Сегодня, с ночи, слушаю музыку дождя. В Израиле - желанную, любимейшую, подобную самой радости жизни. Впрочем, рожденный в сыром Питере, и прежде не относился к этой музыке плохо - родной, знакомой, привычной... В детские мои годы с привкусом звука ржавых водосточных труб - литавр двора-колодца, затем, в молодости и зрелые годы, музыкой дождливого леса, когда каждое дерево в саду звучало под ливнем или капелью на свой лад...Тогда было слишком много сырых дней и ныли мои дети в рабстве дождя, а я, корыстный грибник, знал, что такое лето подарит радость лесного "огорода" и не боялся в любую мокреть, на рассвете, отправляться на грибную охоту... В те годы, я и не думал, что когда-то стану жить там, где дождь - великий дар небес, снег и град будут редким чудом, а зимняя засуха - проклятьем, гневом Божьим... Все - стихла музыка дождя, но добрые синоптики обещают, что долгожданный концерт продлится всю неделю. Замечательно! У меня, в Израиле, в дождливую пору всегда отличное настроение и кажется, что под дождем ничего злого, страшного случиться не может... Ну, кроме легкой простуды.
Жил как-то и где-то на земле уродливый, бездарный, злой карлик. И вот знакомые решили над ним подшутить. Первый же, встретив урода, сказал: "Прекрасно выглядишь сегодня". Второй сказал: "Прочел твой опус - гениально!" Третий обнял негодяя и похвалил за доброту неземную. Четвертый даже присел специально, чтобы карлик почувствовал себя высоким. И пошел слух по всей Земле великой, что прежний урод красив, талантлив и добр. И стал, в результате, уродливый, бездарный, злой карлик президентом, а его знакомые - министрами. И стали они хорошо и богато жить, а народ, само собой,- уродливо, бездарно и зло. Неодолима сила лжи и подобна смертельной лавине. Стоит только начать льстить, лгать, и...
Ронен Штайнке Отчаянная дерзость: история одного спасения Перевод с немецкого Александры Елисеевой. М.: Книжники, 2025. — 216 с.
Возможно ли было девушке‑еврейке уцелеть в самой сердцевине гитлеровского рейха, практически на виду у гестапо? И если да, то каким образом, благодаря кому, какой ценой? На этот вопрос в своей книге дает кое‑какие ответы немецкий журналист, редактор газеты «Зюддойче цайтунг» Ронен Штайнке.
История, которая легла в основу книги, совершенно детективная (а не любовная, как можно было бы ожидать из немецкого названия книги — куда более прямолинейного, чем в русском переводе: «Мусульманин и еврейка: история одного спасения в Берлине»). Она кажется не просто исключительной, но даже как будто не вполне правдоподобной. Тем не менее все рассказанное — чистая правда, подтвержденная документально.
Мусульманин Мохаммед Хельми, берлинец египетского происхождения, благополучный и успешный врач, прятал от нацистов внучку своей пациентки, молодую еврейку Анну Борос. Прятал буквально под их носом — все могло сорваться в любую минуту (вот уж действительно отчаянная дерзость!).
Спасая девушку от депортации в концлагерь, Хельми выдавал ее за свою племянницу‑арабку. Скрывать и скрываться было тем более невозможно, что Хельми был на виду, «на особом положении»: он был единственным «неарийцем» в Берлине, который сохранил место в клинике, причем в одной из самых больших больниц — больнице имени Роберта Коха в Моабите. Ради спасения Анны он выстроил виртуозную систему спасительной лжи, вплоть до обращения девушки — фиктивного, но проведенного с соблюдением правил — в ислам и ее предполагавшегося фиктивного брака с его единоверцем‑египтянином, чтобы она смогла уехать из фашистской Германии.
Хельми убедительно притворялся искренним сторонником Гитлера — и нацисты ему верили.
