Мир и дисгармония Леонида Пастернака
Художник, дипломированный юрист, профессор Московского училища живописи, ваяния и зодчества, академик живописи Петербургской Академии художеств, мастер портрета и книжных иллюстраций, вошёл в историю в тени сына, которого нежно любил и с которым расходился в отношении к общим предкам. Его сын вырос в атмосфере высокой духовной культуры, стал большим поэтом и всю жизнь ставил народ своего отца в тень истории. Судьба развела их. Их разделяли моря ненависти, кровавый отсвет репрессий и геноцида в их странах и расхождения в ответе на еврейский вопрос. Их соединяли любовь и дружба, общие воспоминания и потери. Они стояли по разные стороны национального барьера и «ловили в далёком отголоске», «что случится на их веку» (в кавычках слегка перефразированные отрывки из стихотворения Бориса Пастернака «Гамлет»). Автор картины «Письмо с родины» не вернулся туда, где у него когда-то была родина, не желавшая его возвращения, и где его ждал и не ждал духовно далёкий сын. Его последними словами были «мир и гармония». Он часто любил их произносить, но в его мире было немало дисгармонии.
Испанская увертюра
31 марта 1492 года Ицхак Абарбанель (1437-1508), учёный, философ, богослов, раввин, министр финансов королевского двора, потомок рода, восходящего к царю Давиду, сделал последнюю и неудачную попытку предотвратить подписание королём Фердинандом и королевой Изабеллой эдикта об изгнании евреев из Испании. Два фанатических католических величества из королевств Арагона и Кастилии соединились в браке и ненависти к евреям. В день 9 Ава, в день двукратного разрушения иерусалимского Храма, 2 августа 1492 года, сотни тысяч испанских евреев покинули страну, в которой жили веками. Через полтораста лет их потомки перебрались в веротерпимые, освободившиеся от власти испанской короны и католицизма, Нидерланды.
22 марта 1862 года в Одессе родился художник Леонид Пастернак. Поступить в Московское училище живописи ему не удалось по «пятой графе», и он уехал в Мюнхен, где закончил Академию художеств. После продажи П. М. Третьякову картины «Письмо с родины», в 1889-м году Леонид Пастернак, тогда безвестный художник, женился на пианистке Розалии Кауфман, выпускнице Венской консерватории, концертировавшей по всей Европе и впоследствии ставшей профессором Одесской консерватории. В том же году супруги поселились в Москве, где Пастернак открыл рисовальную школу. 29 января (по старому стилю), 10 февраля 1890 года у супругов родился первый сын Борис, будущий поэт.
В 1894-м году Леониду Пастернаку предложили должность профессора Московского училища живописи, ваяния и зодчества при условии, что он пройдёт обряд крещения и примет православие. Пастернак отказался. В письме инспектору училища князю Львову он заявил: «Я вырос в еврейской семье и никогда не пойду на то, чтобы оставить еврейство для карьеры или вообще для улучшения своего социального положения». Впоследствии его всё же утвердили в этом звании, и он оставался профессором училища почти четверть века. В 1905-м году Пастернак получил звание академика живописи. Он был постоянным и любимым Львом Толстым иллюстратором его романов и автором многих портретов писателя.
Леонид Пастернак. Автопортрет. 1908 год
При рождении Пастернаку дали имя Ицхак-Лейб. Позже он стал называться Леонидом. Пастернаки происходили из старинного рода Абарбанелей. В ХVIII веке перебравшиеся в Галицию Абарбанели стали называть себя Пастернаками. Ицхак-Леонид Пастернак знал, что он в действительности Ицхак Абарбанель, потомок знаменитого изгнанника из Испании. В сентябре 1921 года Леонид и Розалия Пастернак с дочерью Лидией покинули Россию и переехали в Германию, из которой им пришлось бежать от нацистов, как испанский Ицхак Абарбанель бежал от христианского фанатизма. Но это случилось позже, а тогда в Берлине Пастернак познакомился с Альбертом Эйнштейном и подружился с еврейским поэтом Хаимом Нахманом Бяликом, портреты которых написал.
