«Если эта страна заслужила такую мадам, то не случайно»
Продолжаем совместную с проектом «Земелах: советские еврейские эго‑документы» серию публикаций, представляющую некоторые из новых поступлений в корпус. Журнальная публикация рассказывает об источнике и его авторе и содержит комментированные фрагменты текста; полный текст читайте на Zemelah.online.
В этом году исполнилось бы 90 лет Юлии Мееровне Винер (1935–2022) — сценаристу, поэту и прозаику, автору нескольких романов, мемуаров, сборников стихов и малой прозы , переводчице с английского, французского, немецкого, польского, иврита.
Юлия родилась в литературной семье Тамары Лурье, переводчицы с польского и идиша, дочери писателя Нояха Лурье, писавшего на иврите и идише и переводившего на идиш братьев Гримм, Гауфа и Горького. Ее отцом был Меир Винер, прозаик и исследователь идишской литературы и фольклора, отчимом — Владимир Гриб, филолог, специалист по Бальзаку.
Юлия окончила сценарный факультет ВГИК и, по собственному признанию, «этим ремеслом и зарабатывала на хлеб», пока в 1970 году не подала документы на выезд в Израиль. Сначала она получила отказ, но через несколько месяцев, в начале марта 1971 года, ей дали разрешение, и она уехала в Израиль, где со временем стала одной из самых ярких фигур в русско‑израильской литературе и в «русской» культурной среде .
Выезд в Израиль стал возможен после сидячей демонстрации, которую две дюжины отказников устроили 24 февраля 1971 года в приемной Верховного Совета СССР. Корректируя излишнюю героизацию этой акции в коллективной памяти, Юлия писала о ней в своих мемуарах «Былое и выдумки»:
«Прежде всего, отметить то, что я помню точно. То, чем поход наш не был.
Во многих публикациях говорилось о захвате Приемной Верховного Совета группой евреев‑сионистов. Это я считаю необходимым отбросить сразу. “Захват” предполагает насилие, оружие, борьбу. Ни о каком захвате и речи быть не может. Просто пришли и сели.
По другим сведениям, это была “голодная забастовка” в Приемной Верховного Совета СССР. Звучит красиво, но и это неправда, голодной она никак не была. Да у меня у самой было в кармане полпачки печенья. У кого‑то были, кажется, бутерброды. Не говоря о том, что длилось все мероприятие едва полсуток. Так уж много не наголодаешь, хотя кушать, конечно, захочется.
А сидячая забастовка действительно была. Хотя и тут — почему, собственно, “забастовка”? Бастовать, от слова “баста”, означает прекращать что‑либо, чаще всего работу. Мы вовсе не “бастовали”, большинство из нас и так уже не работали. Собрались в Приемной Верховного Совета двадцать четыре советских гражданина с отметкой в паспорте “еврей”, принесли петицию к властям с требованием урегулировать законным образом процедуру эмиграции в Израиль и с просьбой предоставить им возможность встречи с председателем Верховного Совета Подгорным. И заявили, что не покинут Приемную, пока не получат ответа. Забастовки никакой не было, вернее будет назвать это демонстрацией — демонстрацией своей решимости».
Многие участники акции 24 февраля в приемной Верховного Совета, в том числе Винер, М. Гельфонд, Э. Файнблюм, Е. Драбкин (Э. Севела), получили разрешение в начале марта и незамедлительно покинули Советский Союз. Публикуемые далее письма, адресованные матери и брату Александру Грибу, писались с марта 1971‑го по август 1972‑го и рассказывали о впечатлениях автора от знакомства с Израилем и ее успехах в абсорбции на новом месте. Письма были скомпонованы Тамарой Лурье в «Письмо‑дневник» и в таком виде имели некоторое хождение в Москве, среди заинтересованных читателей за пределами семьи .
Письмо‑дневник, равно как и публикуемые фотографии, происходят из личного архива Юлии Винер, перешедшего по ее завещанию в распоряжение ее троюродной сестры Тани Нотариус (Вевюрко) и по ее инициативе в настоящее время оцифровываемого Центральным архивом истории еврейского народа в Иерусалиме. Благодарим сотрудниц архива Анастасию Глазанову и Михаль Кирееву за техническую подготовку материалов к публикации.