Все это он делал совершенно бескорыстно — единственно из сострадания и понимания ценности человеческой жизни. Да, он был признан Праведником народов мира, однако это признание было достигнуто с большими трудностями: требовалось доказать, что, спасая Анну, Мохаммед реально рисковал собственной жизнью.
Сюжет словно предназначен был для захватывающего романа — с тайнами, интригами, характерами и конфликтами, опасностями и их преодолением. Однако соблазнов совсем уж откровенной беллетризации — с неминуемо сопутствующими ей домыслами — автор, восстановивший события по документам и воспоминаниям участников и свидетелей событий, счастливо избежал (точнее, удержался на грани).
По роду своих занятий Штайнке все‑таки не историк (хотя защитил диссертацию по истории, «о судебных процессах по делу военных преступников с 1945 года по настоящее время», и написал биографию «мужественного следователя и прокурора на франкфуртских освенцимских процессах» Фрица Бауэра, то есть знает эпоху как профессионал и расследование предпринял систематическое). Журналистская практика автора, наработанные приемы ощутимо сказываются на характере повествования, но это его не портит, даже напротив: текст выходит живым и эмоциональным, близким не к академическому исследованию, а к журналистскому очерку — с элементами беллетризации, обеспечивающими сопереживание читателя участникам событий.
С подобного эмоционального фрагмента, когда опасность подступает совсем вплотную, рассказ и начинается:
Когда гестаповцы осенью 1943 года ворвались в кабинет египетского врача в Шарлоттенбурге, они увидели у входа молодую мусульманку. Она сидела в приемной и раскладывала анализы крови и мочи. Полное лицо, умные глаза <…> светлая кожа <…> Услышав от гестаповцев лай команд — позвать врача, сию секунду! — девушка предложила все‑таки сесть и минутку подождать. Господин доктор сейчас выйдет к господам, само собой разумеется. Тут всегда рады помочь и умеют себя вести <…> Гестаповцы выдвигали ящики стола и распахивали шкафы. С подозрительным выражением лиц они с топотом вошли в комнату ожидания для пациентов, раздвинули занавески. Кажется, они заорали на кого‑то, требуя показать документы, а Надья у всех на глазах демонстрировала готовность помочь, держась по обычаю тихо и неприметно, поодаль, всегда на расстоянии в несколько метров.
Вскоре выйдет к непрошеным визитерам и господин доктор и самым вежливым тоном произнесет: «Хайль Гитлер, господа».
Оставив Анну — а под арабским именем Надья скрывалась, конечно же, она — на расстоянии нескольких метров от, казалось бы, неотвратимой гибели, автор отступает в предысторию этой ситуации: «уже на протяжении двух лет поезда уезжали в лагеря смерти», он вспоминает берлинский «марш позора» 18 октября 1941 года, когда «сотни евреев были согнаны на улицы Моабита, Шарлоттенбурга и Халензее. Под проливным дождем их гнали по улицам, рыночным площадям, по проспекту Курфюрстендамм к железнодорожному вокзалу Грюневальд».
История одного‑единственного спасения — сама по себе во многих отношениях исключительная — под пером автора разрастается до описания целого культурного и исторического пласта: межвоенного и военного Берлина, того, как с принятием все новых и новых антисемитских законов жизнь евреев в Германии становилась все более невозможной, как вокруг них сжималось кольцо смерти (многое шаг за шагом показано на примере семьи Анны, владевшей в Берлине оптовым магазином фруктов) и как при этом жили все остальные, в особенности берлинские мусульмане, к кругу которых принадлежал спаситель Анны.
А мусульман и сочувствующих в немецкой столице было тогда очень много. Еще в 1928 году «знаменитый, патриотично настроенный колумнист газеты “Берлинер локальанцайгер”» Румпельштильцхен писал: «Последним писком моды и высшим шиком является в западной части Берлина ислам».
