РАПОПОРТ О ГУБЕРМАНЕ ОТКРЫТЫМ ТЕКСТОМ

РАССКАЗ Н. РАПОПОРТ ОБ ИГОРЕ ГУБЕРМАНЕ

ЕЩЕ СМОТРЮ НА НЕЖНЫХ ДЕВ…
«Открытым текстом» об Игоре Губермане

Я свободен от общества не был,
И в итоге прожитого века
Нету места в душе моей, где бы
Не ступала нога человека.
Игорь Губерман

Мой приятель Губерман не так давно перешагнул за шестьдесят. В это
трудно поверить, хотя он и бряцает своей «промежуточной старостью»,
как драгоценными доспехами. Послушайте хотя бы это:
Увы, всему на свете есть предел.
Обвис фасад, и высохли стропила.
В автобусе на девку поглядел —
Она мне молча место уступила.

Это где же уступила место, в Израиле? Не верю. А впрочем… В стихах не
оговорено, какое именно место девка ему уступила. Хоть бы и в
автобусе, – это же Губерман!

Мы были тощие повесы,
ходили в свитерах заношенных,
и самолучшие принцессы
валялись с нами на горошинах.

Впрочем, было бы ошибкой путать самого Губермана с его лирическим
героем. Хотя кое-что, возможно, почерпнуто им из личного опыта и
соответствует истине:

Стало сердце покалывать скверно,
Стал ходить, словно ноги по пуду.
Больше пить я не буду, наверно,
Но и меньше, конечно, не буду!

Дружить с Губерманом – это как выиграть миллион долларов по
трамвайному билету: редкостная удача. Мне она не выпала – мы слишком
поздно познакомились. Но и простое приятельство с Губерманом – тоже
замечательная удача, хотя и не такая редкостная.
Познакомилась я с Губерманом через Даниэлей. Я уже писала, что мы с
ними жили в одном подъезде, они на первом этаже, я – на четвертом, и
очень дружили. Я проводила у Даниэлей столько времени, что мой муж
однажды спросил, встретившись со мной в подъезде: «Поднимешься на
четвертый или сразу домой пойдешь?»
Однажды, копаясь в даниэлевой библиотеке, я наткнулась на небольшую
книжку в твердом бежевом переплете. Книжка называлась «Чудеса и
трагедии черного ящика». Фамилия автора – Губерман – мне ничего не
говорила. Я начала листать книжку и обомлела. На фронтисписе, на
полях, с изнанки – она вся была исписана потрясающими четверостишиями:
Евреи продолжают разъезжаться
Под свист и улюлюканье народа,
И скоро вся семья великих наций
Останется семьею без урода.

Или:
Россия – странный садовод,
И всю планету поражает,
Верша свой цикл наоборот:
Сперва растит, потом сажает.

Или:
Я государство вижу статуей:
Мужчина в бронзе, полный властности.
Под фиговым листочком спрятан
Огромный Орган безопасности.

И, наконец, бьющее наповал, лаконичное:
Давно пора, еб-на мать,
Умом Россию понимать!

Я помчалась к Юлику: «Что это?!» Юлик сказал с большим уважением:
– О, дружок, это Губерман. Его скоро должны выпустить. По моим
расчетам – где-нибудь через полгода. Как только выйдет, он непременно
появится здесь, так что вы с ним познакомитесь.
– Он что, сидит? – задала я идиотский вопрос. Юлик поразился и даже обиделся:
– Конечно, сидит! Или, по-вашему, человек, который пишет такие
стихи, должен разгуливать на свободе? Это матерый уголовник, не то,
что я. Скупщик краденого. А стихи свои он называет «дадзибао».

