вторник, 13 ноября 2018 г.

"НЕ БЕЙТЕ ЕВРЕЕВ!"

Уроки истории...
 
Владимир Ерохин
Из романа «Вожделенное отечество»

Судный день
Как-то после одной из моих — в то время знаменитых — лекций по социологии юные журналисты зазвали меня в синагогу — посмотреть еврейский праздник «Йом кипур» («Судный день»). 
Я согласился, и мы пошли. 
Идти-то было всего двадцать минут от старого университета.
Завечерело. Пошёл ранний, нежданный снег. 
На улице Архипова (почти как в старинной блатной песне: «в тёмном переулке возле синагоги») толпились люди, причём толпились они как-то странно, то есть по-разному: одни — обступив чернеющими на снегу фигурами здание синагоги с его прямоугольными колоннами — всех возрастов, обоего пола, с характерной внешностью семитов, а другие чуть поодаль, в основном на другой стороне узкой улицы, плотно сбитой ватагой — причём возраста исключительно призывного, а пола мужескаго. 
Вглядевшись в ватажные лица, я мгновенно понял: «Стукачи!»: у нас в МГУ довольно отчётливая социальная и даже, пожалуй, биологическая прослойка. Из них, например, поголовно состоял весь юридический факультет. А на других факультетах они жили по возможности малозаметно и регулярно докладывали партийному и гэбэшному начальству обо всём сколько-нибудь существенном в делах и мыслях современников. (Зачем? А чтоб правду знали.) 
Я сразу узнаю стукачей: они, как струпьями, обсыпаны пятиконечными звёздами. И глаза все в рыжих звёздах. 
(За это время выросли новые ублюдки — чёрные, крутые, как тараканы, живущие в телефонных аппаратах.)
Помню, как вызволял из липких и цепких стукаческих лап свою сестру и её подругу Ирку Зайцеву.
Их, как и всех студентов факультета журналистики, выставили однажды на Манежной площади кого-то встречать. Раздали портреты вождей. Истомившись в ожидании проезда неведомого закордонного борца за счастье всех народов, девицы зашли на «психодром» (это сквер такой перед старым университетом, за чугунной оградой, где студенты обыкновенно «психуют» — то есть переживают и волнуются, затверживая последние «шпоры» к экзаменам) и сели, по зимней поре, на спинку старинной, с царского, наверное, ещё времени, скамейки под деревом, поставив ноги на сиденье, а лики начальства на палках беспечно прислонив тут же рядом. 
И надобно ж беде случиться, что как раз в это время стукачи с юрфака проходили практику: учебный арест и допрос. Шаря в поисках жертвы, они забрели на психодром и тут наткнулись на благодушно беседующих кумушек. 
— Та-ак! — сказал стукач, что поразвязней, прихватывая оставленные без призора портреты.
А тот, что понаглей, прибавил:
— Пройдёмте!
И эти две здоровенные дуры, представьте себе, пошли. (Как выразилась впоследствии Зайцева, у неё от страха «очко ёкнуло».)
Я тем временем сидел в библиотеке — готовился к лекции. В зал вбежала, запыхавшись, Варя Парфёнова — ещё один персонаж, с того же третьего курса. Горячий, смешанный с морозом шёпот:
— Володя! Олю и Ирку арестовали!
Она, оказывается, таясь, следовала за конвоем и заодно разведала, что моей сестрице и её подружке уже шьют дело: они, дескать, с целью глумления чистили снег на садовой дорожке, орудуя, как лопатами, портретами членов политбюро.
Добежали. Я распахнул указанную Варей дверь на первом этаже юрфака. За конторским столом восседал, покуривая, бронзоволикий брюнет — как видно, преподаватель заплечных наук — и что-то диктовал. За другим, обочь, его прилежные, обсыпанные неизбывной стукаческой перхотью практиканты заполняли какие-то ксивы. 
А напротив юных чекистов — вот они, застывшие от ужаса, пленницы-подельницы: голенастая и востроглазая будущая бывшая художница чаше-купольной школы, иконописец, регент, игуменья вновь открытого женского монастыря — и сестра моя — плоть от плоти моей тамбовской, кровь от крови, закипающей в жилах от ярости.
Как вести допрос, я знаю, — правда, только по-английски. Помню, как студент Метелин на военке мечтательно произнёс:
— Ещё чем допрос хорош...
— Чем же? — живо заинтересовался Ярошевский.
— Душу можно отвести, товарищ подполковник! — двинул кулаком по воздуху добродушный здоровяк.
— Что вы, что вы! — всплеснул руками интеллигентный преподаватель спецпропаганды.
Я потребовал, чтобы арестантки немедленно вышли из своего узилища, а стукачи, включая и горного орла, — предъявили документы, — выхватив, как пистолет, багровое удостоверение репортёра. Этим, собственно, дело и закончилось.
Вспоминается мне и Циля Мандель — наша выпускница. Она стояла на лестнице факультета журналистики 
и плакала. Я спросил, в чём дело. Оказалось — не допустили до творческого конкурса, а значит, — и до вступительных экзаменов в университет. Я взял её бумаги и пошёл в приёмную комиссию; спросил, в чём дело. Увидев её фамилию, там стали путано объяснять: конечно, девочка с отличием окончила Школу юного журналиста, — но она представила вырезки из многотиражной газеты со своими публикациями, не заверенные печатью редакции, — а времени заверить уже нет: сегодня — последний день приёма документов, и день этот уже кончается.