Закономерных черт в истории Анны и Мохаммеда постепенно обнаруживается все больше, а повествование отступает все глубже, к последним годам XIX века, когда арабы в качестве представителей экзотического племени стали появляться в Берлине. Едва умещается в голове, но их в то время демонстрировали в Зоологическом саду: «Здесь настоящий Восток. Бедуины, дервиши, каирцы, турки, греки и их жены и дочки представлены в самом наиподлиннейшем виде», — писал об этой экспозиции известный театральный критик того времени Альфред Керр. Другой репортер, любуясь «выставкой», печалился: «То крупное сообщество, которое мы на протяжении всего лета можем наблюдать в Зоологическом саду, уже не вполне аутентично. Цивилизация уже наложила на него заметный отпечаток». К 1920–1930‑м годам выходцы с мусульманского Востока образовали в германской столице внушительное сообщество. Не переставая быть чужаками, они врастали в свое немецкое окружение множеством связей.
Тематических пластов в книге, помимо ведущего, держащего интригу сюжета, два. И оба, кажется, едва известны российским читателям — во всяком случае тем, кто не имеет профессиональных знаний по истории.
Тема первая — отношения и взаимодействие берлинских мусульман и иудеев. Штайнке рассказывает очень много неожиданного. Как раз в межвоенные годы два этих сообщества «сблизились, находя то, что их объединяет, и хорошо ладили друг с другом. Тот факт, что существовала взаимная симпатия, в принципе, давно известен, однако долго не говорилось о том, докуда она простиралась».
(Кстати, известны и случаи обращения берлинских евреев в ислам, интеграции их в арабское сообщество без того, чтобы покидать сообщество еврейское, — о таких случаях тут тоже рассказывается.)
Старый арабский Берлин веймарского периода, показывает Штайнке, был прогрессивным, образованным и уж точно не антисемитским. Да, в 1930‑х кое‑что изменилось — хотя не так радикально, как можно было бы подумать.
Еще одна тема книги — то, как нацисты постарались привлечь мусульман на свою сторону. Увы, небезрезультатно: «Среди берлинских мусульман 1930‑х годов некоторые прислуживали нацистам, другие становились пособниками режима, содействовали его антисемитской политике и пропаганде или переводили “Майн кампф” на арабский».
Однако были среди них и те, кто «образовали совершенно особую группу внутри немецкого Сопротивления, борясь с преследованием евреев». О них на примере истории Мохаммеда Хельми рассказывает книга. Она, конечно, восстанавливает справедливость в отношении берлинских мусульман гитлеровского времени в целом — но в отношении главного героя прежде всего. Ведь бабушка Анны, которую он лечил («арийские» врачи лечить евреев не могли, а мусульмане могли) и внучку которой он спасал, почему‑то «впоследствии <…> не скажет о нем ни одного доброго слова, не проронит ни единой фразы благодарности ему. Даже после войны она напишет о нем в одном из писем: “Скотина остается скотиной”».
Окончание истории Анны в книге несколько скомкано: автор оставляет свою героиню на самом краю отчаяния, в ситуации, когда надежд на спасение не остается никаких. Совершенно неожиданно гестапо отказало мнимой мусульманке Надье в спасительном (фиктивном) браке с египтянином — нацисты догадались, что она еврейка. (При этом внимательный читатель по отдельным замечаниям успевает понять, что войну Анна пережила. Так оно и окажется.)
Дальнейшее — молчание: основная часть повествования на этом заканчивается, и повествование смещается в наши дни, в Каир, где автор обсуждает рассказанную им историю с родственниками Мохаммеда Хельми, который тоже счастливо пережил войну и жил после этого еще долго. В заключительной части книги нам предстоит убедиться: да, Анна спаслась, уехала в США, вышла замуж, вырастила детей и прожила большую жизнь. Но как именно ей удалось сделать решающий шаг и ускользнуть от неизбежной гибели, остается нерассказанным.
Может, действительно это не так важно. Гораздо важнее то, что, согласно разысканиям автора в германском Земельном архиве и Политическом архиве Министерства иностранных дел, история Анны и ее спасителя Мохаммеда не была уникальной — она была даже типичной: «В самом центре столицы гитлеровского рейха арабы прятали евреев, спасая им жизнь. Эта страница истории вселяет надежду в наши времена взаимной ненависти».
