ОПАСНЫЙ РУДОЛЬФ НУРИЕВ

Ролан Пети:
«Рудольф Нуреев был опасным»



Ролан Пети © Hhurriyet

Каждый запомнил своего Нуреева. Для одних он — взрывной, обволакивающий и вкрадчивый обольститель, для других — вздорный гордец. Найдутся и те, кто опишет его как милого шутника, элегантного бонвивана. Или безумного артиста, сжигающего свою жизнь бессонницей и работой, дикими страстями. Для меня он был всеми этими разнообразными личностями понемногу. Я назвал бы его типичным героем истеричного кино Тарантино — грубым, нервным, опасным, дерганым и непредсказуемым!





— Как вы встретились?

— Наша первая встреча была мимолетной. Случилось это в 1959 году в Вене, где я был на гастролях с балетом «Сирано де Бержерак». Стараясь до минимума сократить общение с околотеатральной средой, я буквально по-партизански добирался из своего «Гранд Отеля» до Венской оперы и обратно. После очередного выступления ко мне в ложу каким-то чудом проник иностранный поклонник. (Это и был Нуреев, но в те времена его имя мне ничего не говорило.) Пол-лица занимал чувственный рот, глаза сияли и улыбались, он потирал руки и на неловком английском подбирал слова восхищения. Последнюю фразу я запомнил: «Надеюсь, скоро увидимся».


Рудольф Нуреев и Ролан Пети 
Странно, подумал я. Кто это? И с чего бы нам видеться вновь? Вернувшись в Париж, я почти забыл об этом визите и вспомнил о нем лишь спустя два года, когда все газеты написали о том, что русский чудо-танцовщик Кировского театра оперы и балета попросил политического убежища во Франции в разгар гастролей. Журналисты детально описывали почти детективную историю о действиях полицейских и представителей КГБ, пытавшихся поймать дерзкого беглеца, перепрыгнувшего через заграждения аэропорта Бурже. Увидев в газетах фотографию виновника всеобщего беспокойства, я тотчас же узнал своего странного венского посетителя. Те же горящие глаза, высокие казахские скулы… Отныне я стал с интересом следить за его передвижениями. Узнал, что он воистину гений танца, что его лично позвала к себе в партнеры сама Марго Фонтейн, а затем он улетел выступать в Нью-Йорк. Его ждали все площадки мира! Всюду он вызывал к себе повышенный интерес и сумасшедшее ликование критиков и зрителей.


Рудольф Нуреев и Марго Фонтейн.
Я наблюдал за ним на расстоянии и удивлялся: рассказы о волшебном, чарующем Нурееве (в те годы он блистал в «Жизели» в паре с Фонтейн) сопровождались не только восхищенными репликами, но и описаниями его скандальных поступков. То он надерзил полицейскому, то отвесил пощечину своей партнерше по сцене… Все это никак не укладывалось в моей голове, я думал: странный человек! Хулиган? Ангел? А встретились мы с ним много позже.

Как-то утром ко мне приходит балерина Марго Фонтейн и, делая вид, что ее ровным счетом не интересуют врачебные прогнозы и сплетни журналистов, предлагает поставить в Ковент-Гардене балет по поэме Джона Мильтона «Потерянный рай». Я тотчас согласился.


Р.Нуреев и М.Фонтен в сцене из балета «Лебединое озеро» 1963г. 
Поначалу репетиции шли плохо — Марго меня не слушалась и, видимо, на правах близкой подруги капризничала. Я уже начал сожалеть о том, что согласился, но через пару дней наших совместных мучений она мне представила своего партнера. Им и оказался Нуреев.

Красавцем назвать его язык не поворачивался. При этом он производил впечатление совершенно ослепительного человека. Среднего роста, крепкий и гибкий, он обладал мускулистыми, чуть коротковатыми по балетным меркам ногами и руками, совершенно гладкой, по-детски неразвитой грудью, большими губами со шрамом, пронзительными карими глазами и повадками уличного хулигана. Казалось бы, ничего особенного, но вы каким-то необъяснимым образом мгновенно подпадали под его гипнотические чары. Он вас околдовывал. Его речь была очень своеобразной — через слово звучало русское ругательство «п…да» и английское «fuck yourself» (самое невинное!), слушать это было неприятно. А ему, я видел, доставляло особую радость наблюдать за тем, как собеседник краснеет, выслушивая матерные слова.