В 1923-м году Леонид Пастернак начал своё «возвращение» в Испанию 1492 года.
В окружении Рембрандта
В 1631-1632-х годах из Лейдена в Амстердам переселился голландский художник Рембрандт. Он поселился рядом с еврейским кварталом, в доме, расположенном недалеко от синагоги и дома, где позже жил Барух Спиноза. Рембрандт очень часто посещал еврейские кварталы. Со многими их обитателями у него сложились дружеские отношения, особенно с главой общины Менаше бен Исраэлем. Менаше был человеком незаурядных способностей. Это был блестящий знаток Ветхого завета, первоклассный юрист, философ, полиглот, владевший десятью языками, редкий эрудит. Его перу принадлежит около 400 произведений. Он был учителем молодого Спинозы. В тридцатых годах ХVII века Рембрандт часто встречался с Менаше, особенно в замке Мейден - владении известного в то время историка Питера Корнелиуса Хафта. Здесь собиралась интеллектуальная элита Амстердама. Встречи вошли в культурную историю Голландии как Мейденский кружок.
Бен Исраэль мечтал вернуть евреев в Испанию, однако это был нереальный проект. Свои усилия он обратил на возвращение евреев в Англию при Кромвеле и сыграл в успехе этого дела решающую роль. Бен Исраэль был известным коллекционером живописи и не раз навещал знаменитых амстердамских художников, живших по соседству, в том числе и Рембрандта. Нередко он приходил к ним со своими учениками, среди которых был Спиноза. Бен Исраэль сразу оценил Рембрандта. Леонид Пастернак также был поклонником голландского художника. Он знакомился с творчеством Рембрадта в музеях Амстердама и Гааги.
Об увлечении Леонида Пастернака Рембрандтом вспоминал Хаим Нахман Бялик: «Он пришёл в качестве педагога, обучающего нас искусству, и в качестве художника-творца. И пришёл не с пустыми руками, а принёс альбом портретов еврейских писателей и тетрадь с рукописью статьи «Рембрандт и еврейство в его творчестве»… (опубликовано в Берлине в 1923-м году – А. Г.)». Пастернак увлёкся творчеством голландского художника, ибо обнаружил связь между жизнью и творчеством Рембрандта и еврейством: «Близил его (Рембрандта – А. Г.) с евреями трагизм его личной жизни, находивший отклик в историческом трагизме последних, закалённых вечным изгнанием…, вечных объектов гонений, мучительств, социальной неправды и жестоких ударов судьбы...». Пастернак был потрясён степенью постижения Рембрандтом евреев, изображённых на его картинах. Он пытался понять, как голландский художник сумел так глубоко проникнуть в психологию этого замкнутого и отчуждённого от амстердамского окружения народа: «Откуда же Рембрандт взял этих Давидов, Саулов, Ревекк и Ленат? Откуда это проникновение в еврейскую психологию, неуловимый еврейский привкус, откуда у него это чутьё самой сущности «иудаизма», его мироощущения и откуда это понимание основного духа Библии, превращающего силою народного гения простые очерки примитивного патриархального быта, чисто еврейского, в повествование общечеловеческое?». Эту загадку творчества Рембрандта было легко разрешить, ибо известно, что, выйдя из дома, художник почти сразу попадал в амстердамский Judenviertel, еврейский квартал. Для него эти голландские евреи, выходцы из Испании и Португалии, были великолепными экземплярами для изображения библейских персонажей. Рембрандт писал свои библейские полотна почти «с натуры».