С этим невозможно не согласиться.
Книгу Ронена Штайнке «Отчаянная дерзость: история одного спасения» можно приобрести на сайте издательства «Книжники»
Проект «Идеи без границ» культурного центра «Бейт Ави Хай» на страницах «Лехаима» представляет свой новый сериал «Б‑г в деталях», каждый эпизод которого рассказывает о еврейской теме в мировом искусстве через одну мелкую, но важную деталь.
В 1939 году нацисты стали вводить на оккупированных территориях специальные знаки для евреев. Чаще всего они выглядели как шестиконечная звезда желтого цвета со словом Jude («еврей»). Все помнят эту трагическую историю. Идентификация стала стигмой, а стигма проложила дорогу к уничтожению. Но почему звезда была именно желтой?
Звезда Давида, которую евреи носили во время Второй мировой войны. Найдена в Бельско, Польша
Чтобы ответить на этот вопрос, следует вернуться в Средневековье, к истории первых знаков, которые должны были маркировать иудеев. И к истории желтого цвета как инструмента стигматизации иноверцев и других маргинальных групп.
Перенесемся в 1215 год в Рим. Высшее духовенство, собравшееся на IV Латеранский собор, потребовало ввести для иудеев и мусульман, живших в христианских землях, специальные опознавательные знаки.
По логике церковных, а потом и светских властей, они нужны были для того, чтобы пресечь недозволенные — прежде всего сексуальные — связи между иноверцами и христианами и защитить христиан от обмана со стороны неузнанных чужаков. Мусульман в средневековой Европе (помимо Испании и Сицилии) было немного, а вот общины иудеев существовали во многих королевствах.
Первой к реализации этих установок приступила Англия. В 1218 году от имени малолетнего короля Генриха III был выпущен эдикт, который обязывал иудеев от мала до велика носить на верхней одежде специальный знак в форме двух скрижалей, вырезанных из белой ткани или пергамена. В христианской иконографии скрижали, на которых были записаны десять заповедей, давно превратились в символ Ветхого Завета и иудаизма. Позже цвет скрижалей было велено сменить на желтый.
Во Франции король Людовик IX в 1269 году предписал иудеям пришить к верхней одежде кольцо диаметром с ладонь, вырезанное из шафраново‑желтой ткани.
В германских землях главным знаком еврейства долго служила остроконечная шапка. Но в 1434 году и в Аугсбурге для них сделали обязательным «желтое колесо», а потом этот знак был внедрен и в других землях Священной Римской империи.
В большинстве городов Центральной и Северной Италии (Флоренции, Вероне, Милане, Кремоне, Пьяченце, Ассизи и т. д.) еврейский знак в XV веке выглядел как тонкий круг из желтой ткани. В источниках его обычно обозначали с помощью буквы «O». Однако в 1496 году венецианский сенат объявил, что иудеи прячут свой знак под одеждой. Раз так, пусть носят желтый берет, который будет сразу же виден любому прохожему.
Евреи изображены справа в остроконечных шляпах. Миниатюра из Weißenauer Passionale. 1170–1200Fondation Bodmer, Coligny, Switzerland; Cod. Bodmer 127,. fol. 53v
Как видим, знаки, которые власти разных королевств и городов вводили для своего еврейского населения, были различны. Где‑то это были нашивки в форме скрижалей, круга, кольца, где‑то — плащи или головные уборы. Они бывали разных цветов (в том числе красные, красно‑белые), но самым распространенным был желтый. Он превратился в один из маркеров иудейства не только в текстах законов и практиках принудительной идентификации, но и в церковной иконографии.