14 марта 1971, Вена
…Сегодня мы отправляемся. Ночевали в замке под Веной, снаружи очень красивом, внутри довольно суматошном по причине перенаселения . Отношение к нам очень сердечное. Погода в Вене совсем московская, снег, метель. Чувствую себя вполне нормально, только, разумеется, немного dépaysée . Вены совсем не видели, только ночью — огни. Вот сейчас проедем через город, посмотрим чуть‑чуть. Впечатления пока сумбурные. Самое сильное — красивые и здоровые тамошние уроженцы. Мы рядом с ними — бледные хиляки. Но погодите — мы укрепимся и разовьемся! Подробное письмо напишу уже с места.
20 марта, Ашдод
…Ну вот, в этом письме я уже могу поподробнее вам все описать. Итак, после роскошной встречи в Лод (сама мадам приехала нас приветствовать, кстати, очень скромно выглядит и вокруг — никого в штатском) нас разослали по всей стране по ульпанам. Фима усатый укатил в Бер‑Шеву («столица» Негева), Меир в Натанию, а я вот попала в Ашдод, ульпан для иммигрантов («олим»), преимущественно со средствами и с высшим образованием, из Франции, Англии, США и др. На следующий день по приезде, утром я вышла в город и зашла в кафе выпить кофе. Крошечных кафе тут полно. Говорила по‑английски — все всё поняли и были очень милы, но содрали немилосердно. <…>
Пока что я на пять месяцев обеспечена ульпаном. Вот как выглядит наш ульпан. Собственно, ульпан — это школа, а то, где он находится и где мы живем, называется «мерказ клита» — центр абсорбции. Это четырехэтажный, новый дом в центре Ашдода <…>. Собственно, это что‑то среднее между комфортабельным общежитием и скромной гостиницей. Небольшие, но очень уютные и удобные комнаты на двоих, с уборной, душем и умывальником, а также маленькой кухонькой — газовая плита, холодильник, шкаф и пр. Кровати, слава Б‑гу, современные, жесткие, и одеяла очень теплые, и даже подушки есть (тут большинство спит без подушек). Есть балкон с видом на море — до моря три минуты ходу, скоро можно будет купаться, говорят, через месяц откроется сезон. Сперва меня поселили с дамой из Москвы, ранее мне незнакомой. Она была очень капризная и донимала меня разговорами о своем пищеварении и самочувствии. Тогда я взяла инициативу в свои руки, познакомилась с одной особой из Франции, по имени Розина, и съехалась с ней. Розина очень неглупая и интересная женщина. Мы с ней чирикаем по‑французски — вообще, пока что я совершенствую все языки, кроме иврита. Впрочем нет, конечно. На иврите я тоже начала чуть‑чуть понимать, во всяком случае, я могу примерно догадаться, о чем идет речь. Занятия у нас идут вовсю. Сам ульпан расположен на первом этаже. Классов не то пять, не то шесть. Одни начинают, другие уже кончают. Я, конечно, в самом начинающем, но не самая слабая ученица. Учительница у нас энергичная молоденькая сабрица , учит нас на большой скорости, и многие в самом прямом смысле плачут от этой энергии и скорости. Я пока нет, посмотрим, как дальше будет. Занятия начинаются в восемь утра (бедная твоя дочь) и с тремя перерывами по десять минут продолжаются до часа. После часа все время в нашем распоряжении. Ульпан наш из тех, в которых не кормят (его обитатели могут сами обедать в ресторанах). Нам же, выходцам из России, Румынии и т. д., дают по двести лир на нос, чтобы