Номер 15 (146) "Чайка"
Завещание вскрыли сразу после кончины. В нём содержалась подробная инструкция о предстоящих похоронах. Затем — пункт о распределении доходов от будущих переизданий книг. А еще — обращение к семье и друзьям с пожеланием — как его помянуть и вспоминать. "Соберитесь все, огласите мое завещание, а также выберите один из моих рассказов, из числа самых смешных, и прочитайте его на любом языке, который для вас наиболее приемлем". Он просил, чтобы именно таким образом отмечались впоследствии годовщины его смерти: "Пусть мое имя вспоминают с улыбкой — или не вспоминают вообще".
Наверное, это был очень веселый человек. Проживший очень счастливую жизнь...
Он появился на свет 2 марта 1859 года в небольшом городке Переяслав Полтавской губернии Российской империи. Отец — Менахем-Нохум Рабинович, мать — Хая-Эстер. Сыну дали имя Соломон, а если проще — Шолом. Вскоре после этого знаменательного факта семья перебирается в Воронку (Воронково) — типичное местечко со старой синагогой, таким же по возрасту кладбищем и двумя ярмарками в год — полным набором мест и событий, чтобы родиться и молиться, повеселиться и умереть.
Среди обывателей Воронки Нохум Рабинович считался человеком состоятельным, потому как все видели, что брался он за самые разные доходные дела. Еврей, как известно, владеть землей не имел права, но арендовать ее у помещика мог. Так вот, Нохум был арендатором. А еще — поставлял свеклу на завод, рубил лес, занимался земской почтой, грузил баржи на Днепре. Другой вопрос — приносили ли эти, вне сомнения, солидные занятия хоть мало-мальский доход. Ответ на этот вопрос простой — Рабиновичи держали, кроме того, "мануфактурный магазин", а проще говоря, лавку, где можно было купить разные полезные в хозяйстве вещи. В основном, с этой "мануфактуры" семья и жила.
Но что действительно замечательно получалось у Нохума Рабиновича, так это — дети. Собственно, никто их не ждал и никому они особенно не были нужны. А вот выскакивали один за другим, и скоро их набралось столько, что и сосчитать трудно.
С учетом последовательности выскакивания, Шолом находился где-то в середине этой шумной толпы — такой же проказник, как и все остальные. Но обладал он еще и особым даром — мог изобразить любого, да так похоже, что все со смеху покатывались. Передразнивать знакомых, родственников, учителей из хедера — на такие штуки Шолом был мастер. Разумеется, за эти представления способного мальчика щедро награждали. "Сыпались тумаки, летели оплеухи, свистели розги. Ох и розги! Какие розги! Веселая была жизнь!" — напишет он позже.
Когда Шолому исполнилось 12, судьба повернулась к его семье другой стороной — сами понимаете, какой. Той, которую она чаще всего и обращала к обитателям местечек. А именно — спиной. Вообще, за многие-многие годы евреи пришли к выводу, что у судьбы — спина со всех четырех сторон, и как бы она ни поворачивалась...
Одним словом, компаньон Нохума обокрал его, перебил у него аренду, и отец Шолома остался без гроша. Больше в Воронке делать было нечего. Семья возвращается в Переяслав.
Пришлось начинать всё сначала. Рабиновичи берутся за новое дело — открывают заезжий дом. То есть место, где нездешний человек мог остановиться, провести ночь под крышей, поесть и отдохнуть. Внутри — удобные кровати, в столовой всегда наготове самовар, снаружи — обширный двор с большими сараями для лошадей и повозок. А возле дома — лавочка. На ней часами сидел Шолом и, завидев извозчиков, везущих с пристани пассажиров, всеми силами старался завлечь их на постой. Потом его сменял кто-либо из братьев. Летом, во время навигации, приезжего люда набиралось порядком, но потом наступал мертвый сезон, и заезжий дом почти пустовал.
А посему отец открыл еще одно заведение — погребок с вывеской "Продажа разных вин Южного берега". Изготовлял "вина Южного берега" он сам из рубленого изюма и давал им красивые названия: "Мадера", "Херес", "Выморозок". Главное вино называлось "Церковное, для употребления евреями на Пасху". Именно оно пользовалось неослабевающим успехом во время всех праздников, а также в промежутках между ними.
А через год после переезда от холеры умерла мать. Шолом впервые увидел, как его отец, высокий сильный человек, сидел за столом и безутешно плакал. Появился родственник и стал его громко стыдить: "Перестань! Сегодня суббота, нельзя плакать!" — и вдруг его голос сорвался, он отвернулся, глотая слезы, а потом не сдержался и тоже зашелся в рыданиях... Для мальчика это была невосполнимая потеря.
