Бесплодно спорить с веком
Один из самых израильских среди русскопишущих писателей, переводчик и публицист Алекс Тарн в последнее время выпустил несколько книг – как бумажных, так и звуковых. Именно им, а также настоящему и будущему литературы, и посвящена беседа с писателем главного редактора онлайн-журнала Исрагео Владимира Плетинского.
– Алекс, уже не первый год и даже не первое десятилетие слежу за вашим творчеством на разных площадках – книжной, журнально-газетной, соцсетевой, а теперь еще подписался на ваш youtube-канал “Вос тут зих”. Как вас хватает на всё это смысловое и тематическое разнообразие?
– Спасибо, Владимир, но я бы не сказал, что меня действительно хватает. И дело даже не в том, что в сутках всего 24 часа – но еще и не все они одинаково продуктивны. Хотелось бы работать с утра и до утра, а приходится – с утра и до первых признаков помутнения головы, которые, увы, с годами появляются все раньше и раньше. Приходится что-то откладывать на потом – вот только будет ли оно, это “потом”?
– За последнее время вы выпустили несколько новых книг. Расскажите, пожалуйста, вкратце о каждой из них.
– Если говорить о недавних романах, то это “Четыре овцы у ручья”, “В отдельно взятом квадрате” и “Двойка, шестерка, туз”.
Первая книга – о поисках своего места в мировом механизме и о наших бессмертных душах, которые изнутри настаивают на этих поисках. Довольно нестандартное сочетание острого современного сюжета с хасидскими притчами и историей жизни рабби Нахмана из Бреслева.
“Квадрат”, думаю, не уступает “Овцам” по остроте сюжета. Его главные герои – пациенты и обслуга иерусалимского дома престарелых. Старики – это еще и прошлое, так что истории их жизни дают мне возможность описать реальные страницы нашей истории. Такие как тайманская алия на берегах Кинерета, постыдные Сезоны, гетто Вильно, израильский вариант Гуантанамо и еще кое-что.
Ну а “Двойка, шестерка, туз” – не о Пиковой даме и даже не о В.В. Путине, как полагают некоторые читатели, а, скорее, о стране и народе, которые породили этот неприятный карточный расклад. Когда издатели один за другим отказывались брать этот роман, они вместо объяснения крутили пальцем у виска. Типа, ты что, думаешь, мы с ума сошли – печатать такое? Но читателям, полагаю, ничего не угрожает – при условии, что будут читать втайне, под одеялом и никому о том не расскажут. Шучу, конечно. Хотя…
Ну а кроме того буквально на днях вышли из типографии две новые книги с текстами, которые уже знакомы многим моим читателям, но еще не появлялись на бумаге. Это, во-первых, “Повести”, где напечатаны “Записки кукловода”, “Дом” и “Последний Каин” и, во-вторых, сборник под названием “Последняя песня перед потопом” – с одноименной повестью и 11 рассказами.
– Почему вы решили дополнить классические “буквенные” книги аудиоверсиями?
– Потому что “бесплодно спорить с веком”. Сейчас многие не читают, а слушают – в транспорте, на работе, во время домашних дел. В прослушке нет ничего дурного, когда этим занимается обычный слушатель, а не “товарищ майор”. Читать и слушать – это два принципиально разных процесса. Первое – литература, второе ближе к театру.
Друзья мне иногда говорят: “Зачем ты начитал роман “О-О”, “Каина”, “Последнюю песню”, рассказы… – теперь их не купят”.
Ну, не купят и не купят – ничего не поделаешь. Книги сейчас вообще перестали быть ходовым товаром – в отличие от горячих пирожков, которые никогда не выходили и не выйдут из моды.
Но я не думаю, что разговоры о смерти бумажной книги имеют под собой реальные основания. В отличие от массовых электронных и аудио-вариантов, книга была и останется реальной вещью, ценным артефактом культуры – она просто вернется в состояние полуторавековой давности, когда редко в каком доме была домашняя библиотека.
Ну так что? Говорю заранее: мои книги не обидятся, когда их вынесут к мусорным бакам, как героя моего рассказа “Томик в мягкой обложке”. Главное, чтобы сколько-то экземпляров осталось на полках любителей-коллекционеров, антикваров, публичных библиотек и родовых поместий.
