чувствуется какой-то холод, которым веет от его взгляда. И первым делом, когда выходишь, ты ощущаешь себя каким-то очарованным, тебе кажется: «Что-то странное, но ведь он, вроде бы, прав!» Потом, когда уже задумываешься, то понимаешь, что ты не совсем адекватно реагировал. Ну потому что ведь вот с этим, этим и вот этим ты, естественно, согласиться не сможешь.
Прощание с иллюзиями
Для меня всё окончательно стало проясняться во время трагедии «Курска». Как Путин там себя вёл? Когда женщинам, родственникам подводников, которые задают ему критические вопросы, вкалывают успокоительные без их ведома, ну, что это за методы вообще? На судьбы людей ему было наплевать. От помощи норвежцев отказывались. Я это никогда не забуду, мы там были от начала до конца. Там ещё была с нами женщина, у которой на этой подлодке служил единственный её сын. Она была, кажется, из Рязани, а там у неё никого не было, мы помогли ей переночевать, пытались как-то поддержать. И сами вместе с ней всё это переживали. Она постоянно плакала, была в жутком состоянии.
Путин, меж тем, повторял: «Мы не нуждаемся ни в какой международной помощи», — и всё. Это был момент, когда стало ясно, что это человек, для которого на первом месте стоят не людские судьбы, а государство, гордость, Россия. Если у меня до этого ещё была надежда, что это может в другое русло пойти, то после «Курска», надежды почти растаяли.
Хотя, я в то время тесно общался со многими людьми в его администрации — я с тех времён Пескова ещё хорошо знаю, мы обедали вместе, и всё такое, — и конечно, меня заверяли: «Ну, это всё временно, это перегибы…». Они очень сильно старались это сглаживать и убеждать засомневавшихся. Я помню, что у нас тогда уже были очень резкие разговоры, например, с Ястржембским. Я ему сказал: «Знаете, нельзя на весь мир ругаться, что все от нового руководства страны отворачиваются. Иногда, может, мыться, надо, а не только духами забрызгиваться. Если все говорят, что у вас всё не то, ну, может, что-то измените?».
Но у нас был — тогда ещё был — диалог. Даже с Громовым, который сейчас заместитель администрации, по-моему, да? И до сих пор остались эти контакты, что удивительно. Я сейчас не могу вам сказать, с кем ещё встречаюсь, но это известные во власти люди. Это, по-моему, очень про Россию, вообще: когда дела и политику умеют разграничить. На Западе это никому не понять: вот Райтшустер — такой неутомимый критик Путина, а при этом всё-таки есть к нему уважение и встречаются с ним до сих пор — как так?
Я никогда не забуду одну историю. Мы в 1999 году очень хотели сделать интервью с Путиным. И у меня была русская знакомая, коллега. Она настолько хваткая была и так замучала тогдашнего пресс-секретаря, что тот согласился с нами пообедать. Это был Михаил Кожухов, известный телеведущий, а сейчас один из лучших моих друзей. На днях Миша приедет в Баварию, и мы будем три дня вместе там отдыхать. Бывший пресс-секретарь Путина — сейчас один из лучших моих друзей. Нынешний пресс-секретарь — хороший знакомый. В Берлине такое с трудом можно представить. Когда я вижу, как в Германии многие люди из-за политических разногласий перестают общаться, я всё-таки думаю, хорошо, что в России привыкли: котлеты отдельно, мухи отдельно. То есть может, политические взгляды у человека — тьфу, но сам-то он нормальный, и что с этим поделаешь?
Время ехать домой
Это абсолютно две разные страны: та, в которую я приехал, и та, из которой пришлось уезжать. В те первые годы, когда мы дружили с русскими коллегами, действительно ощущалась полная свобода. Ни меня ничего не страшило, ни людей вокруг. Уже потом, гораздо позже, многие российские журналисты стали бояться и избегать общения со мною. А те, что не боялись, могли за один вечер сообщить мне, что я немецкий шпион, разведчик и пропагандист — и вот уже мне самому не очень хотелось продолжать беседу. Так разрушилось много дружеских отношений.
Или когда сам я видел, что кто-то, кого я близко знал, стал продаваться, превратился в пропагандиста — это в последнее время часто происходило. Вплоть до трагических случаев: вчера — хорошие, добрые друзья, а сегодня я понимаю, что они стали абсолютными пропагандистами и мерзавцами. Я с большим трудом могу подать им руку — не хочу называть имён, это известные люди. Противно на всё это было смотреть. Это и личное разочарование: когда те, кто раньше кричал, что они — за демократию, теперь стали вовсю участвовать во всём этом агитпропе.