Прошло какое-то время, и возник разговор о том, что отцу надо снова жениться. Выбор жены — всегда серьезное дело, особенно если у мужчины в качестве "приданого" целая орава ребятишек. Где в Российской империи можно найти приличную жену уважаемому, самостоятельному еврею? Нохум Рабинович отправился за счастьем в Бердичев.
С появлением в доме мачехи жизнь детей наполнилась новыми яркими красками. "Когда уже ты подохнешь!" — восклицала эта добрая женщина, обращаясь к Шолому и сопровождая свое пожелание энергичным подзатыльником. Подобные ласковые слова и несравненные эпитеты выслушивали все ее пасынки. Иногда это были шедевры, порою даже рифмованные: "Чтоб тебя скрутило, чтоб тебе и болячки и колики, и ломота и сухота, и чесотка и чахотка, чтоб тебя кусало и чесало, трясло и растрясло, вытрясло и перетрясло!" Бердичевская мачеха владела богатой, цветистой речью. К каждому слову она тут же добавляла какое-либо проклятие: есть — "ели б тебя черви!"; пить — "выпили бы тебя пиявки!"; шить — "сшить бы вам саван!"; стоять — "стоять тебе столбом!"; иметь — "иметь бы тебе все язвы!"; не иметь — "не иметь тебе в жизни добра!".
Шолом тайком составил "Лексикон мачехи", записав все ее перлы в алфавитном порядке. Однажды этот труд был зачитан вслух и имел оглушительный успех. К удивлению мальчика, мачеха дико хохотала. Таким было первое произведение начинающего автора и первое признание читателей. А в 15 лет под влиянием знаменитой книги Даниэля Дефо Шолом написал еврейскую версию Робинзона Крузо.
Отец понял, что его сын обладает несомненным талантом. Встал вопрос, что с ним делать дальше. До сих пор, как все еврейские мальчики, он учился в хедере, дополняя свое религиозное образование дома. Нохум Рабинович, однако, не был фанатичным приверженцем традиций. Он отличался здравым умом, в доме собирались интересные люди. Один из них, Арнольд, сумел многого добиться самообразованием. Он и подал Нохуму дельную идею. Вызвав недовольство родственников, отец в 1873 году отдает Шолома в русское Переяславское уездное училище.
Сначала было трудно. Мешало слабое владение языком, над чем другие ученики вволю потешались. И не только над этим — сразу после уроков они встречали во дворе двух своих еврейских одноклассников, валили их на землю и мазали им рты свиным салом. Такое безобидное развлечение. Но всё наладилось, и в 1876-м Шолом окончил училище с отличием.
Ах, какие перспективы могли бы открыться перед способным мальчиком! Могли бы — если бы он был коренной национальности, дворянского сословия, или, на худой конец, из богатой семьи. А поскольку всё это почему-то отсутствовало, манящей мечтой оставался единственный светоч науки и образования — Житомирский еврейский учительский институт.
Туда и отправился Шолом Рабинович. Но судьба его опередила. Когда он явился, она уже стояла там, повернувшись к нему одной из своих четырех сторон. Выяснилось, что учиться надо 4 года, а через три Шолом подлежит призыву. Значит, он всё равно институт не закончит, а потому нет никакого резона принимать его на обучение, да еще за казенный кошт.
Что ж, значит надо искать работу. А это как игра по непонятным правилам. Заходишь, скажем, к сопернику с валета червей, а он в ответ объявляет тебе мат. В свои 17 лет юный Рабинович уже имел на руках немало козырных карт. Он блестяще знал три языка — древнееврейский, идиш и русский. Свободно изъяснялся на них, мог отличным стилем выразить любую мысль. К тому же обладал красивым, каллиграфическим почерком. Разумеется, основательно изучил Тору, Талмуд и другие источники и составные части еврейской религии. Знал и современную русскую литературу, а также западную — в переводах.
Но самым ценным для обитателей местечек, желавших выучить своих детей, стало то, что он кончил училище, то есть разбирался в грамматике и математике. Поэтому Шолом еще до выпуска начал давать уроки. И сейчас, оказавшись на распутье, он решил продолжить это занятие. Увы, игра шла по всё тем же непредсказуемым правилам. Обещали обеды с лапшой и нормальную постель — получал подстилку на полу и сухую тарань на ужин. Проявлял свои знания — конкуренты объявляли его уголовником с большой дороги. За полгода намучился страшно. И вдруг — случайно — повезло.