кормиться самим. Это на месяц. На еду вполне достаточно. Обедать можно за три лиры в ульпановской столовой, что я и делаю. Обед весьма приличный, с закуской — почему чаще всего горячей, я бы такое ела на второе, например сосисочка, запеченная в тесте, или голубец или куриные потроха; суп овощной, на второе та же кура или гуляш, котлеты и т. д., обязательно салат и фрукты. А утром и вечером мы с Розиной едим то, что покупаем в здешнем супер‑маркете. Это большой универсальный магазин, где есть абсолютно все, в том числе и еда. Причем всего этого такое множество количество и в таком разнообразии, что глаза разбегаются. <…>
Была я, значит, в Тель‑Авиве. Город это порядочной величины, красотой особой не отличается. Новый и довольно однообразный, хотя есть приятные улицы <…> Центральная улица и площадь называются Дизенгоф — там полно магазинов и кафе, что на меня всегда производит приятное впечатление. Народ одет весьма модно, особенно, конечно, молодежь. Вообще, молодежь, скажу я вам, шикарная. Таких красивых девочек, таких голубоглазых и рыжебородых великанов‑парней я нигде не видела. Девчонки все в разнообразных штанах, от длинных и широких до бриджей и шортов включительно. Да‑да, модные журналы не врут, девочки ходят по улицам в коротеньких шортиках из самых разных материалов, а сверху длинные до пят и широкие, развевающиеся пальто и плащи, много всяких пончо и шалей. Весьма соблазнительно выглядит. И, мусик, скажу я тебе, дети — нет слов, какие невозможно красивые, здоровые и агрессивные дети. Все загорелые, румяные, глазастые, с длиннющими ресницами, горластые — словом, как бы и не еврейские дети. <…>
Сегодня я была в кибуце. Называется Гиват‑Бреннер. Это старый богатый кибуц, живет в нем более тысячи человек. <…> Дети живут кто при школе, кто при детском саду, домой приходят на субботу и на два‑три часа после того, как родители кончают работу . У родителей двухкомнатная квартирка с террасой и кухней в восьмиквартирном двухэтажном доме, премиленькая, много книжек и репродукций. Работают они как лошади и вид довольно измученный. Но оба на мой вопрос, не хотят ли они, когда дети подрастут, выйти из кибуца, ответили, что ни за что и никогда в жизни. Я обедала в кибуцной столовой — вкусно и много, но изо дня в день есть в таком огромном зале на глазах у такого количества людей показалось мне тяжело. <…>
14 апр., Тель‑Авив
У меня сейчас каникулы — по случаю Пасхи, начались 7‑го числа. Я поехала в Иерусалим, где и отпраздновала Седер в доме профессора Шмерука , он преподает в Иерус[алимском] унив[ерсите]те и писал о моем отце в здешней энциклопедии. Общество было очень интеллигентное и приятное. Седер праздновали по всем правилам, хотя никто из них религиозностью не отличается. (Кстати, насчет религиозности. Конечно, есть и хасиды — эти ужасно нетерпимы, но они живут в своих особых поселках и городских районах и соприкосновения с ними нормальные люди не имеют. Есть и религиозные школы, дети ходят туда в шапочках. Все это есть. Но в обычной жизни ничего такого не чувствуется. Более того, <…> когда парень на улице знакомится с девушкой, в частности со мной, то он первым делом спрашивает, не замужем ли она, а затем — не религиозна ли она. И если нет — облегченно вздыхает.