Он плоховато изъяснялся на французском, английском и быстро придумал свой собственный американо-матерный язык. Всех женщин называл «bitch» (сука), к мужчинам относился чуть более терпимо. Они шли под кодовым выражением «nice boy» (милый мальчик). Исключение составляли лишь приближенные — я, светская красавица Мари-Элен де Ротшильд, подруга и сиделка Дус Франсуа, его возлюбленная Марго, о которой он мне как-то сказал: «Знаешь, она — женщина моей жизни, я должен был бы на ней жениться». Так что мы не относились ни к «сукам», ни к «милым мальчикам».

И вот настал день первой совместной репетиции. Прослушав музыкальный отрывок, я показал Рудольфу «шаг», который придумал для его героя. Нурееву понравилось. Тут я заметил: чисто драматургически было бы интересно повторить это движение три раза подряд, на что вдруг услышал категорическое «нет, только один раз» и увидел победоносную улыбку человека, который не привык никому подчиняться.


Ролан Пети и Рудольф Нуреев на репетиции телевизионной программы, 7 августа 1968. 
— Не хочешь повторять? Тогда репетиция закончена! — Мой характер тоже не из легких.

Рассердившись, я прервал репетицию, развернулся и ушел прочь. Утром следующего дня как ни в чем не бывало я все же явился на репетицию. Нуреев встретил меня тихо. Покорно сделал одну связку шагов, посмотрел с опаской и повторил еще два раза. «Хорошо получилось?» — спросил он боязливо. «Великолепно», — отозвался я.
Победа осталась за мной. С тех пор между нами установились очень доверительные отношения — если таковыми можно назвать отношения дрессировщика и хищника.

В отличие от меня Рудольф давно уже жил в Лондоне и знал здесь каждый уголок. Каждое утро он заезжал за мной на машине, отвозил в театр, а вечером привозил обратно. К этому ритуалу добавлялся еще один — ровно в пять мы пили чай в уютном кафе «Блэк Куин».



Его первая съемная квартира была скромной: холостяцкая кухня, которой он вряд ли пользовался, ванная с душем, одна жилая комната без мебели и каких-либо декоративных вещей. В центре — вечно разобранная кровать, рядом на стуле — телефон. До него было не дозвониться: он говорил часами. Говорил со всеми подряд — с коллегами, сумасшедшими фанатами и просто случайными знакомыми. Казалось, телефон был для него неким священным атрибутом, ящиком чудес, издававшим звуки внешнего мира, которые создавали иллюзию присутствия другого человека. Он буквально хватался за каждый звонок и тянул разговор как можно дольше.


Ролан Пети
Много позже, когда Рудольф обзавелся разнообразной недвижимостью (вилла Ла-Тюрби близ Монако, дом начала века в Лондоне, квартира в Париже на набережной Вольтера, квартира в «Дакота-билдинг» в Нью-Йорке, ферма в Вирджинии, дом в Сен-Барт, остров Ли Галли близ Неаполя), он все равно не изменил своим привычкам и обходился малым. И хотя квартиры и дома его были захламлены антикварной мебелью, картинами старых мастеров и предметами искусства, ему по большому счету все это было не нужно. Ютился он обычно в одной комнате и все так же висел на телефоне.

— Ваши отношения породили немало сплетен...

— Это действительно лишь сплетни. Мы просто были очень близкими друзьями. Что касается лично меня, без жены и дочери я ощущал себя очень одиноким. Порой специально засиживался у Рудольфа, только бы не идти в свои пустые, унылые комнаты. Случалось, оставался у него ночевать, а поскольку в доме Рудольфа имелась лишь одна постель, мы ложились на нее вдвоем, спиной к спине, и засыпали до утра, как братья.



Рудольф Нуреев, Марго Фонтейн и Ролан Пети, Лондон, 1969

— Нуреев был таким же одиноким, как и вы?

— Он был очень одиноким человеком и, мне кажется, делал все, чтобы обмануть это печальное и мучительное чувство… Знаю, он посещал злачные места, где пользовался платными сексуальными услугами, а возвращаясь домой, быстро принимал душ, смывая остатки чужих запахов и прикосновений, замертво падал в постель и засыпал тревожным сном. Вскакивал на заре и бежал на репетицию в театр. У него не было времени на серьезный любовный роман — то ли он бежал от этого сознательно, то ли боялся связываться с кем-то слишком тесно… Вся его энергия была направлена исключительно на работу. Необязательные скорые контакты, такая «fast love» его вполне устраивала.