Еврейская пара из Вормса. Из коллекции манускриптов Thesaurus Picturarum. XVI векDeutsche digitale Bibliothek / ULB Darmst
В сценах Страстей над иудейской стражей, которая конвоировала Христа на Голгофу, реяли желтые флаги с еврейскими или псевдоеврейскими надписями, черным скорпионом или каким‑то еще нехристианским и прямо дьявольским символом. Синагогу, персонификацию еврейского Закона, облачали в длинный желтый хитон, а в руку ей вручали желтый стяг. Иуда Искариот — апостол‑предатель, в котором видели воплощение еврейской алчности и коварства, — был целиком одет в желтое или в разные сочетания желтого с красным или зеленым.
Около 1474 года фламандский художник Йос ван Гент написал алтарный образ для часовни братства Тела Христова в городе Урбино. Он изобразил Христа, который на Тайной вечере причащает апостолов. У левого края, за спинами других учеников, стоит Иуда Искариот, который держит в руках мешочек с деньгами. На его плечи накинут плащ, похожий на талит — еврейское молитвенное покрывало. Он выкрашен в желтый.
Этот цвет скорее всего был выбран не потому, что такие талиты на самом деле носили иудеи во Фландрии или Италии, а из‑за того, что он говорил о презренном еврействе предателя. Благодаря Мишелю Пастуро и другим историкам цвета мы знаем, что негативные коннотации в использовании желтого не ограничивались еврейскими знаками и выпадами в отношении иудаизма. Во многих практиках, текстах и изображениях он ассоциировался с увяданием и тлением, безумием и двуличием, вероломством и предательством, а также ересью.
Взятие под стражу. Ганс Гольбейн Старший. 1501Städel Museum, Frankfurt am Main
Достаточно привести несколько примеров. На юге Франции в XIII веке после завершения Альбигойских войн для бывших еретиков‑катаров ввели особые знаки — кресты из ткани шафранового цвета, которые требовалось пришивать к одежде. Это был инструмент покаяния и стигма, позорный знак, не дававший тем, кто был запятнан ересью, но покаялся, смешаться с «добрыми христианами».
Причащение апостолов. Йос ван Гент. Фрагмент. Около 1474Фото: Википедия
Если судить по сохранившимся изображениям шутов, их костюм (с длинными ушами и бубенцами) часто красили в желтый цвет, а также делали двуцветным (желто‑зеленым или желто‑красным) или полосатым с преобладанием желтого.
В рыцарских романах вероломных вассалов часто одевали в желтое и приписывали им желтые знамена. А в реальной жизни дома важных персон, уличенных в измене государю или оскорблении величества, порой тоже красили в желтый цвет.
После того, как герцог Карл III де Бурбон (1490–1527), коннетабль Франции, перешел на сторону императора Карла V Габсбурга, парижский парламент принял решение о конфискации владений изменника, а двери и окна его парижской резиденции были выкрашены в желтый — «цвет бесчестья».
Эти примеры неизбежно ставят вопрос: почему же в средневековой Европе главным антииудейским цветом стал именно желтый?
Точного ответа нет, но существует несколько гипотез. В соответствии с первой, иудеев стали маркировать позорным цветом, но его обесценивание произошло раньше и не имело никакого отношения к еврейскому вопросу. Как пишет Пастуро, в Древней Греции и Риме периода республики желтый считался красивым цветом и часто ассоциировался с сакральным. Однако позже, в период Империи, по неизвестным причинам он утратил популярность.
В театре в желтое стали одевать разных сомнительных персонажей — выскочек, женоподобных мужчин и лицемеров. Существуют свидетельства того, что в Риме в желтое одевались проститутки и женщины низкого происхождения, а у мужчин этот цвет ассоциировался с изнеженностью и моральной нечистотой.
Сцена из комедии Менандра. Дом с Театральными картинами. Фреска. Помпеи. II–I век до н. э. Фото: Википедия
В Средние века желтый в какой‑то момент стали редко использовать в одежде благородных господ, он превратился в дурной цвет. Восторжествовало противопоставление: благородное золото — низкий желтый. По другой версии, негативная символика желтого пришла в средневековую Европу из мусульманского мира и была напрямую связана с иудеями.