Седер выглядел так. Собрались эти самые университетские профессора со своими взрослыми и малыми детьми, все нарядно, но очень непринужденно одетые, девушки и женщины — преимущественно в очень нарядных брючных костюмах. Одна девчонка — красотка, кстати, сейчас она служит в армии и приехала на праздники в отпуск, выглядит как с курорта — была в блестящем шелковом вечернем комбинезоне. Уселись за стол, накрытый великолепной белой скатертью, на котором стояли только свечи и приборы. И начали читать Агаду. Я тоже прочла несколько строк, запинаясь и заикаясь, но никто не засмеялся и все любезно хвалили меня за хорошее произношение. Читали быстро‑быстро, т. к. все были очень голодные. Отбарабанив половину, все вздохнули, а несколько женщин — авторов разных блюд, стали вносить и ставить их на стол. Для начала дали фаршированную рыбу, и представьте себе, при всей моей неприязни к рыбе, я ела ее с удовольствием! Действительно, она была необыкновенно вкусная. Потом началась просто вакханалия: суп, разные мяса, куча овощей, все несносно вкусное, а я была в новых брюках, и пояс на мне чуть не лопнул. И всякие вина, тоже отличные, так что под конец я уже не помнила, на каком языке я с кем говорю. Атмосфера была в высшей степени непринужденная, пели, танцевали, болтали все напропалую. Главное впечатление от молодых людей — необычайная физическая крепость и чистота, что естественно заставляет проэцировать эти качества и на их нравственность. На этот счет я еще пока знаю мало и судить не берусь, но поведение их мне очень нравится. Необыкновенная открытость, интерес ко всему — неформальный и ненавязчивый, некоторая бесцеремонность, не переходящая, однако, в нахальство. Старшее поколение, конечно, совсем иное. Все это люди очень много пережившие, много страдавшие и много потерявшие, когда они приехали сюда, скажем, лет двадцать пять, двадцать тому назад, жизнь была неописуемо трудная, большинство из них бралось за любую работу, жили в бараках по несколько семей в одной комнате и т. д. Сейчас, достигнув известного благополучия, многие из них успокоились, не хотят ничего иного, против любых перемен и волнений, а другие наоборот, сохранив живое воспоминание о прошлом, не могут успокоиться и живут в вечных опасениях, копят деньги — словом, всяко бывает.
<…> У меня было четыре часа свободного времени, и я пошла погулять в Старый город. Это та часть города, что около Стены Плача, бывшая арабская — там и сейчас полно арабов. Лабиринт узеньких уличек, карабкающихся вверх и круто спускающихся вниз, домики сложены из светло‑желтых каменных глыб и стоят так тесно один к другому, что улицы производят впечатление одного огромного пассажа. Центром всегда является «Шуг», т. е. базар . Все те же улички, представляющие собой запутанную цепь лавочек, магазинчиков, ресторанчиков, забегаловок, где арабы и евреи вперемешку едят, пьют, курят наргиле и прочие мудреные штуки, играют в шахматы, в нарды, в какие‑то неизвестные мне игры и просто глазеют на улицу. Пахнет всеми знаменитыми пряностями, маслом, луком, чесноком, мочой, дезинфекционными средствами, духами (от туристов), орехами, жареной картошкой, жареными лепешками, какими‑то сладостями, ослиными какашками, кровью от свежезарезанных неизвестных мне животных, табаком, благовониями, кот[орые] тут же курятся, — словом, можете себе представить. Продается в этих лавочках все, рядом висят овчинные белые одежды неизвестного мне назначения и моднейшие, только чуть грязноватые длинные платья, и тут же продаются барабанчики вроде там‑тамов, и причудливой формы крашеные мочалки, и всякие псевдонародные или псевдостаринные украшения и металлическая посуда (говорят, что среди этого хлама попадаются действительно бесценные вещи, которые можно купить по дешевке, но для меня это недостижимо; вообще, остановиться и рассматривать что‑либо опасно, т. к. немедленно подбегает хозяин и на ломаном английском языке начинает уверять, что это как раз то, чего мне не хватает в жизни, что он только меня и дожидался, чтобы вывесить эту вещь на продажу, никому другому он не продал бы, а мне продаст по смехотворно низкой цене и т. д.). В общем, восточный базар во всей его красе. <…>
<…>
23 мая, Т[ель]‑А[вив]
С ивритом дело обстоит так: я научилась говорить на простые темы более или менее складно и гладко, не запинаясь и без ошибок, и это вводит людей в заблуждение. Решив, что я вообще знаю иврит, они радостно начинают тараторить на «трудном» иврите (это так называется почти официально: «легкий» иврит и «трудный»), и тут я не понимаю буквально ни слова, кроме местоимений и предлогов. Существует серьезная опасность для каждого оле , в том числе и для меня, так и остаться при легком иврите, только несколько расширив и усовершенствовав его, поскольку в обиходной жизни этого вполне достаточно. Для того, чтобы перейти на новую стадию, необходимо читать. С этим очень трудно. <…>
Я писала вам в последней открытке, что совершила небольшое турне по северному побережью Средиземного моря: Натания‑Хайфа‑Нахария и обратно. Это все чудесные места. Особенно меня пленила Хайфа. <…> В Хайфе, проходя мимо какой‑то гимназии, я зашла во двор посмотреть на мальчишек, игравших в футбол, и присутствовала при ожесточенной дискуссии на тему, можно ли играть в футбол в субботу. Самым горячим защитником субботнего футбола был мальчишка лет семи, у которого ноги были по крайней мере в десятке мест залеплены пластырем, а также слегка порвано ухо. Он уверял, что Г‑споду Б‑гу очень нравится футбол, что футбол это все равно что танцы, а танцевать ведь можно. На это ему было сказано, что танцевать можно только дома, а не в публичных местах, которые все закрыты, а в футбол‑то ведь нельзя играть дома. Мальчишка заявил, что школа — это все равно что второй дом и, значит, можно играть в футбол .
