Прослушал сегодня одно из мне неизвестных оценок покойным Евтушенко Иосифа Бродского. (Брест. 2000 г.) Поэт признал поэта, но отметил, что Бродский ("не потому, что еврей") русским поэтом не был, и нет в его поэзии тепла и любви, как нет и в характере благодарности. "Вот Фрида Вигдорова сколько для него сделала, он ни словом". Дай, думаю, проверю. Ну, и как обычно: "Не верь злоязычию".
«Бродский держал фотографию Фриды Вигдоровой у себя на столе»
Яков Гордин о деле Бродского
Источник: sub-cult.ru
Беседа Якова Гордина с дочерью Фриды Вигдоровой Александрой Раскиной состоялсь 2 июня 2015 г. в Международном Мемориале. Публикуем видеозапись и её расшифровку. Оператор – Алексей Латышев.
Яков Аркадьевич, скажите, пожалуйста, до того, как вы познакомились с Фридой Абрамовной Вигдоровой, что вы знали о ней?
Честно говоря, знал не много. Я слышал о ней от Ефима Григорьевича Эткинда, естественно, в разговорах. Я наверняка читал статьи. Прошло лет 60, поэтому я точно восстановить сюжет не могу, но, конечно, я знал, что есть такая замечательная журналистка, пишущая на моральные темы. Книг её я не читал.
При каких обстоятельствах вы познакомились с Фридой Абрамовной?
В ноябре 1963 года, как известно, появился в газете «Вечерний Ленинград» фельетон «Окололитературный трутень», посвящённый моему другу – это играет роль в данном случае – Осе Бродскому. Безобразное сочинение. И было понятно, в том числе по откликам, которые потом печатали, что на этом дело не кончится. Тем более, что его уже дважды задерживали, один раз он трое суток сидел во внутренней тюрьме Большого дома. И вообще по стилю поведения Бродского, по тому, что происходило вокруг, было понятно, что ему несдобровать, и это был сигнал, но чрезвычайно, нелепо грубый и легко опровергаемый. Всё, что в этом фельетоне говорилось, было чистой чушью. Можно было сделать то же самое гораздо искуснее. Итак, стало понятно, что дело идет к аресту, к гораздо более серьёзным вещам, чем просто поношение в печати. Нужно было действовать. Надо сказать, в Москве тогда были две газеты, которые позволяли себе заниматься, условно говоря, правозащитной деятельностью: «Литературная газета» и «Известия» Посовещавшись, мы: Ефим Григорьевич Эткинд, Глеб Сергеевич Семёнов, ещё несколько человек, – решили, что нужно привлекать журналистов соответствующего типа, чтобы как-то остановить безумие. Первым человеком, с которым я встретился по этому поводу, была Ольга Георгиевна Чайковская, тогда очень известная, много писавшая, очень острая, смелая журналистка. Она сотрудничала, насколько я помню, и с «Известиями», и с «Литературкой», занимаясь, опять-таки условно говоря, правозащитными делами. И очень успешно. Чайковская приехала в Ленинград, мы встретились с ней у Серманов, Ильи Захаровича и Руфи Александровны, я ей подробно рассказал то, что знал. И Ольга Георгиевна сказала: «Нет, я этим заниматься не буду, это „комитетское“ дело, это безнадёжно». Она привыкла действовать абсолютно легально через прессу, и с помощью публикаций воздействовать на какой-то уровень власти. А если так сделать нельзя – то и браться бессмысленно.