Еще в VIII веке дамасский халиф Омар II обязал «зимми» («людей договора», то есть немусульман, живших в его обширной державе) носить особые головные уборы и полоски ткани, которые отличали их от правоверных. Для христиан они были синими, а для иудеев — желтыми. Та же цветовая классификация в XIV веке применялась в Египте и Сирии. Ближе к католическим королевствам ее можно было встретить в мусульманской Испании, которая в эпоху Реконкисты сдавала позиции под напором христианских королевств.
Существует еще одна гипотеза. Историк Леси Ярмо предположил, что символическая связка между евреями и желтым цветом возникла из‑за того, что они во всем Средиземноморье играли важную роль в торговле шафраном — драгоценной специей, лекарством и красителем. И задолго до того, как их принудили одеваться в шафраново‑желтый, активно использовали этот престижный цвет в своей одежде. Такая ассоциация закрепилась в умах христиан и, вводя визуальную сегрегацию своих иудейских подданных, они превратили шафраново‑желтый в еврейский цвет, тот стал презренным. По каким бы причинам ни «обесценился» желтый, в позднее Средневековье он устойчиво применялся как маркер для иноверцев (в частности иудеев) и других сомнительных и маргинальных групп.
Впрочем, изучая историю цвета, важно не впадать в крайности и понимать, что ни в одном обществе не существует единого цветового кода, одной шкалы достоинства и презрения. Так, на позднесредневековых изображениях злодеев представляли не только в желтом, а желтое одеяние не всегда указывало на то, что его обладатель — грешник или иноверец.
В желтых одеждах или в одеждах с заметным присутствием желтого (например, с желтой подкладкой, в желтом плаще на хитон другого цвета или наоборот) были нередко изображены ангелы (архангел Гавриил в сцене Благовещения), апостолы (в частности Петр) или христианские святые.
В случае одежд святых и тем более ангелов весьма вероятно, что разные желтые пигменты могли заменять более благородное и дорогое золото, олицетворявшее и земную роскошь, и небесный свет. Хочешь изобразить сияющие одежды или златотканую парчу, но не можешь использовать золочение, — берешь разные оттенки желтого.
Чтобы разобраться в роли цвета в том или ином конкретном изображении, важно учитывать множество нюансов. Выбор оттенка определялся не только его символикой и положением на шкале добра‑зла, красивого‑уродливого, высокого‑низкого, но и тем, как мастер хотел соотнести или противопоставить своих персонажей, какие краски были ему доступны или оплачены заказчиком, и еще много чем.
Тайная вечеря. Фрагмент миниатюры из сочинения Аврелия Августина «О Граде Божьем». 1480Bibliothèquenumérique de l’IRHT
Если, например, в сцене Тайной вечери несколько апостолов одеты в желтые плащи, вряд ли тот же цвет на хитоне Иуды Искариота задуман как негативный знак. А если праведные апостолы носят красное, зеленое, синее — и только Иуда в желтом, этот цвет явно призван отделить его от других учеников Христа. Тут уже все построено на контрасте. Желтый цвет кругов, колец или шапок, которые в Средние века стали насаждать для идентификации иудеев, тоже имел назначение отделить. Он говорил христианам, что перед ними чужак, иноверец, который хотел бы смешаться с толпой, — но это опасно, и его важно выделить.
План обмана приведен в исполнение. Йосеф продан в рабство. Братья окунули его рубаху в кровь козла. Они приносят эту рубаху своему отцу и говорят: «Вот что мы нашли! Ты ее узнаешь? Это рубаха твоего сына или нет?»
Далее читаем: «Яаков разорвал свои одежды, препоясался рубищем и скорбел о сыне много дней. Пришли все его сыновья и дочери, чтобы утешить его, но он не принимал утешений и говорил: “Скорбя, сойду я к сыну в могилу!”» (Берешит, 37:34–35).