Его пригласили домашним учителем в богатый дом. Хозяин, Элимелех Лоев, арендовал поместья у графов Браницкого и Молодецкого. Это был человек, какого редко встретишь — справедливый и честный. Высокого роста, с зычным голосом, пропадавший на работе с утра до вечера, он пользовался абсолютным авторитетом и у крестьян, и у купцов. Шолому предстояло заняться обучением его дочери, которую звали на русский лад Ольгой, хотя была она Голдой. Отдельная комната, полный пансион — да какой! — отличная библиотека. Юный учитель был на седьмом небе, ему такое и не снилось. Хозяину он понравился, и тот относился к нему, как к сыну.
Однако приблизилась дата призыва. Лоев постарался, чтобы эта процедура происходила в городе Каневе, и отправил письмо тамошнему предводителю дворянства. И когда надо было тянуть жребий, Шолом вытянул номер 285, после чего призыв закончили на номере 284. Опасность миновала. Три года, с 1877 по 1879, проведенные в лоевском доме в Софиевке, Киевской губернии, стали самыми счастливыми в жизни Шолома Рабиновича.
Тот, кто подумает, что между учителем и ученицей ничего такого за это время не произошло, просто забыл свои молодые годы. Таки произошло — они влюбились друг в друга. Но боялись признаться в этом строгому отцу, который ничего не замечал. И надо же, чтобы к Лоеву в гости приехала его двоюродная сестра из Бердичева — мало того, что умная, так еще и наблюдательная. Ох уж, эти бердичевские женщины! Перед самым отъездом она открыла брату глаза. Тот вскипел — его возмутил не столько сам факт, сколько то, что ему о нём ничего не было известно. На следующий день, ранним зимним утром, когда Шолом вышел из своей комнаты, дом был пуст. Хозяева — все! — внезапно уехали. На столе лежал пакет с жалованьем для учителя. Никакого объяснения. Слуги молчали, точно онемели. Шолом сел в запряженные сани и покинул ставший ему родным дом.
По дороге он заглянул к почтмейстеру Малиновскому, с которым был хорошо знаком, и попросил, чтобы его будущие письма для Ольги тот передавал ей прямо в руки. Малиновский клятвенно пообещал. И сдержал свою клятву — правда, слегка перепутав адресата: он отдавал письма прямо в руки Лоеву. Шолом писал, ответов не было. В конце концов он перестал писать.
Для него наступили тяжелые дни. В 1880-м он получает место казенного раввина в Лубнах, Полтавской губернии. Его должность — чиновничья по сути — нечто вроде делопроизводителя, связного между властями и еврейской общиной. Но нет худа без добра — именно в это время автор "Лексикона мачехи" делает первые шаги в большую литературу. В 1879-м появляются его публикации на русском и на иврите. А в 1883 году начинает выходить "Фолксблат" — первая газета на идиш. Шолом сразу понимает, что именно идиш — язык сотен разбросанных по России местечек — даст ему возможность наиболее полно выразить боль и мечты своего многострадального народа.
Он посылает в "Фолксблат" свои вещи — их принимают там с энтузиазмом. Вскоре он становится ведущим автором газеты. Выходят его повесть "Два камня" и рассказ "Выборы". Поразмыслив, двадцатичетырехлетний писатель берет себе псевдоним — давнее еврейское приветствие "Мир вам!" — Шалом-Алейхем. Его настоящее имя слегка повлияет на псевдоним. Отныне сын Нохума Рабиновича — Шолом-Алейхем.
В том же 1883 году учитель и его ученица снова находят друг друга, и 12 мая, вопреки воле отца, становятся мужем и женой. После чего сразу же уезжают в Белую Церковь. Шолом, хоть и бедняк, но его талант очевиден, да и сердце — не камень: Лоев прощает свою дочь, родственники мирятся.
В 80-е годы происходит второе рождение мальчика из Переяслава — сбывается поставленная им перед собой цель — стать писателем. И постепенно, шаг за шагом, год за годом он превращается в зрелого мастера, со своим видением мира, своим стилем письма. Не просто не похожим на других, он поднимается выше других.
Мир, который возникал на страницах его книг, был одновременно и реальным, и выдуманным. Ему не надо было изучать быт и нравы — он был ими пропитан насквозь, они являлись средой его существования. А еще он с детства отличался богатым и пылким воображением, зачастую в своих фантазиях разыгрывал целые сцены. Но и это не всё. Его цепкий взгляд работал как фотоаппарат — нет, скорее, как кисть художника. В его памяти теснилось столько персонажей — выпуклых, ярких, неподражаемых, что просто удивительно, как они умещались в этой перенаселенной голове. "Схватывать живые черты всякого явления, любого человека было у меня почти манией", — вспоминал он позже.