– Вы открыли для русскочитающей публики классику ивритской поэзии. Мне показалось, что ближе всех вам Натан Альтерман. Я прав? И вопрос вдогонку – продолжаете ли вы переводить Альтермана сейчас, и если да, то поделитесь новыми переводами из него?
– Да, вы правы. Если проводить аналогии с русской поэзией, то Альтерман – импрессионист, наподобие Пастернака. Рахель – Цветаева, Лея Гольдберг ближе к Ахматовой. Ну а для полифоничности Шауля Черниховского и страсти Ури-Цви Гринберга русских аналогов просто не существует. Я перечислил эту пятерку потому, что подготовил весьма объемистую книгу своих переводов их поэзии под названием “Созвездие пятерых”.
Намеревался издать ее за свой счет. На поэзии, как известно, не заработаешь, поэтому единственной моей целью было именно то, что вы сказали: познакомить русскоязычную публику с ивритской поэтической классикой. Правда, для книги требовалось согласие местных правообладателей.
Не деньги, не реклама, не сотрудничество, не помощь – ничего, кроме формального разрешения издать переводы. И, к своему глубокому разочарованию, я получил презрительный отказ от владеющего правами на Рахель, Натана и Лею издательства по имени “а-Кибуц а-меухад”, что в переводе с иврита в нашем случае означает “Собака на сене”.
От этого удара, я, честно говоря, не оправился до сих пор. Но газетное интервью – не книга, так что, надеюсь, они не потащат нас с вами в суд за публикацию одного из переводов. Это весьма, как мне кажется, актуальное стихотворение считается одним из последних текстов Натана Альтермана. Напечатано уже после его внезапной смерти на операционном столе.
И сказал сатана:
«Как мне справиться с этим героем?
Он отважен, могуч
и всегда снаряжён перед боем…
Нет, болезни ему не пошлю,
не наполню бессилием тело,
обойдусь без сетей и цепей,
не сломаю доспехи и стрелы…
Лишь заставлю забыть правоту –
правоту его правого дела».
Так сказал он, и небо
пролило бессильные слёзы,
когда встал сатана
к исполнению страшной угрозы.
(Натан Альтерман, 1970)
– Какие книги и проекты на очереди?
– Пишу очередной роман. Предварительное название “В глину вернешься”. Видимо, продолжу выпуски блога актуалии “Вос тут зих”. Планирую начитать еще роман-другой и оформить ютубовскую прозу в виде аудиокниг. Что касается переводов, то было бы хорошо найти время для идишской поэзии. И, конечно, открыт для предложений в том, что касается постановок и экранизаций.
– Понятно, что писатель не может обойтись без читателей. А как читателю стать обладателем ваших книг? В каких книжных магазинах они продаются? Возможна ли рассылка по почте, в том числе за пределы Израиля, да еще с авторским автографом?
– Понятно, что писатель не может обойтись без читателей. А как читателю стать обладателем ваших книг? В каких книжных магазинах они продаются? Возможна ли рассылка по почте, в том числе за пределы Израиля, да еще с авторским автографом?
– Книжные магазины, как уже сказано, закрываются один за другим, а те, что еще открыты, переориентируются на торговлю китайским барахлом и ёлочными игрушками. Остается рассылка по почте – коль скоро издатель отваживается на очередную допечатку. Если не возражаете, я оставлю тут координаты для заказа – как внутри Страны, так и за ее пределами:
email: sefernn@gmail.com
Телефон: 054-6608193, Леонид.
– Алекс, остается только пожелать вам новых творческих свершений.
– Спасибо!
Беседу вел Владимир ПЛЕТИНСКИЙ
Отрывок из романа “Двойка, шестерка, туз” (изд. БАТ, 2024)
Клаве Шешуковой не исполнилось и шестнадцати, когда мать вывела ее за порог родной избы, сунула в руки узелок и подтолкнула в спину:
– Уходи!
– Куда? – вырвалось у дочери.
Она попыталась было обернуться, но мать не дала – схватила сзади за плечи и по-птичьи пискнула горлом, прежде чем повторить сдавленно:
– Уходи! В город иди, там с голоду не помрешь. Иди, Клавдея, не оборачивайся – плохая примета.