И Юлик рассказал мне губермановскую историю. Не все в ней оказалось
исторически достоверно, но я передам ее так, как услышала от Юлия
Даниэля.
Губерман был известен как страстный коллекционер примитивной
живописи и икон. Вскоре после того, как книжечка его «дадзибао»
каким-то непостижимым образом попала во Францию и была там
опубликована, к Губерману явились два мужика и предложили купить у них
замечательную икону. Губерман не устоял перед соблазном и купил. Вслед
за мужиками явилась милиция, конфисковала покупку, арестовала
Губермана и обвинила его в скупке краденого. На суде мужики, якобы
укравшие икону, выступали свидетелями – их и не думали наказывать,
судили одного Губермана. На процессе Губермана о его стишках не было
сказано ни слова: просто судили мелкого уголовника, скупщика
краденого. Дали ему как уголовному элементу пять лет лагерей. Губерман
отбывал наказание в Сибири, вел себя хорошо, целеустремленно
перевоспитывался, и его отпустили из лагеря «на химию» («химия» –
бесконвойная работа на стройках или химических предприятиях с
обязательной ежедневной явкой в милицию для контроля). Следуя
замечательной русской традиции, по проторенной «русскими женщинами»
дороге в Сибирь к Губерману приехала его жена Тата Либединская с
шестилетним сыном Милькой. И вот теперь губермановский срок подходил к
концу, и вся компания вскоре ожидалась в Москве, хотя Губерману как
уголовному элементу путь в столицу был заказан. «Не сомневаюсь, что вы
скоро с ним познакомитесь», – обещал мне Юлик.

Прошло какое-то время. Однажды ночью у Юлика был сердечный приступ, и
Ирина отвезла его в больницу. Позвонила мне утром:
– Сегодня должен прилететь из Ставрополя режиссер Толя Тучков, ты
его знаешь. Я у Юлика в больнице. Сходи вниз, оставь ему на двери
записку, чтобы поднимался к тебе, а на работу не ходи.
Я осталась дома в ожидании Тучкова, коренастого приземистого
здоровяка. И вот звонок в дверь. На пороге стоит высокий тощий
человек, так плотно закутанный в мохнатый серый шарф, что видны только
небольшие пронзительные глаза и длинный, висячий, не поддающийся шарфу
нос:
– Я поднялся по вашей записке.
– Не хотите ли сказать, что вы – Тучков?!
– Нет, я не Тучков, я – Губерман. Помните сцену Дубровского и Маши:

– Я не француз Дефорж, я – Дубровский!
Эффект был примерно такой же. Меня как громом поразило:
– Губерман?! Нет, правда?!
– Вам знакомо это имя?
– Еще бы! Читала вашу блистательную прозу.
– Какую именно? У меня много блистательной прозы.
– Да заходите же, что вы стоите на пороге. Выпьем кофе, я вам все расскажу.
Но Губерман сверлил меня острым взглядом и не спешил заходить. Наконец сказал:
– Давайте играть на равных. Вы знаете, что я пишу блистательную
прозу, а я о вас ничего не знаю. Вы тоже пишете блистательную прозу?

– О, да. Блистательную прозу об окислении ориентированных и
напряженных полимеров. Заходите, я вам из нее почитаю.
– Кто вы, незнакомка?
– О врачах-вредителях слышали? Губерман заметно оживился:
– Вы не из них?
– Из их гнезда. Сколько капель яда вы предпочитаете в ваш кофе в это
время суток?
И Губерман переступил порог.

– Хочу вас предупредить: я сейчас должен находиться минимум в ста
одном километре от вашей кухни.
– Догадываюсь.
Так началось наше знакомство. Я сказала:
– Юлик вас очень ждал. Приходите обязательно, когда его выпишут из
больницы. Я вам позвоню.
Мы начали перезваниваться. Бывало, позвонит утром Губерман, скажет,
сильно картавя:

– Совегшенно секгетно, батенька. Доложите, пожалуйста, остальным товагищам:
Я забыл о Петгоггаде,
Канул в сочную тгаву.
Мне тепегь не надо Нади,
Я с Зиновьевым живу.