Библейские корни
Леонид Пастернак пытался разглядеть в лицах героев картин Рембрандта тех, кто был изгнан из Испании и Португалии, их библейские корни и народный дух: «Так Рембрандт из простого быта голландских евреев, из этой на вид жалкой, невзрачной кучки своего квартала, от которой брезгливо и с ненавистью отвёртывались Португалия и Испания, извлёк такие жемчужины, которые стали навсегда источником всевозрастающего восторга перед духовной красотой человека, непрерывных художественных наслаждений и радости для людей. Так Рембрандт на своих холстах, воспроизводя лучшие черты еврейско-библейского народного духа, спел живописью прекрасную песнь во славу народа-избранника. Так великий страдалец-художник занёс на страницы человечества светлые черты всечеловеческой красоты духовного лица народа-страдальца...».
Анализируя знаменитую картину Рембрандта «Саул и Давид», Пастернак считал, что видит на картине не царя Саула, а простого амстердамского еврея, быть может, шамеса (служку) соседней синагоги, а на его лице многострадальную жизнь еврейского народа. Пастернак пишет своё «полотно» о Рембрандте с симпатией и сочувствием к своему народу, образы которого были так ярко показаны голландским художником. Глядя на амстердамских евреев на картинах Рембрандта, Пастернак всматривался в глубины еврейской истории: «В этих экзотических голландских евреях жило ещё дыхание библейской традиции,… жило ещё многое, что отдавало Востоком и отзвуками их далёкой родины…». На картинах Рембрандта Леонид Пастернак видел своих предков, изгнанных из Испании.
Именно там, в Берлине, Леонид Осипович воспринял свою живопись и картины своих коллег-соплеменников как еврейское искусство: «И вот стоило лишь еврейству оглянуться на себя, на своё жалкое бытие, на своё жалкое недавнее прошлое, на жалкое прислуживание и пресмыкание, вспомнить далёкое славное прошлое, — и зажглись в нём иные светочи и идеалы национального подъёма, высоких стремлений, давно небывалой народной славы, — и расцветает вновь забытая поэзия, — и забил вновь родник вдохновения…».
Хаим Нахман Бялик. Портрет работы Л.Пастернака. 1916 год
«Еврейская работа»
Бялик переехал в Германию по ходатайству М. Горького и по разрешению В. И. Ленина. В немецкий период своей жизни (1921-1924 гг.) Бялик с женой жили в городке Гомбург вблизи Берлина. Во время публикации «Рембрандта» Х.Н. Бялик, которому в 1923-м году исполнялось 50 лет, был занят выпуском юбилейного собрания своих сочинений. Он широко занимался издательской деятельностью, для которой привлёк художника Л. Пастернака. Поэт так рассказывал о своём профессиональном и духовном сближении с художником: «Я бесконечно рад видеть Пастернака сотрудником издательства, ибо я тот, кто приблизил его сердце к еврейской работе и привлёк в наш стан».
Художник так характеризует влияние Бялика на него: «Я вырос в русской обстановке, получил русское воспитание, развивался под влиянием тенденций ассимиляции и в долге служения русскому народу. И — странная судьба евреев нашего поколения — сейчас нам достаётся от Бялика за то, что мы отдали себя не всецело своему обездоленному народу, — а с другой стороны, — я слышал часто упрёки, что я всё же как еврей — не могу быть чисто русским художником… Мы посмотрели друг другу в глаза, и, я не знаю, я не понимаю, почему, может, на нас дохнула из глубины веков расовая общность или мы вдруг ощутили принадлежность к одному миру, миру искусства, — но этого перегляда оказалось достаточно. С тех пор, с той минуты наши души породнились… Я был далёк от внутренней еврейской жизни… Гляжу на него, и кажется, что в поэте сгустилась сущность души народа, дерзаний его и стремлений, и это кипит, бурлит в душе Бялика… Святая святых Бялика — достояние истории народа, сокровищница его…».