И Клава пошла, не оборачиваясь, оглушенная свалившимся на нее тяжелым снопом недоумения, которое постепенно сменялось столь же тяжелой обидой. Слезы хлынули уже за околицей. За что? Почему? И откуда вдруг взялось это «Клавдея»? Мать никогда не звала ее полным именем – все больше «Клавушка» или, когда сердилась, – «Клавка». И вот – Клавдея, как чужой…
Лишь к вечеру, добравшись до железной дороги и выплакав годовой запас слез, она признала, что случившееся вовсе не было неожиданностью. Надвигалась очередная голодная зима, и вдовая колхозница определенно не могла прокормить четверых детей. Месяц назад, когда копали на огороде картошку, мать присела отдохнуть, утерла пот, оставив на лбу грязную полосу, и сказала буднично, как что-то само собой разумеющееся:
– Если три мешка накопаем, до весны дотянем. А если нет… Остается либо младшего съесть, либо старшую выгнать. Лучше так, чем всем помирать…
В этом простом арифметическом уравнении выживания уход Клавы действительно выглядел самым приемлемым решением. Которое, впрочем, не снимало угрозы и с младшего – четырехлетнего Сергуньки, поскольку с траченного жуком-листоедом огорода не набралось в итоге и двух мешков.
На станцию Клава не пошла – в деревнях уже знали, что там оцепление. Встала возле входного семафора, где товарняки замедляли ход – иногда до полной остановки. Ну а дальше повезло: получилось вскарабкаться на платформу с бревнами, залечь в узком пространстве между задней стенкой и смолистыми, пахнущими лесом комлями. Сначала замирала от страха: состав дважды загоняли в тупик, формировали заново; рядом с платформой слышались голоса сцепщиков, башмачников, милицейских патрулей. При движении бревна шевелились, как живые; комли нависали над девушкой, грозили прижать к стальному борту, раздавить, как трактор лягушку.
Потом она устала бояться и задремала: будь, что будет. Проснулась на следующий день от дождя – мелкого, противного – и поняла, что пока жива, хотя и не торопилась радоваться этому факту. Осторожно осмотрелась: состав стоял в тупике какой-то очень большой станции – справа и слева виднелись две-три дюжины рельсовых путей; как тоскующие выпи на болоте, перекрикивались маневровые паровозики; мимо, блестя окнами, проехал пассажирский поезд. По всем признакам, это и был город, куда приказала идти мама. Клава слезла с платформы и пошла жить дальше.
В сельской школе она пользовалась репутацией умницы: читать-считать умела не хуже колхозных учетчиков. Но в городе учетчики, вроде как, не требовались… Клава брела по улицам, останавливаясь перед каждым объявлением о найме – теперь все зависело от того, как скоро получится найти работу. В нескольких магазинах ее отфутболили по малолетству и отсутствию документов, в другие места не пускали дальше проходной. Стемнело. Холодный чужой город зажег фонари, чтобы получше разглядеть отчаянье деревенской букашки, ползущей по его мокрым тротуарам. Дождь так и шел рядом с нею – то ли вознамерившись составить компанию одинокой девушке, то ли желая промочить ее совсем уже до мозга костей.
Большие уличные часы показывали двенадцатый час, когда Клава решила на время спрятаться от своего назойливого спутника под высокой аркой подворотни с вывеской «Гидролизный завод имени тов. Урицкого». Здесь, хотя и воняло чем-то химическим, но было относительно сухо. Девушка опустилась на каменную приступочку, прислонилась к стене и закрыла глаза.
– Эй! Ты чего тут расселась?
Клава вскочила. Перед нею возвышался здоровенный дядька в черном бушлате с зелеными лычками – высокий, да еще и сам себя шире. Неужели милиционер? Значит, попалась… Что ж, оно и к лучшему: в участке или в тюрьме будет крыша над головой.
– Откуда ты такая?
– Псковская я, – стуча зубами от волнения и от холода, выговорила Клава.
– Пцкапцкая… – передразнил дядька. – И чего тебе надо, пцкапцкая?
– Работу… ищу…
– Работу…
Он смерил оценивающим взглядом ее фигуру, особо задержавшись на груди, облепленной мокрым платьем, и внезапно сменил гнев на милость.
– Замерзла? Пойдем-ка…
– В милицию?
– В какую милицию, дурочка? Тут завод, а не участок. А я – начальник проходной. Говоришь, работа нужна? Будет тебе работа. Пойдем, пойдем… пцкапцкая… я ведь тоже не из городских. Тверские мы, да… От Пскова недалече, считай, земляки.