<…>
…в Израиле нет (или я пока не чувствую) такой вещи, как «среда». Штука эта, конечно, неуловимая, определить ее словами невозможно, и, однако, когда она есть, ее чувствуешь. Видимо, она пока еще не устоялась, не выкристаллизовалась, совсем как в растворе, где только‑только начнут образовываться какие‑то кристаллы — вдруг подлили нового вещества, стакан встряхнули — и опять неразбериха. <…> ощущение такое, будто в большом котле варится много всего; еще не сварилось, и за варевом надо очень следить — не дай Б‑г, подгорит или перекипит или охладится не вовремя, или нужные ингредиенты не будут добавлены в нужное время и в нужном количестве — да и вообще, рецептура неизвестна, вырабатывается эмпирически, да и весь котел может перевернуться ненароком — однако запах занятный, дразнит аппетит, хоть, наверно, пища будет не для нежных желудков . <…>
24 июня, Нат[ания]
<…>
Вчера я очень близко видела мадам и даже беседовала (весьма кратко, но на иврите) с нею . Не знаю, не берусь судить, всегда ли и насколько она права в своих суждениях и поступках, но личность она безусловно выдающаяся. Некрасива она до крайности, и я еще подозреваю, что старость ее несколько облагообразила. Этот могучий нос, сильные брови, пучочек на затылке — женственного в ней, прямо скажем, маловато. Одета очень просто, заурядно, в костюмчике, который может носить любая домработница в субботний вечер. Удобные разношенные босоножки, мужские часы, никаких финтифлюшек, вроде перчаток или табакерок, — деловая и очень занятая особа. Но какое обаяние ума и многопонимания! Ей‑богу, вы же знаете, что я не из чувствительных, но эта баба меня просто обворожила. И ни малейшей манерности, ни заигрываний, ни начальственности, а дипломатичность, хитрость, расчет и мощная уверенность в себе сидят так глубоко и присущи ей так органично, что наружу проявляются в самых простых, безыскусственных и убедительных формах. Право, с этой женщиной хотелось бы пообщаться и расспросить ее о том о сем — и, представьте, даже нет ощущения, что это невозможно. Вот только очень уж она занята. Самое же удивительное и приятное для меня было то, как ведут себя в ее присутствии люди. Существуют, конечно, общепринятые формы почтения, — например, когда она входит в помещение, где немного людей, все встают, представляются ей в немногих словах, но затем, как только она села, начала разговаривать с кем‑то — все тоже садятся, и уже не все внимание обращено на нее, никто не ловит каждое ее слово, не улыбается заискивающе, люди разговаривают между собой, пьют соки, курят, словом, ведут себя сдержанно, но непринужденно. Она же держится очень скромно, но это, конечно, скромность королевы. Нет, ей‑богу, мне многое не нравится в этой стране, многое даже отталкивает, но если она заслужила такую мадам, то не случайно. И главное, что она (мадам) воплощает собой идеал еврейства в моем понимании, она не «еврейка», а человек. Вот видите, до чего она меня довела, в какие я пышные рассуждения пустилась. <…>
9 авг. 71
<…> подробно ознакомилась с Университетом . Он очень красивый и очень «модерный». Расположен он на обширном просторном месте, не то чтобы на окраине Иерус[алима], а если представить себе город в виде такой толстой подковы, то он во впадине этой подковы. <…> Сам ун[иверсите]т это большой комплекс небольших зданий. Некоторые из них связаны между собой переходами, некоторые стоят отдельно. Все это окружено и пронизано парком с зеленой, непрерывно поливаемой травой и всякими экзотическими деревьями и статуями. <…> Единственное, что портит вид с моей (и не только с моей) точки зрения, — это таблички с именами пожертвователей на каждом зале, на каждом здании, на каждой столовой — только что на дверях уборной нет, непонятно почему, я бы повесила. Тщеславный все‑таки народ эти евреи!..