А остальным коллегами работать стало очень тяжело. Многие боятся судебного преследования, прокуратуры, ФСБ… С другой стороны, я восхищаюсь людьми, которые работают в «Новой газете» или на «Эхе». Я часто повторяю: мне не хватает сейчас в Германии такого мужества, понимаете? В России эти люди рискуют жизнью своей, но отстаивают собственные убеждения. А здесь, в Германии, я очень часто сталкиваюсь с тем, что — о, Боже мой! — главная редакция тем-то и тем-то недовольна. «Ой, мы ведь можем получить письма читателей, которые встревожат редколлегию. Так что нет-нет, острой подачи не надо».
Я уехал в 2011 году, в конце, когда давление стало постоянным. Журнал «Профиль» писал, что мой дед уговорил Гитлера напасть на Россию. Мой дед был простой рабочий, который жил в Аугсбурге и не был в Берлине, не то что у Гитлера. Это бред какой-то. Ещё писали, что надо бы создать премию для худшего русофоба и называть её именем Райтшустера. Публиковали мой личный адрес в интернете — мол, Райтшустеру пора отомстить.
Если бы была полная поддержка со стороны моего журнала, моего работодателя, я не боязливый человек — я думаю, что остался бы. Но как бы мне сейчас выразиться дипломатичнее — чтобы адвокаты на меня не могли в суд подать — моё сугубо субъективное мнение: сильной поддержки работодателя не было. Когда находясь на фронте, на передовой, вы больше боитесь выстрела в спину, чем с противоположной стороны, то как разумный человек вы приходите к выводу, что не стоит, пожалуй, больше на передовой оставаться.
О русофобах
Я конечно, понимал, почему меня клеймят русофобом, хотя это полный абсурд. Мои две дочери, они по-русски лучше говорят, чем по-немецки, они наполовину русские. Как я могу быть русофобом, когда я кровью связан с Россией? Я действительно очень люблю эту страну, она для меня вторая родина. И я переживаю. А обвинения в русофобии, в предательстве народа — это излюбленный прием всех диктатур: тех, кто критикует диктатора, называют врагом народа. Если ты критикуешь Путина, ты — враг России. Если ты критиковал Брежнева, ты был врагом СССР.
Вообще, если ты критично пишешь о том, что происходит в России, многим не только во власти это неприятно. Люди злятся не на тех, кто несёт ответственности за эти беды, а на того, кто на них указывает. Это в принципе, международное явление. Тухольский, наш великий публицист и журналист, то же самое замечал за немцами. Он говорил: «Немцы не ругают того, кто мусор разводит — они ненавидят того, кто сообщает об этом мусоре».
Мне к этим обвинениям не привыкать, хотя и грустно. Сам я настоящими русофобами называю тех, кто поддерживает Путина. Это от них часто можно услышать: «Ну, в России ведь просто не готовы к демократии». Вот это русофобы, понимаете? Я не знаю, готовы россияне к демократии или нет, но я думаю, они разумные люди. И если бы им не мешали постоянно и не вводили их в заблуждение (а любой народ можно ввести в заблуждение), то я думаю, русские выбирали для себя тот строй, который им самим пригодится. И при котором они нормально бы стали жить.
Если сейчас спросить россиян, хотят ли они демократию, то в силу созданного для демократии имиджа половой болезни народ сказал бы «нет». Если бы вопрос уточнили: «А вы хотите, чтобы люди в вашей стране могли сами сменять власть?», они ответили бы: «Да это сказки, так не бывает!» Но если бы у них ещё раз переспросили: «А если бы у вас была волшебная палочка, вы хотели бы?», — они сказали бы «да».
И то же самое с правовым государством. Если в наше время у жителей России спросить: «Вы бы хотели, чтобы и милиционеры, и президент страны придерживались одних и тех же законов?», они бы ответили: «Ну, в сказке такого не бывает!» Ну, а если бы бывало, хотели бы? Я думаю, они бы ответили «да, хотим!»
Никому не понравится, если ты завтра сделаешь бизнес, а послезавтра его смогут отобрать. Что если завтра какой-то начальник переедет твоего сына или дочку, ты даже в суде не сможешь добиваться справедливости. Я полагаю, ни одному народу в мире подобные вещи не по душе. И поэтому считать, что русским «это так надо», «им так нравится», я считаю это вопиющим. У меня есть даже нехорошие подозрения. Вот были во времена фашизма в Германии пропагандистские материалы, будто русские — это люди низшего сорта. И сейчас когда я сейчас слышу: «Ну, русские-то, так жить сами хотят», — то у меня иногда возникают такие жуткие подозрения, которые я даже не хочу озвучивать. Ну, потому что как можно утверждать, будто это люди сами хотят, чтобы их мучали, что им нравится, когда их давят, когда у них нет полноценных гражданских прав?..