Важное место в эссе Л. Пастернака занимает описание знаменитой картины Рембрандта «Саул и Давид». Царь Саул слушает игру Давида на арфе. В описании Пастернака Давид - «Это – тот самый еврейский подросток, который потом, глядь, стряхнув с себя всё – и гнёт, и позор веков – воспрянет гневным поэтом, или смело и гордо прозвучит его речь – еврейского трибуна. Или силою непреклонной воли стремясь к знанию и могуществу, выплывет вдруг в сознании единоплеменников как один из тех немногих, которые накопленными несметными богатствами своими и влиянием будут в силах осуществить реально почти сказочный возврат исторических прав Израиля на свою святую родину. О, этот Давид, этот невзрачный еврейский юноша, с типичным страстным ртом и толстыми губами, – он прославит тебя, еврейский народ! Разве в XX веке не подтвердили евреи эти слова многочисленнейшими примерами? Дай Б-г нашим детям и внукам точно так же идти по стезе успеха!» Однако сын Леонида Пастернака, поэт Борис пошёл по совсем иной «стезе успеха». Он не «прославил еврейский народ» и был далёк от того, чтобы «осуществить реально почти сказочный возврат исторических прав Израиля на свою святую родину».
Обрусение как ценность
Еврейский историк Семён Дубнов, хорошо знакомый Бялику по Одессе, иммигрировал в Германию на год позже поэта. Он прожил в Берлине с 1922-го по 1933-й год и работал там над десятитомной историей еврейского народа. Ещё в 1907-м году он опубликовал «Письма о старом и новом еврействе», созданные в результате острых дискуссий с Бяликом. В «Письмах» он писал о важном и поразительном явлении в жизни современного ему еврейства – об эмансипации: «После веков рабства, унижений и замкнутости мысли евреи, конечно, должны были устремиться к просвещению, умственному и социальному возрождению, и вообще к человечению в высшем смысле слова, наравне с передовыми европейскими народами; на деле же они устремились к онемечению, обрусению и т. д., то есть к искусственному подчинению своей национальной личности чужим». Дубнов считал, что подобная ассимиляция является падением в этическом отношении. «Старый», не эмансипированный еврей склонялся перед гонителем-христианином, но сохранял духовную независимость и верность традиции. «Новый», эмансипированный еврей, получивший права в христианском обществе, принёс в жертву свой национальный характер.
Жизнь сына Леонида Пастернака, поэта Бориса Пастернака, в чём-то соответствует описанию Дубновым «нового», эмансипированного еврея. При всей своей уникальности и гениальности Борис Пастернак шёл по пути эмансипированных немецких евреев, в которых комплекс национальной неполноценности породил мимикрию: они принимали форму и окраску окружающей среды доминирующей нации и погружались в её духовный мир. Как и выдающиеся германские евреи, деятели культуры и науки, Борис Пастернак жил и творил по описанию из стихотворения Бялика: «В кумир иноверца и мрамор чужой вдохнёте свой пламень с душою живой».
В период пребывания поэта в Берлине другой сын Леонида Пастернака Александр собирался жениться на русской девушке. В письме из Берлина к брату в Москву от 15 января 1923 года Борис выразил поддержку планов того и подчеркнул свои расхождения с отцом в этом вопросе: «Я от души желаю, чтобы тебе удалось жениться на Ирине.... Мы её очень любим. Что это семья не еврейская, конечно, только лучше, а не хуже. Тебе мои симпатии и антипатии известны. По совести говоря, невзирая на все папины последние устремленья – симпатии и антипатии эти – общесемейные. Сердцем (а не головой) и они конечно русских любят больше, чем «своих». Кроме того, я ещё не видел ни одного еврея, который бы сохранял свои специфические, просящиеся в анекдот черты, в силу особой какой-то одарённости. Скорее, наоборот. Они выживают по принципу ничтожности. У Бялика этих чёрточек нет». Борис Пастернак упоминает о «папиных последних устремленьях», то есть о еврейском самосознании отца и выражает антипатию к еврейскому браку, предпочитая создание нееврейской семьи. Поэт насмехается над «специфическими, просящимися в анекдот чертами» евреев и принижает нацию, говоря, что еврейские черты сохраняются «по принципу ничтожности». Он критикует еврейский национальный характер, делая исключение для Бялика. Поэт не допускает существование таланта при наличии еврейских национальных черт. Иначе одарённость не может быть, перефразируя название одного из поэтических сборников Пастернака, «сестрой жизни» национально ориентированного еврея.