2 марта, Иерус[алим]
… Урывками обозреваю Иерусалим и его окрестности. <…> я хотела рассказать о необыкновенной красоте, кот. видела недавно. Гриша на своем новеньком фольксвагене повез нас на могилу пророка Самуила — это минут двадцать езды от города . На высоком и диком холме стоит мечеть с высоченной‑колокольней? Нет. Башня? Нет. Не знаю, как называется, такой высокий аппендикс сбоку. Там, в этой мечети, и есть самая могила, — но, впрочем, это сомнительно и не так уж важно. Мы взобрались на эту высокую штуку, на самый верх — там такой дикий ветер, что башня гудит и вибрирует, а с меня сорвало шапку и чуть не сорвало очки. Кругом террасами расположились такие же дикие и прекрасные холмы, залитые ослепительным солнцем. Сейчас они начинают покрываться безумно интенсивной окраски цветами — красными маками, чем‑то желтым, чем‑то лиловым. По дороге к пророку мы несколько раз заблудились на крутых горных дорогах, и дружелюбные арабы на приличном иврите (наверняка более приличном, чем наш) многословно и подробно объясняли нам, куда ехать и как. В одной деревне араб с очень длинными ресницами и усами минут пять стоял на дороге, куда он вышел с нами, держа в руках сковородку с сырыми лепешками, и, размахивая этой сковородкой, давал нам полезные советы насчет того, как лучше ездить по крутым дорогам на необкатанной машине. Лепешки при этом не выпали, хотя и могли, но, по‑моему, абсолютно высохли на солнце и ветру.
А сейчас в Израиле Пурим. В разных городах он в разные дни — в Иерусалиме был вчера. По улицам шастают мальчишки и девчонки в маскарадных костюмах — всякие королевы, Аманы и пр. Мальчишки все как один с шикарными нарисованными усами — а в остальном костюмы как Б‑г на душу положит. Тут и пираты, и индейцы, и что хочешь. А девчонки, даже самые маленькие, рады возможности навести «взрослую» красоту — мажут губы, ресницы и пр. Самый модный (и легкий в исполнении) костюм в нынешнем году делается так: берутся старые, драные и по возможности самые замызганные джинсы, от колен разрезаются на длинные полосы, на заду рисуется сердце или глаз или еще что‑л., на животе пишется «любовь», или это пишется на лбу или на щеке, а также «поцелуй меня», «мы любим друг друга» и т. п. — и в таком виде они ходят процессиями по улицам, поют, пляшут и орут. Маленькие дети одеты — родителями — более тщательно и нарядно. В этой же толпе порядочно и взрослых парней и девиц. Все хлопают друг друга по головам гулкими пластмассовыми молоточками и поливают водой из пистолетов. В этой толпе тебе могут отдавить ногу, толкнуть, испачкать краской от штанов или углем от усов и бороды, но никто не обругает и никто не обидится, если ты сделаешь то же. <…>
15 мая
<…>. Работаю и для телевидения (сценариев не пишу — иврит, а собираю материал и подаю «идеи», платят как за сценарий), перевожу для Энциклопедии и вдобавок временно работаю в Мин[истерст]ве Абсорбции, помогаю людям устраиваться на работу. <…>