Мысль о том, что нужно обратиться и к Фриде Абрамовне, возникла не после этого, а параллельно. Мне позвонил Эткинд, я к нему приехал, там был Глеб Семёнов, и они сказали, что отправляют меня в командировку в Москву, к Вигдоровой. Уже было понятно, что отслеживается круг Бродского, и поэтому говорить с Москвой по телефону или даже посылать письмо было рискованно. Поэтому я отправился туда в качестве фельдъегеря. Мне, человеку в то время, прямо скажем, небогатому, дали командировочные, и я привёз письмо Фриде Абрамовне. Насколько я понимаю, оно было не сюжетным, а рекомендательным, потому что я сам подробно рассказал о происходящем. Она не сказала, что дело комитетское и шансов мало, хотя это было понятно, и согласилась приехать в Ленинград. Насколько я понимаю, она сначала наводила какие-то справки в Москве. Её присутствие на суде над Бродским сыграло решающую роль в судьбе, а может быть, и в жизни Иосифа. Если говорить о разнице между двумя достойнейшими женщинами, занимавшимися подобными проблемами, то нужно помнить, что Ольга Чайковская была эдакой валькирией – решительной, смелой, очень импозантной, а Фрида Вигдорова совершенно не похожа была на бойца. Она была красивая, нежная, какая-то очень трогательная. Перед судом она приехала в Ленинград в командировку, насколько я помню, от «Литгазеты», по какому-то другому поводу. О суде много всяких глупостей говорится, в том числе и о её участии в нём. Женя Рейн, который, по-моему, вообще на суде не был, рассказывает, что она каким-то огрызком карандаша где-то под полой чего-то писала… Всё это абсолютная ерунда. Она пришла как журналистка, с журналистским мандатом, с блокнотом, и совершенно спокойно – она сидела так наискось от меня, – делала своё журналистское дело, никаких огрызком и никаких клочков бумаги. И очень странно, что на это обратили внимание поздно. Надо понимать, что Иосиф очень болезненно относился к сюжету этого суда и всей истории. Позже его безумно раздражала достаточно распространённая версия, что все его успехи и премии вызваны тем, что он политический страдалец – в разговоре с Соломоном Волковым он сказал: «Я отказываюсь это драматизировать!» И в той же беседе он ляпнул вещь, которую, в общем-то, не должен был говорить – когда Волков упомянул о записи Фридой Абрамовной суда, Бродский ответил, что там малая часть, потому что её очень быстро выставили из помещения суда. Это ерунда. Она записала приблизительно две трети происходящего, никто её не выставлял, хотя, действительно, насколько я помню, вывели трёх или четырёх человек, в частности, сидящего рядом с ней Евгения Гнедина – очень почтенного человека, члена партии с незапамятных времён, крупного дипломата. Он что-то сказал вслух, а дружинники, которые стояли вокруг шпалерами вдоль стен, его вывели – вообще атмосфера суда была крайне, я бы сказал, своеобразная, если кто-то как-то себя проявлял, его тут же хватали и выводили, и Гнедин потом очень смешно мне говорил: «Меня посадили в „воронок“, и я предвкушал момент, когда меня привезут в отделение, и я им покажу свой партийный билет двадцать какого-то года. Но к сожалению меня вывезли за угол и вытолкнули из „воронка“». И вот в какой-то момент кто-то из «доброхотов» обратил внимание на записывающую женщину, произошла перепалка между Фридой Абрамовной и судьёй Савельевой. Судья сказала, что запрещает ей записывать, Фрида Абрамовна объяснила, что она журналистка и имеет право, и нет такого закона, который бы запрещал записывать. Савельева заявила: «Сейчас записи вообще изымут, а вас выведут». Фрида Абрамовна ответила, что записи не отдаст, это её журналистская профессиональная собственность». Ну, и судья поняла, что лучше ограничиться запретом, потому что иначе начнётся драка. Вигдорова перестала записывать, но эту треть потом прекрасно восстановили несколько человек, бывших на суде – она со своей стороны, а также Глеб Семёнов, Игорь Ефимов, по-моему, Костя Азадовский, ещё кто-то, я уже не помню. Вот такая история. К сожалению, верить заявлениям главного персонажа, Бродского, в данном случае не приходится.
Вы историк. Как вы думаете, какое историческое значение имеют этот суд, записи Вигдоровой и то общественное движение, которое они стимулировали? Согласны ли вы с Надеждой Яковлевной Мандельштам, которая написала: «Фриде удалось создать какое-никакое общественное мнение»?