По описанию Дубнова, Борис Пастернак принадлежал к категории евреев, которые поняли эмансипацию как обрусение, причём обрусение глубокое - культурное и духовное. Своё отношение к еврейскому происхождению поэт выразил в письме к М. Горькому (1928): «Зато до ненависти мудрена сама моя участь. Вы знаете моего отца, и распространяться мне не придётся. Мне, с моим местом рожденья, с обстановкой детства, с моей любовью, задатками и влеченьями не следовало рождаться евреем. Реально от такой перемены ничего бы для меня не изменилось. От этого меня бы не прибыло, как не было бы мне и убыли. Но тогда какую бы я дал себе волю!...А ведь этими изъятьями кишит наша действительность на каждом шагу, и не бывает случая, когда бы моя свобода в теперешнем окруженьи не казалась мне (мне самому, а не «кн. Марье Алексеевне») неудобной, потому что все пристрастья и предубежденья русского свойственны и мне. Веянья антисемитизма меня миновали, и я их никогда не знал. Я только жалуюсь на вынужденные путы, которые постоянно накладываю на себя по «доброй», но зато и проклятой же воле! О кривотолках же, воображаемых и предвидимых, дело которым так облегчено моим происхожденьем, говорить не стоит».
«Веянья антисемитизма меня миновали, и я их никогда не знал» - пишет поэт, снова вытесняя неприятную ему еврейскую тему. Мог ли Борис Пастернак не знать о «веяньях антисемитизма»? В 1900 году он не был принят в пятую московскую гимназию из-за процентной нормы. В 1905-1906 годах по России прокатилась волна погромов, а в 1906 году в Москве состоялся съезд черносотенных организаций. В 1908 году Пастернак поступил в Московский университет, с трудом преодолев как иудей процентную норму. В 1911 году начался процесс Бейлиса, потрясший еврейскую и нееврейскую интеллигенцию России. Борис Пастернак подсознательно охранял себя от тревожащих его рефлексий о собственном еврействе.
Поэту, по его мнению, «не следовало рождаться евреем». Для него еврейство было проклятием. Если продолжить гипотетическую мысль поэта, то не родись он евреем, он бы не попал под высокое эмоциональное напряжение, не очутился бы в этой еврейской семье, в которой духовная жизнь была утончённой, сложной и богатой, в которой жили живописью благодаря отцу и музыкой благодаря матери и воздух которой был насыщен творчеством и стремлением к нему. Не родись он евреем, он не жил бы дуальной жизнью и не оказался бы перед труднейшей проблемой, в душевной борьбе с которой, возможно, черпал вдохновение. Не родись он евреем, он, быть может, был бы заурядным человеком, а не великим поэтом. Отторжение от себя еврейского происхождения и заимствование русской православной духовности сформировали мироощущение и творческий профиль Пастернака.
Бегство
Весной 1912 года студент четвёртого курса Московского университета Борис Пастернак приехал на учёбу в Германию. Увлечённый философией неокантианства и дочерью богатого чаеторговца Д. В. Высоцкого Идой, он прибыл в марбургскую школу знаменитого философа-неокантианца, еврея Германа Когена, единственного в Германии полного профессора философии, получившего это звание без крещения. 1912-й год был последним годом преподавания Когена в Марбурге. Осенью он переехал в Берлин, где преподавал в Высшей школе еврейских знаний до смерти в 1918-м году. В момент встречи с Борисом Пастернаком Коген был занят борьбой с антисемитизмом в германских университетах. Философ предложил Пастернаку подготовить под его руководством докторскую диссертацию. Однако Пастернак не продолжил учёбу в Марбурге и вернулся в Россию.