Очень меня занимает работа, кот[орой] я теперь (временно) занимаюсь (ой, допустила тавтологию, но видите, тут же заметила). Вопрос устройства на работу т[ак] наз[ываемых] интеллектуалов, сами понимаете, весьма нелегкий. А тут на эту маленькую страну навалилась их такая куча, да все без языка, да каждый, естественно, со своими прекрасными, но от этого не менее фантастическими проектами, для осуществления которых нужны деньги — а где они? По привычке ждем помощи и нежной заботы от родного правительства, а оно, понятно, вовсе и не мечтает этим заниматься, проявлять же личную инициативу со всеми вытекающими отсюда последствиями — отказами, неудачами, незаинтересованностью и пр. — где же было научиться? Многие нежные цветы быстро вянут, желтеют, набираются горечи, опускают все свои лепесточки и преисполняются чувства, что эта земля цветов вообще не любит и не желает, не нуждается в них. А на самом деле очень даже нуждается, только цветы должны быть, во‑первых, морозоустойчивыми (вернее, жароупорными), а во‑вторых, не должны рассчитывать на искусственную поливку и подкормку удобрениями, а запускать корни поглубже и оттуда изо всех сил тянуть соки, не дожидаясь мудрого садовника, который рассадит их по нужным местам, польет, прикроет от солнца и т. п. Сорняков кругом полно, и могучих. Так вот, пока что я все же занимаюсь тем, что пытаюсь пристроить эти растения к разным местам, независимо от цвета, запаха и вкуса возможных плодов. Приходится нелегко. Драм и страданий хватает — и таких, которые неизбежны потому, что пересадка вещь вообще мучительная, и таких, которые возникают по причине человеческой черствости, глупости, косности и таких, кот[орые] коренятся в том извечном факте, что спрос на интеллектуалов на рынке всегда меньше предложения.
<…> …в любое время дома у меня звонит телефон и я, в виде скорой помощи, бегу (еду) к разным лицам, не могущим подыскать себе работу. Лица, конечно, исключительно гуманитарных профессий, которым, ясно, труднее, чем другим. В конце концов каждый пристраивается, лучше или хуже, а затем, когда первое острое чувство беспомощности притупляется, он начинает оглядываться по сторонам и находить что‑то получше и поинтереснее. Отчасти я действую и как исповедник, как психоаналитик, даже гипнотизер. <…> Страна, конечно, обетованная — но ведь каждый под обетами понимает свое. И каждый везет это свое понимание, и ждет, что обет исполнится до последней буквы. А он не исполняется. И у многих остается чувство обиды — обещали полную демократию, а она не полная, обещали полное благополучие, а для этого надо работать как вол, обещали красоту и порядок, а на улицах валяются окурки и пахнет восточным базаром, обещали мир, а до мира у!, обещали страну философов и поэтов, а это страна иммигрантов, старых и новых, которым частенько не до философии, и сабр с твердыми локтями и голыми коленками, которые поэзию, правда, здорово чувствуют, но боятся сказать хоть слово отвлеченное; обещали страну евреев, а тут миллион арабов, с которыми хочешь не хочешь надо жить. И когда еще человек отделается от чувства, что вот, обещали, а не дали. Но уж если отделается, переборет эту детскую обиду — тогда видно, что в основе этих обещаний лежат реальные возможности, что если твердо держаться своего, то двигаться будешь в желаемом направлении, а не наоборот, и глядишь, некоторые обещания потихоньку и исполнятся. Только надо сильно упереться, а это, конечно, не просто. И не каждому хочется, и не каждому нравится. Мне, в общем, — да. <…> Этот уголок, такой странный, такой искусственный, но со столькими уже как нельзя более естественными проблемами, дает массу возможностей — хотя и отнимает массу иллюзий. <…>
Комментариев нет:
Отправить комментарий