В иудаизме есть законы, ограничивающие сроки траура: первый период траура, шива, длится семь дней начиная с похорон, второй, шлохим, — тридцать, самый долгий — год. Ни одна утрата не предполагает неограниченно долгого траура. Как сказано в Талмуде, Б‑г увещевает того, кто проливает слезы дольше положенного: «Ты не можешь быть еще сострадательнее, чем Я» .
Тем не менее Яаков упорно отказывается утешиться.
Весьма примечательную разгадку тому находим в одном из мидрашей: «Можно утешиться в горе по умершему, но не по тому, кто еще жив» . Другими словами, Яаков не принимал утешений, потому что не переставал надеяться, что Йосеф жив. В таком трагическом положении оказываются те, кто потерял родных, но не располагает доказательствами их смерти (например, родители солдат, пропавших без вести на войне). Они не могут пройти через обычные стадии скорби, потому что не могут исключить, что пропавшего все‑таки удастся выручить и спасти. Их неутихающее горе — своего рода проявление преданности, ведь сдаться на милость судьбы, надеть траур, смириться с утратой — что‑то наподобие предательства. В таких случаях под скорбью не подводят черту. Отказ утешиться — это отказ расстаться с надеждой.
Но что побуждало Яакова не терять надежду? Он же, несомненно, узнал окровавленную рубаху Йосефа, ведь сказал: «Зверь съел его. Йосеф растерзан». Разве эти слова не означают, что он признал Йосефа умершим?
ЯАКОВY ПРИНОСЯТ ОДЕЖДУ ЙОСЕФА. ДОМЕНИКО ФЬЯЗЕЛЛА. ОКОЛО 1640EL PASO MUSEUM OF ART
Я нахожу убедительным предположение , высказанное покойным Давидом Даубе . Обращаясь к Яакову, сыновья произносят фразу с квазиюридической окраской: «Акер на», в буквальном переводе «опознай, пожалуйста». Даубе увязывает этот фрагмент с нижеследующим, выявляя близкие лексические параллели между ними: «Если человек отдаст ближнему на хранение любую скотину — осла, быка или овцу — и та издохнет, покалечится или будет отнята, а очевидца этому нет, — клятва [Именем] Г‑спода рассудит обоих, [чтобы подтвердилось], что взявший на хранение не посягнул на собственность ближнего <…> Если оно [животное] было растерзано диким зверем, то пусть он принесет останки в качестве доказательства, и его не обяжут платить за истерзанное животное» (Шмот, 22:10–13).
Ключевой вопрос: в какой мере несет ответственность человек, которому поручено присматривать за животным, то есть сторож (шомер). Если животное пропало из‑за халатности сторожа, он виновен и обязан возместить ущерб. Если дело не в халатности, а в форс‑мажорных обстоятельствах — несчастном случае, который невозможно ни предсказать, ни предотвратить, то сторожа оправдывают.
Один из таких форс‑мажоров — нападение дикого зверя. Формулировка в законе: «тароф йитареф» («растерзано») имеет прямую параллель с заключением Яакова по делу о пропаже Йосефа: «Тароф тораф Йосеф» («Растерзан Йосеф»).
Как нам известно, некий похожий закон действовал еще до дарования Торы. Яаков говорит Лавану, который вверил ему свои стада крупного и мелкого скота: «[Животных,] растерзанных [дикими зверями,] я не приносил тебе — возмещал убыток из своего [имущества]» (Берешит, 31:39). Значит, даже в те времена сторожа не несли ответственности за ущерб, причиненный дикими зверями. Также нам известно, что старший брат нес аналогичную ответственность за судьбу вверенного ему младшего брата, например, когда они оставались где‑то вдвоем. Вот в чем смысл отговорки Каина, когда Б‑г допытывается у него о судьбе Авеля. Каин отнекивается: «Разве я сторож [шомер] брату моему?» (Берешит, 4:9).