23 июля 1912 года Леонид Пастернак посетил в Марбурге сына Бориса, студента философского факультета местного университета. Отец и сын провели день в Марбурге, который Борис описал в одноименном стихотворении в сборнике «Поверх барьеров». Они гуляли по городу после лекции учителя философии Бориса Германа Когена и беседовали о нём, о неудачной попытке Леонида нарисовать портрет немецкого мыслителя и о продолжении занятий философией. На следующий день они поехали в Кассель осматривать местную картинную галерею, известную коллекцией картин Рембрандта.
Отъезд из Марбурга обычно описывается в литературоведении как решение Бориса Пастернака порвать с философией и целиком посвятить себя поэзии. Так представлял дело сам поэт. Однако он, по-видимому, скрыл одно обстоятельство.
Ощущения Бориса Пастернака, связанные с евреями и еврейством в первые двадцать два года его жизни, - негативные: унижения, угнетение, погромы. Иное видение еврейской проблемы открылось ему тогда в Марбурге. Борис Пастернак впервые в жизни увидел мощный ум типично еврейского мыслителя и столь чуждое ему мировоззрение. Философская этика Когена была основана на этике иудаизма. Увлекавшийся до приезда в Марбург неокантианством, Пастернак с подачи Когена в основах интересовавшего его учения внезапно увидел иудаизм. Меньше всего Борис Пастернак ожидал встретить в Германии еврейскую идеологию и еврейское мировоззрение в такой высокой концентрации. Измученный еврейскими комплексами в России, он должен был испытать шок от интеллектуальной атаки еврейского мыслителя. Уставший от тяжести своего еврейства в антисемитской России, он должен был отклонить вызов, идущий от националистически настроенного Когена. Пастернак отверг предложение Когена продолжить занятие философией ещё и потому, что отказался подвергать себя влиянию еврейской идеологии немецкого философа. Он не желал нести ещё большее бремя своего происхождения. В «Охранной грамоте» Пастернак назвал своего учителя философии «гениальным Когеном». Этот человек производил огромное впечатление на всех, с кем общался, и, конечно же, произвёл сильное впечатление на столь духовно восприимчивого человека, как Борис Пастернак. Невозможно представить, чтобы «гениальный» Коген, так мощно воплощавший еврейскую мысль, был не замечен Пастернаком в этом отношении. Еврейская струна в Марбурге не прозвучала, а точнее её звучание было заглушено Пастернаком. Он полностью замолчал роль личности и взглядов Когена в своём уходе от философии и отъезде из Германии.
Как и впоследствии, Борис Пастернак применил фрейдистский приём «вытеснения» неприятных ощущений, сокрытия и изгнания того, что «не по себе» - еврейская тема исключалась из сознания. Зигмунд Фрейд полагал, что в акте творчества происходит вытеснение из сознания художника сложных проблем и жизненных конфликтов. У Бориса Пастернака происходила психологическая сублимация: всё трансформировалось в творчество – отвергнутая любовь к Иде Высоцкой, шоковая встреча с Когеном и стремление к освобождению от тяжести организующей и подчиняющей философской мысли.
После встречи в Марбурге Борис Пастернак написал отцу: «Что-то мне во всём этом несимпатично (в поведении Когена. - А. Г.)... Ни ты, ни я, мы не евреи; хотя мы не только добровольно и без всякой тени мученичества несём всё, на что нас обязывает это счастье (…), не только несём, но я буду нести и считаю избавление от этого низостью; но нисколько от этого мне не ближе еврейство. Да делай, как знаешь». Поэт добавляет «делай, как знаешь», ибо не уверен в том, что отец согласится с тем, что «мы не евреи». В этом отрывке обнаруживается «еврейский след» Когена в жизни Пастернака, его отталкивание от еврейского мыслителя. Еврейские буря и натиск отца натолкнулись на непреодолимое сопротивление сына. Описания судеб евреев отцом и сыном резко отличались. Леонид был солидарен со своим народом, оплакивал его страдания, отмечал силу его духа, находил, что Рембрандт на своих холстах, воспроизвёл «лучшие черты еврейско-библейского народного духа, спел живописью прекрасную песнь во славу народа-избранника» и запечатлел «светлые черты всечеловеческой красоты духовного лица народа-страдальца...». Он нашёл единомышленника в Рембрандте, но не в сыне.