Он заселил этими героями "шолом-алейхемовскую губернию", в которой Воронка превращалась в Касриловку, а иногда — в Мазеповку, Козодоевку, Злодеевку, а Киев — в Егупец. На улицах этой губернии звучала специфическая еврейская речь, которую не спутаешь ни с какой другой. И сквозь нее прорывался мудрый, ироничный голос автора. "В каждом еврейском местечке, как бы оно ни было бедно и убого, есть свой Ротшильд". "Если бы богатые могли нанимать нищих умирать за них — нищие хорошо бы зарабатывали".
Он писал на идиш — вслед за другим мастером-бытописателем Менделе Мойхер-Сфоримом. До них на идиш смотрели как на жаргон, в котором зерна иврита смешались с немецкими сорняками и были обильно сдобрены славизмами. Главным, безусловно, считался иврит — язык религии и мудрецов. Но на идиш говорили миллионы людей чуть ли не по всей Европе.
В 1885 году умирает Лоев, и Шолом-Алейхем неожиданно становится его наследником — обладателем большого состояния. Кто ни разу не получал наследства, тот не знает, что это такое. Разбегаются глаза, мысли скачут, как шальные — куда бы приложить деньги. Как вы думаете, сколько лет понадобилось Шолому, сыну Нохума, чтобы его огромное состояние развеялось, как дым, и он опять стал бедняком? Новоявленный богач справился с этой задачей довольно быстро — менее, чем за 5 лет.
Первое, что ему пришло в голову, — направить деньги на литературу, которая дошла бы до всех. Он затевает выпуск альманахов, которые называет "еврейской народной библиотекой". Предоставляет в них место как известным, почтенным литераторам, так и молодым. Платит им неслыханные гонорары, что существенно поддерживает их материально. Печатает и свои вещи — романы "Стемпеню" и "Йоселе-соловей". Выходят два выпуска народной библиотеки, готовится третий.
Но кому из нас незнакомо такое чувство — если есть в запасе хоть немного денег, очень хочется сделать так, чтобы их стало больше? И если это каким-то образом удастся, надеемся мы, тогда уже можно будет жить спокойно. А какой самый быстрый и самый верный способ увеличить капитал? Конечно, сыграть на бирже.
В 1887 году Шолом-Алейхем переезжает в Киев — теперь его состояние позволяет там поселиться. И — является на биржу. Отныне он намерен играть на акциях. Его сразу же окружает множество маклеров и советчиков, точно знающих, как выиграть. Шолом безоговорочно верит и доверяет людям, он видел одного из крупных дельцов и честнейшего человека — Лоева. Как можно вообще сомневаться в добрых побуждениях специалистов? Ведь в таком ответственном деле обманывать совершенно недопустимо. Предприимчивые шарлатаны и проходимцы раскручивают наивного новичка по всем правилам своего искусства. К середине 1890 года всё кончено — азартный биржевой игрок разорен полностью. Подготовленный третий выпуск альманаха уже никогда не увидит свет...
Шолом-Алейхем отправляется в путешествие. "Куда-куда? — переспросите вы. — Без денег?!" Скажу по секрету — это только так говорится: "Отправился в путешествие". Неудобно ведь сказать про уважаемого человека: "Сбежал от кредиторов". Хотя дело обстояло именно так. Почему-то потеря состояния всегда сопряжена с большими долгами. Но выхода нет — приходится скрываться.
Наскрести кое-какие суммы на дорогу и на жизнь он уже умеет. В газеты отправляются рассказы — для взрослых и детей, очерки, статьи. В основном — на иврите. Меняются средства передвижения. Мелькают города российского юга. В 1892-м Шолом-Алейхем надолго задерживается в Одессе. Здесь он переходит на русский и активно сотрудничает с "Одесским листком", а также пишет для "Восхода" — ведущей еврейской газеты России. В эти годы впервые, не спросив его согласия, туберкулез явился к нему в гости и остался его неразлучным спутником до последнего часа.
Между тем, жена покойного Лоева, мать Голды, умудрилась по крохам собрать то, что осталось от былого богатства ее мужа и к 1893 году помогла вернуть долги. Шолом-Алейхем возвращается в Киев. Биржа еще влечет его, хотя, обжегшись на ней однажды, он теперь осторожен. Но главным остается писательский труд, и в следующее десятилетие он создает свои лучшие произведения. Многие из них образовали своеобразные циклы, и писатель будет работать над ними всю свою жизнь.
Одна из самых замечательных вещей, начатая еще в 1892-м, — "Менахем-Мендл". Это повесть в письмах, переписка героя со своей женой Шейне-Шендл.