Начальника проходной, а проще говоря, вахтера, звали Сергеем Дормидонтовичем Сорокопутом. Заведя девушку в будку, он без лишних слов нагнул ее грудью на стол, прижал и, громко сопя, принялся удовлетворять половую потребность. Клава не сопротивлялась, понимая, что находится в полной власти медведеобразного «земляка»; напротив, чувствовала что-то вроде облегчения. Во-первых, подпасть под чью-то власть лучше, чем бродить по миру полной сиротиной. Во-вторых, девичью невинность она потеряла два года назад, от бригадира на покосе, так что поведение «начальника проходной» не стало для нее новостью. В-третьих, елозя щекой по дерматиновой обложке дежурного журнала в такт телодвижениям насильника, Клава прикидывала, что может потребовать взамен.
В конце концов, с нее взяли то единственное, чем она могла заплатить, и по этой причине следовало расценивать происходящее не как изнасилование, а как плату вперед. Попользовался? Теперь плати. Этот медведь сильно ошибается, если полагает, что, справив нужду, может просто выгнать ее на улицу. Она – советский человек. Имеет права. После того, как вахтер, дернувшись еще разок-другой, издал низкий короткий рев, сигнализируя о прибытии на конечную станцию, Клава распрямилась, одернула подол и приступила к расчету.
Для начала она сообщила «земляку» о своем пятнадцатилетнем возрасте. Сорокопут парировал это известие ответной угрозой сдать сбежавшую с трудового фронта колхозницу в милицию. Девушка усмехнулась: коли так, ей будет что рассказать в участке об изнасиловании, коему ее подвергло лицо, находящееся к тому же при исполнении служебных обязанностей. Поди знай, сколько шпионов проникли на завод, в то время как «начальник проходной», закатив зенки, проникал в святая святых малолетней гражданки. В ответ на это Сергей Дормидонтович схватил гражданку за шею и повысил статус угрозы, клятвенно обещая задушить мерзавку прямо здесь и сейчас.
Но разве это могло испугать девушку, которая, еще не дожив до шестнадцати, успела повидать и смерть, и голод, и людоедство, и изгнание из родного дома?
– Задушишь? Ну тогда души, души, сволочь! – прохрипела она перехваченным горлом. – Мне же лучше! Души!
На последнем слове она рванула на себе кофту, вывалив наружу молодые красивые груди, и вахтер Сорокопут неожиданно для себя самого переключился с инстинкта убийства на инстинкт продолжения жизни. Клава не возражала и на этот раз.
– Чего тебе от меня нужно? – устало поинтересовался Сергей Дормидонтович, едва переведя дух после повторного, особенно длинного и особенно громкого гудка.
– Для начала – работу, – сказала Клава. – И жилье. А лучше возьми меня к себе. Ты ведь без кольца, а стало быть, без бабы. Буду твоей женой. Только не ври, что я тебе не понравилась.
Вахтер почесал в чугунном затылке. А и в самом деле: девка справная, красивая, всё при всём. Опять же, деревенская, семижильная – не чета городским неженкам. Эта и дрова наколет, и с кухней управится, и детей нарожает. К тому же такого взрыва в чреслах, какой он испытал только что, с ним еще отродясь не бывало. Как только стал ее, суку, душить, так сразу будто огонь в штанах вспыхнул.
– Ладно, пцкапцкая, шут с тобой, – решился он наконец. – Посиди пока тут. Смена у меня в семь утра кончается. Домой пойдем вместе, а там посмотрим.
Спустя месяц с помощью заводской парторганизации выправили Клаве документы, прибавив при этом два года, затем сыграли свадьбу, а еще через годик Клава – отныне Клавдия Петровна Сорокопут – родила первенца, точную копию медведеобразного папаши. Сначала хотели назвать мальчика Дормидонтом, в честь покойного отца Сорокопута, но секретарь парткома не одобрил: слишком старорежимно. Сошлись на революционном имени Дорикмар – и деда напоминает, и новое, советское, сокращенное от «Да здравствует Октябрьская революция и Карл Маркс». Дорикмар Сергеевич Сорокопут, по-домашнему Дорик.
Алекс Тарн (Алексей Владимирович Тарновицкий), израильский русский писатель, публицист, драматург и переводчик.
Комментариев нет:
Отправить комментарий