Он говорил, что его притягивают самые опасные кварталы, в которых обитают страшные личности и грязная любовь. Долгие годы Рудольф кружил в ночи, подбирая себе разового партнера, мгновенно заключал сделку, быстро занимался сексом и так же быстро уходил. Никаких сантиментов, никаких сожалений и никаких привязанностей — ничего. Только механика. Причем обязательно уличная, обезличенная. Та, которая не требует затраты чувств.

Порой он заявлялся на репетицию совершенно разобранный. «Это пройдет, не обращай внимания, — откровенно говорил мне Рудольф. — Просто я вчера перебрал с сексом, сделав это три раза подряд. Но я быстро восстановлюсь, не подведу».


Рудольф Нуреев и его постоянная партнерша в английском балете Марго Фонтейн. 


— Продолжилась ли ваша дружба после отъезда из Лондона?

— Мы вновь повстречались в театре, на этот раз в миланском «Ла Скала», куда меня пригласили для постановки балета «Экстазы» на симфоническую поэму Скрябина. Поначалу я сильно скучал — после репетиций вечера казались бесконечными, да и город как-то быстро затихал, укладывался спать, и лишь центральные улицы и площади со своими открытыми уличными кафе и маленькими кинотеатриками жили и более-менее энергичной жизнью. Но однажды все в корне изменилось — Рудольф предложил составить ему компанию и развлечься в ночном Милане по его собственной программе. Я последовал за ним, даже не предполагая, чем все это обернется.

Он водил меня по самым отдаленным барам, в которых собирались какие-то мрачные личности, мы кружили по узким сырым лабиринтам спящего города, и мне казалось, что за каждым поворотом притаился маньяк… Наконец забрели в печально знаменитый театр Смеральдо, где артисты всех возрастов показывали стриптиз разношерстной публике. Люди в зале взирали на представление молча, их взгляд был сосредоточен, а руки спрятаны под небрежно брошенными на колени пиджаками или плащами. Они удовлетворяли себя под звуки инфернального, расстроенного оркестра.


Ролан Пети 
В другую ночь Рудольф повел меня на задворки центрального вокзала, в район, где царили травести. Мы шли мимо балансирующих на высоченных каблуках напудренных мужчин с неестественно пухлыми губами, длинными косами, в сетчатых чулках. Кто-то кокетливо кутался в нейлоновую шубку, кто-то дерзко распахивал подол, демонстрируя обнаженное тело. Театр абсурда! Ночной кошмар наяву, сон или бред… точно не скажу! В какой-то момент мне стало по-настоящему страшно. Рудольфа же явно забавляла моя растерянность, сам он от души смеялся и чувствовал себя, надо сказать, великолепно. Опасность его заводила. Вне сцены ему была необходима такая же доза адреналина…


Рудольф никогда не верил в правдивость своего диагноза. Считал - король вроде как бессмертен...
Я не понимал, как этот «бог», при свете дня гениально танцующий на сцене, с наступлением темноты превращается в демонического персонажа. Как все это в нем сочетается? Каждый вечер, когда он играл хрупкий солнечный луч в балете «Экстазы», «Ла Скала» взрывался аплодисментами. Накануне спектакля он ложился на рассвете, но при этом умудрился ни разу не опоздать, приходил в театр раньше остальных артистов и отрабатывал по десять часов без передышки, проделывая самые сложные па, пируэты, прыжки с поворотом в воздухе… Он давал по двести пятьдесят спектаклей в год, что означает при несложном подсчете семьсот пятьдесят часов пребывания на сцене. Эту цифру можно удвоить, если учесть репетиционное время.



— Неужели такой изнурительный режим никак не сказывался на его физическом самочувствии?

— Однажды совершенно случайно я стал свидетелем такой сцены. Было это в 1970 году в парижском Дворце спорта. Рудольф выбежал за кулисы, где его ждал личный массажист Луиджи Пинотти. Он стянул с него мокрое трико, заботливо завернул в мягкий халат и помог удобно устроиться на столе.