Менахем-Мендл — бедный еврей, оставивший свое местечко ради города, в котором он надеется поймать за хвост удачу. Он берется за любое дело. Конечно же, биржа! Ах, эта биржа — всё идет так хорошо и вдруг с треском лопается! (Шолом-Алейхем не по чужим рассказам знал, о чём писал.) Что ж, он находит другую работу и с восторгом пишет жене — наконец-то ему привалило счастье! Но опять его обманывают, он теряет всё. И так каждый раз, один и тот же печальный конец — торгует ли он лесом, или перепродает имения или еще что-нибудь задумал. Но вот, кажется, самый надежный вариант, выгодное и абсолютно беспроигрышное занятие — сватовство. Увы, если уж не везет, то не везет — когда соглашение успешно движется к финалу, внезапно выясняется, что Менахем-Мендл вместо жениха и невесты сватает двух невест...
В 1895 году публикуется первая новелла знаменитого "Тевье-молочника"; в 1901-м — "Заколдованный портной". Вообще, Шолом-Алейхем пишет много, его книги пользуются огромной популярностью. Издатели имеют хорошие деньги. Издатели — но не автор. Потому что у Шолома уже большая семья, у них с Голдой 6 детей. А семью надо кормить. Поэтому кормилец вынужден соглашаться на драконовы условия, чтобы побыстрее получить гонорар, и передает издателям все права на свои произведения. Справедливость восторжествует не скоро. В 1908-1909 годах в Варшаве создадут юбилейный комитет. По его инициативе пройдет триумфальное чествование любимого писателя — сначала в связи с 25-летием его творческой деятельности, а затем в связи с 50-летием со дня рождения. Комитет соберет деньги, выкупит авторские права у издателей и вручит их Шолому-Алейхему.
Но до этого еще происходит много важных событий. Подхлестнутый явной провокацией жестокий кишиневский погром 1903 года потрясает весь цивилизованный мир. Шолом-Алейхем организует выпуск сборника "Помощь", доход от которого пойдет жертвам погрома. По его просьбе Л.Толстой, А.Чехов, М.Горький, В.Короленко дают для этого сборника свои произведения. А как обстоят дела в доме самого писателя? Всё, как прежде — денег куры не клюют. Потому что нет ни тех, ни других. Гонорары от издателей поступают мизерные, журналы часто вообще не платят. Но скажите, когда лучше всего работает голова — когда живот набит или когда он пустой? Голь на выдумки хитра. Шолом-Алейхема осеняет блестящая идея — в 1905 году он начинает выступления с чтением собственных рассказов.
Помните, как в детстве мальчик Шолом передразнивал своих знакомых? Оказывается, и этот дар может принести пользу. И теперь повзрослевший насмешник создает что-то вроде театра одного актера. Он не просто читает, он разыгрывает в лицах происходящее, да так, что зал то сотрясается от штормового смеха, то замирает в оглушительной тишине. С каждым новым выступлением слава Шолом-Алейхема как чтеца растет. Вильно, Ковно, Рига, Лодзь, Либава...
А в октябре того же 1905 года происходит погром в Киеве. Писатель решает уехать из России. Опять скитания, опять неустойчивый быт. Надо найти где-то точку опоры. Ни близкие Галиция и Румыния, ни далекий Лондон его не привлекли. Он останавливает свой выбор на Женеве. Но ему нужна привычная среда — он надеется найти ее за океаном. В конце октября 1906 года Шолом-Алейхем прибывает в Нью-Йорк.
Еврейская эмиграция встречает своего земляка с уважением и обожанием. В одной из газет начинает печататься главами, с продолжением новая повесть знаменитого писателя — "Мальчик Мотеле, сын кантора Пейси". Он встречается с Марк Твеном. У них много общего: каждый известен под псевдонимом; оба пишут и для взрослых, и для детей; оба — юмористы; и тот, и другой разъезжают с чтением своих рассказов. Твен шутит: "Меня тут называют американским Шолом-Алейхемом". Он-то знает, что критика часто называет Шолом-Алейхема еврейским Марк Твеном. Но была и святая истина в этой шутке — пройдут годы, и ЮНЕСКО назовет величайших писателей-юмористов мира: Марк Твен, А.П.Чехов, Б.Шоу, Шолом-Алейхем. Они будут стоять рядом, представители четырех великих народов.
В 1907-м вечный странник участвует в Гааге в Восьмом сионистском конгрессе. Вообще-то он ратовал за то, чтобы национальным языком евреев был идиш, но сионистское движение поддерживал.
После его возвращения в Америку нежданно-негаданно происходит непонятный сбой. Перестают печатать "Мальчика Мотла" — якобы потому, что повесть "малохудожественная". Не ладится и с театрами Нижнего Ист-Сайда. Приходится признать, что его первая попытка покорения Нового Света не удалась. К тому же семья — в Женеве, со средствами туго. Летом 1907 года Шолом-Алейхем возвращается в Швейцарию.