Казалось бы, ну какое мне дело до Зиновьева и Нади, а я целый день
хожу счастливая. А уж когда стишки касались лично меня и моей научной
деятельности, восторгу моему вообще не было предела:
От силы знанья мир ослаб,
И стало тускло в нем:
Повсюду тьма ученых баб
И нет мужчин с огнем.
Однажды позвонил:
– Написал эпиграф к твоей докторской диссертации. Требую, чтобы ты
немедленно напечатала его на титульном листе.
Я насторожилась:
– Эпиграф?
– Слушай и записывай. Или лучше сразу печатай:
Толпа естествоиспытателей
На тайны жизни пялит взоры.
А жизнь их шлет к еб-ней матери
Сквозь их могучие приборы.
– Ну, не буду тебя отвлекать, печатай. На титульном листе, наверху справа.
Минут через пять он позвонил снова:
– Готово? Если нет, я печатаю сам – на анонимке в ВАК! И вскоре:
– Вот тебе эпитафия: «Спи спокойно, дорогой товарищ, факты не подтвердились!»
В лагере Губерман написал повесть «Прогулки вокруг барака»
(нашёл-таки подходящее время и место!) Как-то мы поехали к Даниэлям в
Перхушково, и Губерман захватил с собой рукопись. Я начала её читать и
уже не могла оторваться. Они общались, а я читала – всю ночь. Для меня
эта повесть оказалась страшнее всего к тому времени прочитанного:
Солженицын и Шаламов описывали ужасы тех, далёких лет, а Губерман
любезно распахивал перед вами двери в тюрьмы и лагеря восьмидесятых
годов – двери, всегда готовые принять лично вас… Написано это было
ярко и талантливо, что усугубляло мой ужас. Утром я вышла бледная,
взлахмоченная и насмерть перепуганная.
– Вот как выглядит женщина, которая провела ночь с Губерманом, –
мельком взглянув на меня, бросила Ирина.
…Недавно я перечитала «Прогулки вокруг барака», уютно устроившись на
освещенной закатным солнцем террасе своего дома в Солт Лэйк Сити.
Оказалось вовсе не страшно.
Игорь любит рассказывать на своих выступлениях, как однажды
отважился дать почитать свои стишки человеку, мнением которого очень
дорожил, и шел к нему через неделю в большом волнении. Волновался он,
как выяснилось, напрасно: друг его отнесся к стихам очень
доброжелательно и долго и обстоятельно их хвалил. Совершенно
расчувствовавшийся Губерман потерял бдительность.
– А у меня еще вчера сын родился, – сообщил он. Друг нежно обнял его и сказал:
– О, вот это настоящее бессмертие, а не то говно, которое вы пишете!
Это действительно оказалось бессмертие. Сын с раннего детства стал
оправдывать свои гены. Как-то Милька получил двойку по физике. Игорь
тогда, отбыв срок, жил нелегально у тещи в Переделкине. Тата позвонила
из Москвы с этим горестным известием и послала Мильку к Игорю. Игорь
встретил сына у калитки, протянул для приветствия руку и тоном, не
предвещавшим ничего хорошего, сказал:
– Ну, здравствуй, сын!
Милька живо спрятал свою руку за спину:
– Отцам двоечников руки не подаю!
Вскоре он написал в школьном сочинении о Чацком: «Того, кто искренне
болеет душой за общество, общество искренне считает душевнобольным!» Я
заподозрила руку Игоря, но он поклялся: «Мне такого не придумать!» Я
поразмыслила и решила, что это правда.
Хотя сам Губерман тоже не промах. Только большой философ мог так
элегантно повенчать материализм с идеализмом: «Материя есть
объективная реальность, данная нам Богом в ощущении»!
Когда семейство Губерманов выкидывали из страны, основательный
мужичок восьмиклассник Милька, сибирская косточка, объявил в школе,
что уезжает в Израиль. Учительница совершенно искренне спросила:
– И родители с тобой?
Перед отлетом, в аэропорту Шереметьево Губерман выглядел совершенно
невменяемым. Я не сомневалась, что Израиль станет ему домом, и, как и
следовало ожидать, он прижился мгновенно. Многих эмиграция ломает.
Губерман остался Губерманом:
Еврею нужна не простая квартира:
Еврею нужна для житья непорочного
Квартира, в которой два разных сортира:
Один – для мясного, другой – для молочного.