Прежде чем приступить к массажу, Пинотти начинал аккуратно… освобождать ноги Рудольфа от десятков метров скотча, которым те были плотно обмотаны, как у мумии! Наконец все ленты сорваны, и рулоны валяются на полу. Ноги Нуреева ужасны — со вздутыми венами, такими набухшими, что кажется — вот-вот взорвутся. Он относился к собственному телу как тиран, физически себя не жалел и не соблюдал никаких правил, никаких норм, которые обычно требует тело атлета.


Другую сцену я наблюдал позже в Лондоне. Он попросил меня зайти к нему утром, и я обнаружил его лежащим на кафеле в ванной. Он, укутанный в простыню, спал, свернувшись калачиком. Он напоминал младенца. Почти двадцать пять лет назад он лишился матери и с тех пор не нашел ни семейного тепла, ни счастья. В окно ярко светило солнце, в комнатах стояла гнетущая тишина. Я застыл на пороге, не осмеливаясь его разбудить, а потом тихо ушел…

— А есть у вас более радостные воспоминания?

— Конечно. Например, как-то раз, когда Рудольф пришел ко мне в гости, жена стала разучивать с ним песню Сержа Генсбура. Он великолепно справлялся и уже через полчаса довольно сносно ее пел. А потом вытянул меня за руку на середину гостиной и, задорно напевая, стал кружить со мной в танце. Мы двигались медленно, на ходу импровизируя, не без гротеска, классические балетные па и жесты под звонкий смех нашей единственной зрительницы.




— Вы ведь не сразу узнали, что он смертельно болен?

— Да, долгое время его болезнь была для меня тайной. И вдруг я стал замечать, что с ним что-то происходит. Первый раз обратил внимание — он откровенно плохо танцует. Случилось это во время репетиций «Собора Парижской Богоматери», которые я проводил в Нью-Йорке (Нуреев танцевал партию Квазимодо). Я и помыслить не мог о болезни. Казалось, он просто устал от работы, ему все надоело. Рудольф теперь регулярно опаздывал на репетиции — прежде это было совершенно немыслимо. На ум приходили тысячи причин, кроме самой явной и простой. Публика не замечала в своем кумире никаких перемен и продолжала пребывать в диком восторге, когда он выходил на сцену.


Я не хотел говорить Рудольфу о своих ощущениях, сделал лишь неискренний комплимент, когда застал его, забившегося в угол где-то за кулисами в паузе между выходами на сцену:

— Очень рад за твою удачу, за Квазимодо.

— Квазимодо мне не нужен, он не мой! Я — классический танцор, мои темы — «Лебединое озеро» или «Жизель», при чем тут этот монстр? Какое он имеет ко мне отношение? Зачем ты меня взял?

В гриме горбатого урода, печальный, тяжело дышащий — таким раздавленным, жалким и нелепым я никогда его прежде не видел. Лишь много позже узнал — то были трудные для него дни, танцевал он уже из последних сил...


После финального представления «Собора…» в «Метрополитен-опера» был дан торжественный ужин в доме продюсера Джейн Херманн. Пришли сливки высшего общества. Я прохаживался в богемной толпе, кивал знакомым, принимал поздравления, как вдруг увидел Нуреева. Он был пьян и очень зол. Потрясая в воздухе стаканом, он указал на меня пальцем и закричал: «На самом деле этот месье Петит…т…т не любит Квазимодо, мне передали… Ну не нравится ему, как я танцую в его дерьмовом балете. Так вот знайте, месье Петит…т…т, плевать я хотел на ваш… балет, да и на весь дерьмовый французский балет в целом».


Ролан Пети 
Я совершенно не ожидал услышать такое от человека, к которому испытывал искреннюю симпатию. К счастью, откуда ни возьмись появилась моя жена. Она взяла меня за руку и быстро увела прочь. На следующий день я позвонил руководству парижской «Опера Гарнье», где планировались гастрольные представления «Собора…», и потребовал убрать спектакль из репертуара. Так началась наша война. Необъявленная война.