Постоянная проблема — пустой кошелек — толкает его в следующем году в очередное турне с выступлениями перед публикой. На сей раз он захватывает и Европу, и Россию — большей частью Австро-Венгрию и расчлененную Польшу. Всюду — толпы почитателей, смех и грусть вперемешку, идущие от сердца слова благодарности. В Вене студенты на плечах несут его от сцены к извозчику, а затем катят бричку до дома, где он остановился.
Во время концертов он выкладывается полностью. Отдохнуть от переездов, от физического и умственного перенапряжения удается далеко не всегда. В июле 1908 года на очередном железнодорожном перегоне Шолом-Алейхем потерял сознание. Его сняли с поезда на ближайшей станции — Барановичи, и поместили в городской госпиталь. У врачей не было сомнений по поводу диагноза — резкая вспышка туберкулеза с обильным кровоизлиянием. Два месяца в тяжелейшем состоянии провел писатель на больничной койке. Как он признавался позже, тогда он лицом к лицу встретился с Его Величеством Ангелом Смерти.
Когда жители Баранович узнали, какой пациент лежит в местном госпитале, они устлали соломой мостовую под окнами его палаты, чтобы цоканье копыт лошадей по булыжнику не мешало больному...
После лечения, по настоянию врачей, Шолом-Алейхем уезжает в Нерви, в Италию. Обессиленный, худой, изможденный, он в течение последующих четырех лет оставался во многом беспомощным. Писать почти не мог. Если бы не забота друзей и пожертвования, семье бы не на что было жить. И всё же, как только его чуть-чуть отпускало, он брался за перо.
Когда-то, в начале своего творческого пути, он создал два романа о судьбах народных талантов и назвал их по именам главных героев. Виртуоз-скрипач Стемпеню из потомственного рода еврейских музыкантов. Кантор с изумительным голосом Йоселе-соловей. Теперь, не понаслышке знакомый с блеском и нищетой еврейского театра, он приподнимает занавес над тем, что скрыто за сценой, и рассказывает на этом фоне правдивую в своей причудливости историю любви. Так появляется одна из лучших его вещей — "Блуждающие звезды".
Первое горячее чувство вспыхивает между дочерью бедного кантора Рейзл и сыном богача Лейблом. В это время в их бессарабское местечко Голенешти приезжает странствующий еврейский театр. Жители взбудоражены и покорены его представлениями. И девушка, и парень тайно покидают родительские дома и уезжают с артистами, попав в разные труппы. Многие годы они ничего не знают друг о друге, но хранят свою любовь. Оба добиваются успехов. Рейзл превращается в певицу с мировым именем Розу Спивак, Лейбл — в знаменитого актера Лео Рафалеско. Они встречаются случайно, уже в Америке, и понимают, что стали совсем другими. Все эти годы каждый из них носил в сердце далекий образ юности: он — ту давнюю девочку Рейзл, она — того парня из Голенешти. Но — возврата к прошлому нет. Их дороги, которые, наконец, пересеклись, снова расходятся. Каждая звезда — это душа человека, говорит Шолом-Алейхем, и куда движется душа, туда идет человек. Звезды не падают — они блуждают.
Этот юморист, автор "Блуждающих звезд", совсем непохож на Марка Твена. Все-таки, при всей схожести, они совершенно разные. Как-то я прочел в одной статье, что мальчика Мотла часто называют еврейским Томом Сойером. Не знаю, кому пришла в голову такая нелепая мысль — ставить на одну доску голодного сироту Мотеле и сытого, благополучного Тома. Можно было бы еще понять, если бы речь шла о Гекльберри Финне. Помню, как в юности я читал все эти книги подряд. Если Твен вызывал у меня искреннее веселье и здоровый смех, то улыбка, сопровождавшая шолом-алейхемовского героя, была совсем иной. И то правда, станете ли вы заливисто смеяться, прочитав реплику мальчика Мотла: "Мне хорошо — я сирота"?
Так случилось, что тот мир труда и терпения, привычной бедности и веселых праздников еще вживую обдал меня своим не совсем угасшим дуновением. Я родился в местечке в Западной Белоруссии, которая тогда, во второй половине 30-х, была польской. Всего лишь 20 лет назад здесь отменили черту оседлости. Один мой дед прислуживал в синагоге, другой был сапожником. В окрестных городках больше половины населения составляли евреи. Докшицы, Будслав, Доманово, Вилейка, Куренец — в них жили наши родственники. Местные жители-белорусы свободно говорили на идиш — это был главный язык общения. В 1939-м пришли Советы. Потом началась война. Оба моих деда умерли в эвакуации, в Сибири. Когда мы вернулись, все местечки стояли на своих местах. Только евреев в них не было...