Борис Пастернак страдал от своего еврейства, а не от зрелища еврейских страданий - погромов в России, в Веймарской республике и в Европе в период истребления нацистами его соплеменников, среди которых могли оказаться и его родители. Вопреки обещанию, данному в послемарбургском письме отцу, Борис Пастернак не захотел нести бремя еврейства. Он вёл себя отчуждённо, равнодушно, а порой неприязненно по отношению к еврейскому народу. Он игнорировал репрессии евреев в СССР в 1948-1953 гг. Когда поэтесса Мария Петровых заговорила с ним об этом, он её прервал: «Это вагон не моего поезда. Не вмешивайте меня в это».
Отец и сын оказались по разные стороны испанского барьера своих предков. Они любили друг друга, но тема еврейства, столь важная для отца и неприемлемая для сына, исчезла из их писем. Они старались быть поверх барьера, их разделявшего. Отец и мать Бориса Пастернака в течение пяти лет находились в очень опасном положении в нацистской Германии. В июне 1935 года поэт побывал в Париже и в Берлине, где встретился с сестрой Жозефиной. Тогда Борис увидел шествие штурмовиков. Родители во время встречи брата и сестры находились в Мюнхене. Тема преследования евреев нацистами, жертвами которого могли оказаться его родители и сестра Жозефина, в переписке и в творчестве поэта не прозвучала. В 1941-м году он дал Соломону Михоэлсу отрицательный ответ на приглашение выступить на антинацистском митинге Еврейского антифашистского комитета. В отличие от Ильи Эренбурга и Василия Гроссмана, Борис Пастернак игнорировал тему Холокоста и «вытеснял» из своего сознания какие-либо еврейские мотивы.
В мае 1933 книга Леонида Пастернака о Льве Толстом с автобиографическими заметками (1932) была уничтожена во время публичного сожжения нацистами книг евреев. Выставка, которую художник готовил к своему 75-летию в Берлине 1937 года была запрещена нацистами. 9 ноября 1938 года в Германии произошла «хрустальная ночь», положившая начало еврейским погромам. Леонид Пастернак снова пережил ужас, охвативший его во время еврейского погрома в 1871 году в Одессе. Еврейская проблема перестала быть для Леонида Пастернака проблемой достойного существования, духовной проблемой, а стала проблемой физического выживания. В 1938-м году Леонид и Розалия Пастернак иммигрировали к дочери Лидии в Англию. Художник вынужден был спасаться от преследований, как и его знаменитый предок Ицхак Абарбанель. Леонид Пастернак умер в Оксфорде вскоре после поражения нацистов во Второй мировой войне – 31 мая 1945 года.
«Раздавлен страшной новостью. Как пережить невозвратимую потерю и мрачную бесцветную жизнь без этого удивительного большого человека, художника и жизненного примера. Бедный, бедный, дорогой папа» - писал убитый горем поэт сёстрам в Англию по прочтении телеграммы о смерти отца. Через несколько месяцев после ухода отца из жизни Борис пишет, а точнее плачет: «Папа! Но ведь, это море слёз, бессонные ночи и, если бы записать это, - тома, тома, тома. Удивленье перед совершенством его мастерства и дара, перед лёгкостью, с которой он работал (шутя и играючи, как Моцарт), перед многочисленностью и значительностью сделанного им, - удивленье тем более горячее и живое, что сравнения по всем пунктам посрамляют и унижают меня. Я писал ему, что не надо обижаться, что гигантские его заслуги не оценены и в сотой доле, между тем как мне приходится сгорать от стыда, когда так чудовищно раздувают и переоценивают мою роль… Я писал папе…, что, в конечном счёте, торжествует всё же он, он проживший такую истинную, невыдуманную, интересную, подвижную, богатую жизнь, частью в благословенном своём ХIХ веке, частью в верности ему, а не в диком, опустошённом, нереальном и мошенническом двадцатом…».