Между Киевом и Ордой
В моем представлении в России будто качается вечный маятник, из крайности в крайность. Одна сторона, которую я называю Киевской Русью — это западный человек, открытый, индивидуум. А другая — это Золотая Орда: власть, жёсткость, подавление, сильное государство. Сколько продолжается российская история, столько этот маятник качается. Александр II — Киевская Русь, Александр III — Золотая Орда. Потом Сталин — ещё один представитель этой Золотой Орды. Потом Хрущёв, при всех его ошибках, всё-таки думающий о людях: хрущёвки и всё такое. Потом при Брежневе — опять примат государства. Хотя, Брежнев — что-то среднее, наверное. Потом Горбачёв — явно, Киевская Русь, человек на первом плане… А последние пятнадцать лет маятник опять идёт назад. И, что-то, что мы сейчас видим, это во многом ответ на те ужасы, которые натворил Ельцин в переходные времена и на которые Запад закрывал глаза. Пусть расстреливает парламент, фальсифицирует выборы — но он ведь это и для нас всё делает!
Так что когда я смотрю на феномен Путина, я думаю, что дело вовсе не в Путине — человеке. После того, как все те надежды на открытость, дружбу с Западом, на настоящую демократию были жестоко растоптаны, у людей, увы, появилась потребность в таком, как Путин. И естественно, это был общий настрой: мы обижены, проиграли холодную войну, мы унижены, Россия обнищала. А Путин эту поднявшуюся волну обиженных и униженных превратил в цунами. И теперь сидит на этом цунами и сам не знает, как оттуда слезть.
По-моему, всё происходящее — большая трагедия для России. Великая страна, хорошие люди, но они наступают сейчас на те же грабли, что и Германия в 1920–1930-х годах. Когда те же комплексы, обиды, унижение задавили в людях всё остальное. И Запад в чём-то несёт ответственность в том, что тогда во многом поощрял всё это.
Я думаю, маятник обязательно качнётся в другую сторону. Но я бы не сказал, что это непременно случится сейчас. Просто, что-то, что творится сейчас — это такой уж явный перебор, что даже элита недовольна этим. Даже те, кто не жаждет демократии, кому не нужно по-настоящему правовое государство, они уж точно не хотят серьёзного, затяжного конфликта с Западом. Этим людям важно точно так же отправлять своих детей в английские интернаты, покупать и впредь дома на Лазурном берегу, держать деньги в Швейцарии и так далее. Они хотят нормального сосуществования.
Я всегда говорю: мы не должны рассчитывать от России, что она станет такой же демократичной, как мы. Русские пусть сами выбирают, каким путём им идти. И у них, по-моему, прекрасное чутьё. Но вся беда в том, что ими сейчас безостановочно манипулируют.
Самый наглядный пример для меня — это то, что раньше в Москве пешеходы никогда не могли спокойно ходить, ни по обычной зебре, ни на зелёный свет — задавят. И вдруг это сейчас резко изменилось: очень многие машины перед переходом стали тормозить. Что случилось? Мне это не давало покоя, я спрашивал у многих. Ответ был всегда такой: «Мы это увидели на Западе, нам это нравится, и мы перенимаем этот опыт». Я уверен, также было бы и с демократией, и с правовым государством, если бы народу постоянно не внушали — продолжая это сравнение — будто пешеходам нравится, когда их давят. Что хорош уже возмущаться: всё равно, мол, во всём мире нет таких автомобилей, которые тормозят перед пешеходами. И вообще, дескать, это вам всё врёт западная пропаганда.
Если станет меньше этих злых, тёмных сил, то я думаю, Россия потихоньку будет развиваться в том направлении, которое ей нужно. Может, не западная демократия, может не такое правовое государство, как мы можем. Но не тот маразм, который мы видим сейчас, когда я спрашиваю людей, которые находятся на самой верхушке власти: как многие из них верит в эту систему и считают её жизнеспособной? Мне отвечают: никто. Это царство цинизма и вранья. А Россия заслуживает лучшего.
Источник: ehorussia.com
Автор: Борис Райтшустер
|
Комментариев нет:
Отправить комментарий