Книги Шолом-Алейхема возвращали меня в тот мир моего раннего детства. Это чудо возвращения происходило благодаря прекрасной прозе с ее сочным языком, точными деталями, узнаваемыми персонажами. И еще потому, что все перипетии и незамысловатых, и головокружительных событий были освещены авторской улыбкой и самоиронией их участников. Смеяться над собой — редкий дар. Шолом-Алейхем обладал таким даром и наделял им своих героев. Конечно, нередко это был смех со слезами на глазах. Чувства, которые его истории вызывали у читателей, может быть, точнее всех выразил М.Горький. Получив от автора русский перевод "Мальчика Мотла", он написал в ответном письме: "...читал, смеялся и плакал". Именно благодаря тому, что трогательные, грустные, трагические истории Шолом-Алейхем умел приправить жизнеутверждающим юмором, его произведения не пессимистичны.
Раскрыть внутреннюю суть персонажа, незаметно переплести ее с тонкой авторской интонацией, пожалуй, лучше всего помогает монолог героя. И нет ничего удивительного в том, что многие произведения Шолом-Алейхема построены именно на монологах. Или на письмах, что в общем-то то же самое. В них — и характер человека, и его жизненная философия, и лишь ему присущая речь и несравненная парадоксальность мышления. Возьмем уже упоминавшегося Тевье-молочника. Вот он рассказывает про свою дочку Годл, которая прощается с отцом навсегда, потому что последует за любимым в Сибирь — то ли в ссылку, то ли на каторгу. И заканчивает Тевье свою трагическую исповедь словами: "Знаете что?.. Давайте поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет холеры в Одессе?"
Что ж, давайте и мы поговорим о более веселых вещах. Что слышно насчет туберкулеза у Шолом-Алейхема? А что может быть слышно — всё обстоит просто замечательно. Теперь его туберкулез не так одинок, как раньше — к нему добавился диабет. С этими двумя верными спутниками писатель обосновался в Германии, где для них более подходящий воздух. Но наступил 1914 год. Грянула Первая мировая, и российский подданный с паспортом на имя Шолома Рабиновича выдворен в нейтральную Данию.
Становится ясно, что лучший выход из создавшегося положения — эмиграция в Америку. Еврейское культурное общество Нью-Йорка собирает необходимые средства для поездки, и в декабре 1914 года с частью своей семьи Шолом-Алейхем прибывает в США. Дочка, Лиля Койфман, с трехлетней внучкой Беллой остались в Одессе. Эллис Айленд неприветлив к новеньким. Старший сын писателя Миша тяжело болен туберкулезом, иммиграционная служба не впускает его в страну. Он остается в Швейцарии со своей сестрой Эммой. "Моя семья — моя республика разбросана по всему свету", — грустно констатирует Шолом-Алейхем.
Он поселяется на Нижнем Ист-Сайде и ведет свой обычный образ жизни. Пишет пьесы. Ездит с выступлениями по Северной Америке — Кливленд, Детройт, Торонто, Монреаль. В 1915-м приходит известие о смерти Миши. Оно надолго выбивает его из колеи. Единственная отрада для него сейчас — погружение в прошлое, в дни невозвратного детства и юности. Этому посвящается его последняя книга — "С ярмарки". Он не закончит ее. В то же время он вспоминает другого мальчика — рожденного его фантазией, веселого сироту Мотла, и решает написать продолжение той своей повести. Оно будет называться "В Америке". Он не закончит и его.
Всю свою жизнь Шолом-Алейхем боялся числа "13". В тринадцать лет он потерял мать. В его рукописях не было тринадцатой страницы. В марте 1916 года он еще выступает в Филадельфии. А потом — тяжелейший приступ туберкулеза, и 13 мая 1916 года в многоквартирном доме № 968 по Келли-стрит в Бронксе перестало биться его сердце. Ему было всего 57 лет.
В день похорон все еврейские предприятия были закрыты. За гробом шли свыше ста тысяч человек. Такого еще Нью-Йорк не видел. На следующий день газета "Нью-Йорк Таймс" вместе с отчетом о траурной церемонии поместила текст завещания Шолом-Алейхема, назвав его одним из самых великих по своей нравственной силе волеизъявлений в истории. В нем содержалась не только просьба поминать его с улыбкой, о чем говорилось в начале этого очерка. В нем он запрещал заниматься его восхвалением, настаивал на короткой, скромной надписи на памятнике, желал быть похороненным среди простых людей. А что касается доходов от будущих переизданий его книг, то постоянный процент от них должен отчисляться молодым писателям.