А стояло за всем этим магическое число: одиннадцать. Одиннадцать процентов евреев — и не больше — имели право учиться в МГУ.
— Хорошо, — сказал я. — Творческие работы неправильно оформлены. Так?
— Так, — облегченно вздохнул председатель, пряча глаза от срама.
— Тогда я изымаю их из папки. Циля, возьми эти вырезки себе на память и больше никому не показывай. Теперь документы Мандель в порядке, принимайте их.
— На каком основании?
— А вот же здесь лежит рекомендация Школы юного журналиста, которая даёт право поступления вне конкурса, без всяких публикаций.
Циля стала абитуриенткой, а потом, кажется, и студенткой — за дальнейшим я уже не следил.
Итак, на противоположной от синагоги стороне переулка плотной цепью стояли стукачи, а поближе к зданию — ветхозаветный народ: умудрённые жизнью деды, ребятня, луноликие женщины, томимые тоской по ностальгии.
— Евреи! Если я так и дальше буду пить, так я и гитару пропью, — сказал отчаянно хмельной молодец в ермолке. 
Окружающие было шарахнулись, но, глянув, сразу успокоились: как говорил Лао-цзы, не важно, что сказано, а важно, кто сказал.
Евреи играли на расчёсках и пели гимн «Алейхем, шолом алейхем»: «Израиль — родина евреев...», — а милиционеры убеждали их разойтись по домам.
Вспыхнул блиц — кто-то с противоположного тротуара сделал снимок. Его кинулись искать, чтобы засветить плёнку (я тоже попал в кадр), но не смогли пробиться через мощную группу стукачей, выстроившихся там.
У евреев, видимо, был уговор — не поддаваться на провокации. Тогда началось их избиение.
Стукачи цепью встали у входа в палисадник газеты «Советский спорт», настороженные, в позе каратистов. Туда затаскивали — одного вчетвером — особо ретивых евреев и избивали, а потом выбрасывали на улицу. Приворотные же стукачи охраняли вход, не пуская внутрь никого, кроме избиваемых.
Это у них было хорошо продумано и организовано. Они действовали заодно с милицией. Скорее всего, шайка их называлась — «комсомольский оперативный отряд». 
Двое держали еврея, а третий дал ему под дых, прибавя: «Ап!» Еврей скрючился, и его кинули в милицейский фургон. Туда же швырнули какую-то блондинку с распущенными волосами. Задержанные через решетку переговаривались с оставшимися на свободе. 
По улице Архипова, всегда пустынной, раскатывали легковые автомобили, в каждом из которых сидело пятеро мужчин, — шугая образующиеся группки, слепя фарами, не давая сговориться и решить, что делать дальше.
(После боя у синагоги я стал воспринимать милицию как опасный объект. Это и есть правильный взгляд на вещи, который совершенно непонятен, скажем, американцам: как полиция может быть опасной?)
— Евреи, да что же вы смотрите! — слегка картавя, кричала W, хотя в ней текла только татарская, африканская и голландская кровь её простонародных и благородных предков (помню строчку из её стихов: «То ли гром гремит, то ль посуду бьют...»). — Беритесь за руки, не пускайте машины! 
Но евреи робели... 
Я запомнил всех стукачей, которые были там, — особенно двоих. Один — белобрысый, прыщавый, с клюшковатым поросячьим носом. Это он приговаривал: «Ап!», ударяя еврея под дых. А второй — бритоголовый альбинос, больной стригущим лишаем. Его я часто встречал потом возле старого Университета, где он работал в лаборатории коммунистического воспитания. 
Евреи пообещали нам, что уж завтра-то они дадут стукачам как следует. На другой день и вправду к синагоге пришли уже одни бойцы. Но самое интересное было то, что стукачи в этот раз пригнали целую банду каких-то южных башибузуков, и было непонятно, кого бить. 
Я дал одному по зубам, потом смотрю: двое дерутся — 
и оба чёрные. Огляделся — сам чёрт не разберёт, «кто есть who», как сказал бы профессор Грушин, — да ещё темень... 
Я и ушёл домой. 
Но это ещё не всё. Ректор Школы юного журналиста Миша Молошенко — стеснительный до дрожи в коленях аспирант — пригласил меня через пару дней на заседание совета и там, в кругу любопытствующих менторов, подчёркнуто благожелательно предложил: 
— Володя, расскажи, когда, при каких обстоятельствах и как ты водил учащихся на еврейский погром. 
Они решили, что это был, так сказать, наглядный урок социологии, который в принципе мог сойти и за контрреволюционную агитацию. (Глупая девочка с русской фамилией поведала своей богоизбранной маме обо всём, увиденном в Судный день на улице Архипова, а та, конечно же, пожаловалась на меня декану Засурскому — лицу более чем компетентному.)
— Не бейте евреев, — посоветовал я коллегам, — и дети не увидят ничего плохого.

Комментариев нет:

Отправить комментарий

Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..