Теперь становятся ясны некоторые нюансы в разговоре Яакова с сыновьями, вернувшимися без Йосефа. В норме они должны были нести ответственность за исчезновение младшего брата. Чтобы отвертеться, они, как и в случае с более поздним библейским законом, «приносят останки в качестве доказательства». Если на этих останках есть следы нападения дикого зверя, братьев следует, по тогдашнему закону, признать невиновными. Их обращение к Яакову — «акер на» — нужно расценивать как просьбу к суду: дескать, «рассмотри доказательства».
У Яакова нет выбора: он должен рассмотреть доказательства и на основании увиденного оправдать сыновей. Впрочем, бывает, что судья вынужден за недостаточностью улик оправдать обвиняемого, но втайне продолжает сомневаться в его невиновности.
Итак, Яаков вынужденно заключил, что его сыновья невиновны, но необязательно поверил их словам. Собственно, на самом деле Яаков им не поверил, и его упорный отказ утешиться свидетельствует о том, что слова сыновей его не убедили. Он продолжал надеяться, что Йосеф жив. Со временем надежда сбылась: Йосеф остался жив, и в конце концов отец и сын воссоединились.
В еврейской истории мы не раз слышали слова, выражающие безутешность. Их слышал и пророк Ирмеяу:
Так говорит Г‑сподь:
«Слышится голос в Раме,
вопль, рыдания горькие:
Рахель плачет по детям своим,
отказывается утешиться —
нет больше детей у нее!»
Так говорит Г‑сподь:
«Удержи голос свой от рыдания
и глаза свои от слез;
ибо будет награда за труд твой, —
слово Г‑спода, —
возвратятся они из страны вражеской.
На будущее — надежда твоя, —
слово Г‑спода, —
возвратятся сыновья в пределы свои.
Ирмеяу, 31:14–16
Почему Ирмеяу был уверен, что евреи вернутся в свою страну? Потому что они отказывались утешиться — а значит, отказывались расстаться с надеждой.
Так было и во времена вавилонского пленения. Это видно по отрывку, который стал одним из хрестоматийных образцов нежелания утешиться:
На реках вавилонских мы сидели и с плачем вспоминали Сион…
Как петь песнь Г‑сподню на чужбине?
Если забуду тебя, Иерусалим,
пусть отсохнет рука моя.
Пусть прилипнет язык к нёбу,
если не буду помнить тебя,
если не поставлю Иерусалим во главу веселья своего.
Теилим, 137:1–6
Рассказывают, что в день поста Тиша бе‑ав Наполеон, проходя мимо синагоги, услышал плач. «О чем плачут евреи?» — спросил он одного из своих офицеров. «Об Иерусалиме», — ответил тот. «А давно ли они его лишились?» — «Более 1700 лет назад». Тогда император ответил: «Народ, который может так долго скорбеть по Иерусалиму, когда‑нибудь обретет его снова».
Евреи — это народ, который не принимал утешений, потому что никогда не терял надежды. Яаков в конце концов снова увиделся с Йосефом. Дети Рахели вернулись в свою страну. Иерусалим снова стал родным домом для евреев. Это произошло, хотя все доказательства пророчили обратное: указывали на невосполнимость утраты, непреложный приговор истории, необходимость смириться с судьбой. Этим доказательствам евреи никогда не доверяли, так как могли им кое‑что противопоставить: свою веру, упование на Б‑га, неистребимую надежду, которая оказалась сильнее исторической неизбежности. Не будет преувеличением сказать, что именно эта надежда сохранила еврейский народ. А родилась надежда из простой — впрочем, на поверку не такой уж и простой — фразы из жизнеописания Яакова. Он не принимал утешений. Так должны поступать и мы, живя в мире, который исковеркан насилием, нищетой и несправедливостью.
Красильщиков Аркадий - сын Льва. Родился в Ленинграде. 18 декабря 1945 г. За годы трудовой деятельности перевел на стружку центнеры железа,километры кинопленки, тонну бумаги, иссушил море чернил, убил четыре компьютера и продолжает заниматься этой разрушительной деятельностью.
Плюсы: построил три дома (один в Израиле), родил двоих детей, посадил целую рощу, собрал 597 кг.грибов и увидел четырех внучек..