Прошло какое-то время, и Рудольф неожиданно сам позвонил мне, попросив о встрече. Мы встретились в ресторане. Вел он себя странно. Был полон замыслов и с подозрительной настойчивостью требовал незамедлительно подписать с ним контракт. Прямо сейчас и здесь! Достал ручку, бумагу, наспех стал составлять текст. Чистое сумасшествие — писал он быстро, с ошибками, то на русском, то на французском, вставляя то английские слова, то итальянские. Строчки слипались и разлетались, орфография не соблюдалась, смысла не было вообще.


Рудольф Нуреев. Фото: Ричард Аведон (Richard Avedon, 1923-2004) для журнала "Vogue". Нуреев был признан самым сексуальным мужчиной в мире. фото отсюда 
«Итак, начнем с постановки «Коппелии»!» — Закончив писать, Рудольф скомкал листок контракта и засунул его в карман. На лице заиграла улыбка — у него будто появился план, счастливый план на будущее, по которому он теперь намеревался жить и работать. Мне тогда показалось это подозрительным… Зачем ему эта бумажка?

Он рассказал, что давно живет отшельником на островке Ли Галли. «Чем же ты там занимаешься в полном одиночестве? — я пытался шутить. — Лучше приобрел бы просторное неаполитанское палаццо с широким балконом, нависающим над шумной площадью, с которого мог бы высматривать себе интимных друзей, подзывать их поближе и спускать к ним на веревочке корзинку, где был бы код от входной двери». Он рассмеялся: «Пусть лучше они добираются до меня вплавь. Мне так больше нравится».


Рудольф Нуреев и Михаил Барышников объявляют о гала-концерте своих коллективов


— Он вам говорил о своей болезни?

— Он скрывал диагноз ото всех, никто даже не догадывался, каким медицинским процедурам он себя подвергал (держаться помогал морфий).

Над грудью, чуть повыше сердца, у Рудольфа стояла пробка, которую врач открывал каждые два-три дня, чтобы сцедить скопившуюся жидкость, мешавшую дышать и давившую на сосуды. Даже его возлюбленная Марго Фонтейн, к которой он летал в Панаму, не догадывалась о происходящем! Не понимала — он прилетал, чтобы попрощаться...


Рудольф никогда не верил в правдивость своего диагноза. Считал — король вроде как бессмертен, неприкасаем. И вдруг король оказывается обыкновенным смертным!

Помню нашу последнюю встречу. К тому моменту я уже знал, что у моего друга СПИД. Я, моя жена и Рудольф остановились у подъезда его дома на набережной Вольтера. Дежурные слова «до скорого», дежурные объятия. И вдруг Нуреев порывисто хватает мою жену, меня, целует нас по-русски, в губы. В воздухе будто повисла тяжкая печаль — все мы понимали, что прощаемся навсегда. И тут у меня невольно всплыла мысль: а каким образом передается СПИД? Через сексуальные контакты, кровь, шприцы стоматологов... А что, если болезнь передается через слюну, например? Меня охватила паника. Но прощальные поцелуи благословенны. Они святы. Мы все равны в них. Тут нет ни проклятых, ни избранных. И согласно этой истине мы с женой не заразимся. Мне было бесконечно стыдно за подобные мысли…

А через несколько дней его не стало.


Рудольф носил в себе болезнь десять лет. Десять лет доказывал себе, что вылечится. Продолжал выступать, пусть плохо, пусть порой его и освистывали в зале… Он понимал: если не болезнь, то старость и дряхлость однажды не позволят ему танцевать. Планировал сменить профессию, стать дирижером.

Последние недели жизни он провел в театральных ложах. Каждый вечер приходил смотреть балет. И даже накануне смерти пытался уйти из больницы на представление.


фото: Сесил Битон 
— У вас так ничего и не осталось на память о Нурееве?

— На одном из аукционов «Кристи» сделал себе подарок — приобрел камзол из черного бархата, обшитый золотом и серебром, в котором он выходил в «Лебедином озере». Для меня это особое воспоминание. Очень дорогое. Даже сегодня, закрыв глаза, я вижу, как он тревожно перебегает от одной девушки-лебедя к другой, пытаясь отыскать в белоснежной толпе незнакомок свою потерянную возлюбленную…

Париж
Юлия Козлова
Караван историй 



Костюм Рудольфа Нуреева; роль принца Зигфрида. - Фото Pascal Франсуа.


Костюм Рудольфа Нуреева; роль принца Зигфрида

Рубрики:

ИСТОРИЯ