МСТИТЕЛЬ рассказ

       

                           

  Японцы стояли вокруг пруда и с тихой, застывшей улыбкой ждали, когда появится золотая рыбка. Пруд хозяева санатория устроили в японском стиле, с легким водопадом, замшелыми камнями, рифами, и круглыми островками  белых лилий.

-         Какой симпатичный народ, - подумал Шимон Кац. – И язык у них приятный, не то что у этих.

 Под «этими» Кац подразумевал немцев. Особенно  старика Эрика – убийцу его матери. Шимон ждал этой встречи много лет. Он почему-то был уверен, что рано или поздно встретит Эрика и отомстит ему за все. И вот встретил хромого, на костылях, старика, белого, как лунь, с родимым пятном над левой бровью…

  Одному японцу повезло. Он первым увидел золотую рыбку, и закричал, взмахнув руками, сообщая своим товарищам эту радостную весть.

 Теперь можно было двинуться дальше, и японцы направились по аллее чудного, осеннего парка в сторону основных корпусов  санатория.

 Шимон Кац остался один, на скамейке, у журчащего водопада. Шум воды успокаивал его нервы, как и легкий аромат тины. Шимон с детства испытывал странное пристрастие к болотам, к их запаху, неподвижности и тишине. Он не боялся трясины и всегда с недоверием относился к частым кадрам в кинофильмах, когда болото затягивало героев экрана в свою беспощадную бездонность.

 Видимо, странная эта любовь началась у Каца в тот день, когда Слепая топь спасла его от смерти. Топь эта внезапно начиналась сразу за поселком, за песчаным карьером, где…

 Нет, он поклялся, что на отдыхе забудет о том, что мучило Шимона вот уже долгие годы. Мучило безумием бесконечного повтора одного и того же события: убийства  мамы и его поведением во время этого убийства.

 Тогда Эрик был совсем мальчишкой, лет 18 – не больше. Мальчишкой с лицом круглым и добрым. Казалось, он убивает людей из одного любопытства. Вот шел человек или бежал, а вот он  лежит, скребет дорожную пыль пальцами, дергает в судорогах ногами или совсем не шевелится. Эрик всегда, долго и внимательно следил за агонией человека. Иногда следил с улыбкой. Вот точно также он вел себя, как те японцы у пруда с золотой рыбкой.

 Кац поднялся. Колено привычно ныло, но он, превозмогая боль, быстро зашагал к реке. Он не шел, а именно шагал, стараясь размахивать руками в ритм движению, и ритмом этим обмануть, заглушить память.

 Он специально шагал по асфальту к прибрежной аллее, усыпанной гравием, где на каждый шаг земля отзывалась сыпучим шумом, и шум этот, опять же по опыту, мог заставить Каца не думать о том, о чем он не хотел думать. Вот уже почти 60 лет не хотел думать, и думал постоянно.

-         Деньги проклятые, - сказал сам себе Кац, печатая шаг по гравию. – Откуда я мог знать, что в этом санатории судьба соберет в одну компанию немцев, евреев и арабов.

 Пошел слух, что санаторий  собираются продать тем самым тихим, улыбчивым японцам. Японцы проведут реконструкцию, и обязательно повысят цены. Эта весть Шимона не испугала, как остальных евреев, прибывших в  санаторий вместе с ним. Он твердо решил больше не приезжать в этот городок Словакии, потому что только один звук немецкой реки напрочь снимал возможный эффект от лечебных процедур.

 Остров, на котором был расположен санаторий, отделяла от сильной реки дамба. Кац, не без труда, поднялся по этой дамбе к набережной, и, поднявшись, невольно застыл от красоты увиденного.

 Старинный, черепичный, островерхий городок отражался в тихой и ясной воде, как в зеркале. И по реке, от крытого, пешеходного моста, плыли по этому отражению белые лебеди.

 Раньше Шимон думал, что такое можно увидеть только на пошлых, базарных картинках. Теперь он убедился, что  и жизнь способна подарить людям подобный, райский пейзаж…

 Потом он увидел на том берегу рыбака, а рядом с ним стоял лебедь и тоже следил, чуть поворачивая гордую голову, за поплавком, как кошка, которой давно обещан улов.

 Эрик выходил на охоту всегда ранним утром, но никакого расписания по дням он не соблюдал. Мог целую неделю не появляться, а иногда убивал людей несколько дней подряд.

  Каким-то, совершенно непостижимым образом, он умел подкрадываться незаметно, и возникал перед своей жертвой в самый последний момент: как тогда, перед мамой и Шимоном…

 Кац забыл, куда они шли в то утро: кажется к Лейбу, портному, чтобы залатать брюки отца. В этом не было смысла. Отец воевал где-то далеко, на фронте. Известий от него не было больше года, да и не могло их быть, потому что отец существовал совсем в ином мире, был вооружен и сражался с врагом, а они здесь знали о близкой, неизбежной смерти, и жили просто потому, что надо было жить, пока двигаешься и дышишь.