Великий мастер склоняется перед мастерством, талантом и духовным богатством своего отца-виртуоза живописи. Художник слова отдаёт должное художнику-живописцу, цельному, подлинному человеку, прожившему в искусстве без заимствования культуры другого народа. Мастер цвета Леонид Пастернак сохранял свой природный цвет, не вдохновляясь чужим религиозным мировоззрением. В этом тоже состояла его «истинная, невыдуманная, интересная, подвижная, богатая жизнь».
Одесса, Мюнхен, Москва, Берлин, Оксфорд были вехами пути художника. Л. Толстой, А. Эйнштейн, В. Ленин, С. Рахманинов, Р. М. Рильке, М. Горький, Х. Н. Бялик, Г. Гауптман, С Прокофьев, Э. Верхарн, В. Брюсов, Вяч. Иванов, А. Скрябин, И. Мечников, К. Бальмонт, Н. Бердяев, Л. Шестов были объектами его живописи и собеседниками во время работы над их портретами. Он создал сотни картин, часть которых хранится в лучших музеях мира. Он жил в России, СССР, Германии и Англии, участвовал в этнографической экспедиции в Палестину, исследовал творчество Рембрандта, Л. Толстого и Х. Н. Бялика. Он писал и рисовал на еврейские темы, прожил и пережил пять лет жизни в нацистской Германии. Дважды эмигрировал. Воспитал четырёх сверходарённых детей, со старшим из которых у него были связаны комплексы не полностью реализованного собственного творческого потенциала и недостаточной известности. Он любил своих детей и был любим и почитаем ими. У него был счастливый брак с высокодуховным человеком, знаменитой пианисткой, много помогавшей ему на начальных этапах его карьеры, когда её музыкальный талант притягивал в их дом выдающихся людей, ставших объектами его творчества и содействовавших его известности. Он прожил счастливую жизнь, омрачённую внезапной смертью его жены Розалии Исидоровны в 1939 году. Он был гражданином СССР, не давшего ему разрешение на возвращение. Возможно, этот огорчивший его отказ позволил ему умереть в своей постели.
Узнал ли Леонид Пастернак об истреблении европейского еврейства? Он наверняка успел увидеть зрелище национального заката российского еврейства, в котором погасли «светочи и идеалы национального подъёма», обозначившиеся перед художником в Берлине 1923 года. На него был «наставлен сумрак ночи» (Б. Пастернак, «Гамлет» – из стихотворений доктора Живаго) русского еврейства, в котором отчуждённо сияла звезда его гениального сына.
В письме к двоюродной сестре Ольге Фрейденберг от 13 октября 1946 года Борис Пастернак сообщил, что начал писать роман, в котором «Я свожу…счёты с еврейством, со всеми оттенками национализма (и в интернационализме), со всеми оттенками антихристианства». Имелся в виду роман «Доктор Живаго». Через полгода после смерти Леонида Пастернака – 30 ноября 1945 года - его сын начал писать роман, в котором собирался «свести счёты» с народом своего отца.
(Расширенный и переработанный отрывок
из книги «Безродные патриоты»)
из книги «Безродные патриоты»)
Ближайшие презентации
новой книги А.Гордона «Безродные патриоты»
29 марта – в Карлсруэ (Германия), в 17.00 в еврейской общине Knielinger Allee 11.
30 марта – во Франкфурте-на-Майне, в 16.00, в Центре имени Гюнтера Фельдмана, Waldschmidtstr. 115.
Комментариев нет:
Отправить комментарий