Не знаю, насколько выполнялось это его последнее пожелание. Наверняка оно было соблюдено в Америке, где с 1917 по 1928 годы вышло наиболее полное, 28-томное собрание его сочинений. Но вряд ли кто-нибудь думал об этом, когда в 1960-м в Москве опубликовали его шеститомник — авторского права иностранцев СССР тогда не признавал. Тем не менее, книги Шолом-Алейхема в Советском Союзе выходили. Исаак Бабель не был удовлетворен их послереволюционными переводами с идиш на русский и сделал свои, о чём рассказала впоследствии его жена Антонина Пирожкова. Увы, в 1939-м эти, надо полагать, прекрасные переводы со всем его архивом и с самим Бабелем навсегда растворились в застенках Лубянки.
В нынешнем году мир отмечает 150-летие великого писателя Шолом-Алейхема. На 63 языка переведены его книги. Правда, к англоязычному читателю в Америке они пришли, в первую очередь, с театральной сцены. В 1964-м появился мюзикл "Скрипач на крыше" по мотивам "Тевье-молочника". Он выдержал 3242 представления в США — в то время рекорд на Бродвее. Интересно, что позже именно эта шолом-алейхемовская вещь стала основой и для замечательной пьесы Григория Горина "Поминальная молитва". Поставленная в московском Ленкоме, в других театрах и на телевидении, она представила зрителям нескольких, по-своему пронзительно точных и разных Тевье — Евгения Леонова и Михаила Ульянова в Москве, Богдана Ступку в Киеве, Августа Милованова в Минске. Разумеется, намного раньше, до Горина, в инсценировке "Тевье-молочника" на сцене ГОСЕТа (Государственного Еврейского театра) блестяще выступил в заглавной роли Соломон Михоэлс.
После американской премьеры "Скрипача на крыше" газета Нью-Йорк Таймс" попросила Исаака Башевиса Зингера объяснить массовому читателю, кто такой Шолом-Алейхем. Зингер, вообще-то, по отношению к своим коллегам по перу всегда бывал настроен скептически и кисло. На сей раз, однако, он высказался с большим пиететом: "Может ли народный писатель быть гением и может ли гений думать и чувствовать, как обычный средний человек? Если такой феномен возможен, то ближе всего к этому идеалу находится Шолом-Алейхем".
Тогда, в тех же 60-х, нас поразили свежестью языка и мыслей несколько переведенных на русский книг американских писателей. Среди них — "Вверх по лестнице, ведущей вниз" Бел Кауфман, внучки Шолом-Алейхема.
Последний раз она видела деда в 1914-м, в Баварии. Потом, в Одессе, стала получать от него послания из Нью-Йорка: "Дорогая Белочка, быстрее расти, чтобы ты могла научиться писать мне письма. Чтобы расти, надо пить молоко, есть суп и овощи и поменьше конфет. Привет твоим куклам. Твой дед, который очень любит тебя". А затем была телеграмма. Непонятная и страшная весть — уже не от деда, а про него...
1917 год, война и разруха не внесли счастливых изменений в их одесскую жизнь. Скорее, наоборот. В 1923-м Лиля Койфман отправилась в Москву и добилась приема у Луначарского. Она сообщила наркому, что является дочерью Шолом-Алейхема. И попросила разрешить ей вместе с мужем и детьми навестить свою мать, которая живет в Нью-Йорке. Луначарский разрешение дал. Так они оказались в Америке. Мама Беллы стала писательницей на языке идиш Лялей Кауфман. Вслед за ней взялась за перо и дочка — гены давно будоражили ее, она увлеклась сочинительством еще девочкой в Одессе. Сегодня Бел Кауфман — 98. В семье свято соблюдается традиция поминовения ее деда. Начатая в 1916-м, после смерти Шолом-Алейхема, она никогда не прерывалась. Собирались в семейном кругу, приглашали еврейских писателей, в том числе молодых. Во время Второй Мировой войны на этих собраниях бывал Марк Шагал. И читали один из самых смешных рассказов, как завещал Шолом-Алейхем.
В последние годы эти поминальные встречи приобрели новое звучание. Теперь они проходят в зале синагоги и открыты для всех желающих. Приходит несколько сот человек. И снова, как сто лет назад, блестят глаза у слушателей и улыбка пробегает по лицам, когда актер читает смешной рассказ про ту, давнюю жизнь. Рассказ, написанный человеком, который сумел выразить душу народа, показать, как несмотря на все беды и напасти, сохраняется его неистребимое жизнелюбие. И сидящие в зале понимают, что этот человек стал их полномочным представителем на невидимом, но постоянном форуме всех жителей Земли.
Разве это не счастье?
Спасибо! не хочу походить на Эллочку-людоедку...)) Но жутко интересно!
ОтветитьУдалить