 В то утро мама обнаружила дыру на зимних, шерстяных брюках отца и сказала, что это непорядок, и надо отнести брюки к портному. Она взяла Шимона за руку, и они пошли. Мама всегда брала сына за руку, будто он мог вырваться и убежать куда-то. Но Шимону и в голову не приходило убегать от мамы. Наоборот, он чувствовал себя нормально, только когда его пальцы прятались в мягкой ладони мамы.

 Он бы никогда не узнал в том старике Эрика, если бы не родимое пятно над бровью, будто не сам Эрик, а именно это пятно преследовало Шимона всю его сознательную, взрослую жизнь.

 Эрик прибыл в санаторий на автобусе вместе с группой  немцев из Восточного Берлина. Кац знал, что теперь Берлин не разделен стеной. Но знал он так же и то, что в этот санаторий приезжают только немцы из вывшей, социалистической Германии. Они беднее остальных граждан страны и могут себе позволить лечение и отдых  в этом  санатории.

 Значит, Эрик не был богат, а к тому же хром, хотя и не жалок в своей хромоте. Немец, даже на костылях, передвигался легко и быстро.

 Потом они часто встречались в столовой. Шимон поначалу менял время завтраков, обедов и ужинов, но хромой старик тоже не придерживался твердого расписания. Впрочем, учитывая скользящий график процедур, это и не было возможным.

 Немец не узнал Шимона. Он и не мог узнать в  семидесятилетнем старике мальчишку – сына убитой им когда-то женщины. У Каца не было особых примет, вроде родимого пятна над глазом. У Шимона была одна невидимая примета – его проклятая, измученная память. 

 Посреди реки работала драга, гремела цепями подъемника, черпала со дна реки гравий. К драге подходила грузовая баржа, забирала мокрые камни, и отвозила их куда-то за мост, вниз по течению реки.

 Люди расширяли и углубляли фарватер. Шимону нравилась эта простая и нужная работа. Он даже завидовал тем люди: с драги и на барже. Ему казалось, что и вся жизнь этих людей должна быть такой же простой и ясной, как их работа, и в памяти речников не должно быть того ужаса и стыда, который Шимон вынужден носить в  себе до конца  дней.

 Эрик выстрелил маме в затылок. Мама упала в пыль, и сверток с отцовскими брюками тоже упал в пыль, а Шимон все еще держал, согнувшись, ослабевшую, и сразу ставшую ледяной руку мамы.

 Убийца смотрел на мальчика с улыбкой.

-         У-у-у-у! – выдохнул  он, пугая, скорчил гримасу и поднял пистолет.

Эрик разжал пальцы, выпрямился и побежал. Он бежал в страхе, забыв обо всем, кроме черного, мертвого глаза дула того пистолета. Он бежал и слышал за спиной смех Эрика. Смех этот не удалялся, а будто настигал его неотвратимо.

 Все годы, после убийства мамы, он не мог простить себе этого бега в страхе. Сотни раз он проигрывал для себя новый сценарий того ужаса. Себя – отважного, напавшего на Эрика с колом от близкого забора. Он вполне мог выдернуть этот кол. Он мог ударить солдата, отомстив за маму, за себя, за все! Да, он бы погиб наверняка, но как человек и герой.

 В конце концов, он мог остаться на месте, остаться с мамой, не испугавшись угрозы Эрика. Да, именно так и надо было поступить: обнять маму, поцеловать и, может быть, услышать последние ее слова, не обращая никакого внимания на убийцу.

 Но он убежал в панике и страхе, и с этим ничего нельзя было поделать. И смех убийцы преследовал его всю жизнь…. И вот теперь Шимон встретил Эрика.

 Кац обратился к опекуну группы отдыхающих: унылому израильтянину лет пятидесяти.  Он рассказал ему о смерти мамы в поселковом гетто. Опекун тяжко вздохнув, предположил, что  Шимон наверняка ошибается, но он попробует узнать, кто такой этот Эрик – хромой старик из Восточного Берлина. 

 

Остаток санаторного срока прошел быстро. Шимон увидел опекуна только в автобусе, на обратной дороге к аэропорту.

    - Ты обещал узнать про того немца? – напомнил он.

   -  Это про какого? – удивился опекун.

 Шимон не стал уточнять, отвернулся к окну и так, наблюдая за убегающей природой, просидел до самого аэропорта.        

                                                              2003 г.

 Из книги "Рассказы о русском Израиле"