Это – из иерусалимского дневника. И еще оттуда же:
Неожиданным открытием убиты,
Мы разводим в изумлении руками,
Ибо думали, как все антисемиты,
Что евреи не бывают дураками!

Я залетела в Израиль месяца через два после того, как туда отбыла моя
дочь Вика, примерно через год после отъезда Губермана. Вот что я
застала. Вика жила в крохотной комнатушке на первом этаже, небольшой
колченогий диванчик занимал девяносто процентов полезной площади, окно
не закрывалось, по утрам сверху выливали помои не привыкшие к
городской жизни марокканские евреи, помои лились прямо на кровать
спящей Вики…
Я была потрясена. Позвонила Губерману.
– Не огорчайся, старуха. Через это надо пройти. Все проходят.
Кстати, я только что купил машину марки «Дай Кацу» (это, конечно,
«Даяцу»), сейчас за тобой заеду, но имей в виду, что с годами я стал
домосексуалистом…

Шестидесятилетие – второй губермановский юбилей, на котором мне
посчастливилось побывать. Праздновали его в Иерусалиме, в огромном
ресторане над бензоколонкой. Подарок Губерману друзья придумали
задолго до юбилея. С детства известно, что лучший подарок – это книга.
Но дарить писателю книгу какого-нибудь другого писателя было бы,
согласитесь, бестактно. Поэтому решено было подарить Губерману книгу
самого Губермана – да не одну, а целый тираж! Тираж избранного
Александром Окунем и Диной Рубиной по их собственному вкусу из
многотысячного собрания губермановских строчек. Книга вышла
замечательная, как и обещали составители, основываясь на том, что в
подборе стихов для этой книги сам автор не будет принимать участия…
Называется эта книга «Открытый текст». Очень вам рекомендую

Люблю я родину свою,
И движет мной не чувство долга!
Люблю, и всё! На том стою,
Хотя присел бы ненадолго.

Люблю, почти как Моисей
Любил таскать Ковчег Завета,
Люблю назло планете всей,
И пусть подавится планета!

Люблю родной аэродром,
Верховный суд, и даже Кнессет,
Где разум борется с добром
И всё никак не перевесит.

Люблю за редкостную смесь
Средневековья и прогресса,
За всё, что делается здесь
Во имя мирного процесса.

За выбор специй и приправ,
За экзотические блюда,
За то, что кто-то, перебрав,
Не крикнет мне «Вали отсюда!».

Люблю я родину, и всё!
Люблю безудержно и рьяно.
Люблю за то, люблю за сё,
Но большей частью – несмотря на…

Не тем еврей стал плох, что ест наш хлеб,

А тем, что проживая в нашем доме,

Настолько стал бездушен и свиреп,

Что стал сопротивляться при погроме!

И. Губерман. Величайший еврей всех времён и народов.
Мне Маркса жаль: его наследство
свалилось в русскую купель;
здесь цель оправдывала средство
и средства обосрали цель.

Не в силах нас ни смех, ни грех
свернуть с пути отважного,
мы строим счастье сразу всех,
и нам плевать на каждого.

Слой человека в нас чуть-чуть
наслоен зыбко и тревожно;
легко в скотину нас вернуть,
поднять обратно очень сложно.

Тут вечности запах томительный,
и свежие фрукты дешёвые,
а климат у нас - изумительный,
и только соседи х-вые.