Вообще и суд сам по себе, и то, что произошло потом – а это на 80 процентов было спровоцировано записью Фриды Абрамовны, – конечно, стали некоторой вехой, ведь с этого суда, собственно, началось движение «подписантства», которое в 1960-е годы играло очень серьёзную роль в общественном сознании. Может быть, не все помнят, что это такое – это письма против политических репрессий, против судов, типа суда над Синявским и Даниэлем, над Гинзбургом и Галансковым, против ввода войск в Чехословакию… Был выбран такой путь, посылали коллективные письма во все инстанции, и, насколько я помню, порядка 2000 человек за несколько лет подписали эти письма протеста. Потом движение было очень жёстко подавлено. Так вот, первое такое письмо было написано по поводу суда над Бродским, и даже не одно. Скажем, группа геологов написала в газету «Смена» (письмо, конечно, не опубликовали, но их всячески там обругали). Удивительная вещь – написали письмо и 49 так называемых «молодых литераторов», некоторым из которых, правда, было уже за 30. Не буду рассказывать его парадоксальную историю, но оно попало в Генеральную прокуратуру. Наталья Иосифовна Грудинина, одна из свидетельниц защиты на суде, которая много делала для помощи Иосифу, говорила мне, что видела это письмо в бумагах в Генпрокуратуре. Мы его туда отправили, поскольку Союз писателей отказался его принять. Так вот, и суд, и то, что произошло потом, стимулированное записью Фриды Абрамовны – это была веха. И ещё, разумеется, то, что запись пошла в списках. Вот в чём отличие, опять-таки, двух правозащитниц – тексты Ольги Чайковской в списках не ходили, потому что она писала заведомо для прессы, и писала очень эффективно, а Фрида Вигдорова поняла, что текст о суде, конечно, не опубликовать, но люди должны это знать. И когда уже поставили по этой записи спектакль на BBC, то это был мощнейший фактор воздействия на общественное мнение в России и в мире. Так что люди, устроившие суд, абсолютно не представляли себе, что они делают. Поэтому потом началась тяжба между Ленинградским обкомом и Генеральной прокуратурой, которая поняла, что тут дров наломано слишком много – не то чтобы она была большой поклонницей таких людей, как Бродский, но видела, какой шум возникает вокруг, и как это юридически уязвимо. Потому что суды над Синявским, Даниэлем и другими были юридически обоснованы советским законодательством, была статья 58-я, которая давала возможность судить за публикации за границей. Здесь никакого криминала не было вообще. Поэтому, как ни смешно, произошло столкновение обкома, настаивавшего на своём, и Генпрокуратуры, которая хотела как-то в деле разобраться. Естественно, решающую роль, как известно, сыграло вмешательство Сартра, но уже была подготовлена почва – выступлениями Шостаковича, Маршака, Чуковского… Но всё это случилось благодаря записи Фриды Абрамовны. Потому что без неё – да иди, рассказывай, что там было на суде. И я знаю многих людей, который говорили: «Может, он действительно какой-то шалопай и ему не вредно физически поработать?» А когда люди читали этот текст, они понимали, что произошло.
Яков Аркадьевич, говорят, что не сразу для такого громкого, показательного шельмования неудобного поэта выбрали Бродского, что властями рассматривались и другие варианты. Это так? И если да, то почему же, как вы думаете, именно Бродского выбрали?
В этот момент – после неоднократных выступлений Никиты Сергеевича Хрущёва по поводу безобразий, творимых интеллигенцией (в чём он впоследствии раскаивался) – в Ленинградском комитете госбезопасности появилась идея чистки города, потому что и в самом деле как-то очень все разыгрались. В 1962 году было открыто «Литературное кафе» на Полтавской улице, где все, кто хотел, читали стихи – что к носу прибрело, как говорится в народе. И прекрасно знали при существующей системе доносительства, что молодые поэты, и Бродский в первую очередь, выступают в учебных заведениях. Я свидетель и участник – мы читали в университетском общежитии многократно, в консерватории, в театральном институте. Всё это вызывало повышенный интерес, это была совершенно не та сила духовно-нравственная, которой разрешено воздействовать на молодёжь, и с этим пора было кончать. До этого, скажем, газета «Смена» стала шельмовать Сашу Кушнера, но обвинения против него были ещё, как сказала бы Анна Андреевна, «вегетарианские». Его обвиняли в «мелкотемье», в том, что он не интересуется «большой жизнью», политикой, не воспевает подвиг. Но поскольку Кушнер был школьным учителем, добропорядочным по своему статусу человеком, это всё прошло мягче. Конечно, директор стал смотреть на него косо, его на долгое время перестали печатать – ну, в общем, и всё. Понимаете, документов нет. Я думаю, что присматривались к Глебу Горбовскому, хотя он был всё-таки в значительной степени какой-то «свой». Ну, пьёт, может похулиганить, пишет буйные стихи, но это не так страшно. И, кстати, Глеб мало принимал участие в чтении стихов в разных местах города, он читал в основном в компаниях. Да, он замечательный поэт и человек очень яркий, но как-то социально более близкий, скажем так, хоть и тоже тунеядец. Бродский был идеальной фигурой. Он пользовался наибольшим успехом, его стихи в наибольшем количестве ходили в самиздате, стихи эти были абсолютно не похожи ни на что – это вообще подозрительно, потому что если между Горбовским и Смеляковым, Павлом Васильевым, Борисом Корниловым можно было проводить какие-то параллели, хотя Глеб был очень своеобразный поэт, то Бродский был опасен своей непохожестью. Несмотря на то, что политических стихов у него фактически не было, кроме одного куска в «Шествии», который он далеко не всегда включал в текст поэмы. Ну, а остальные поэты… Я, например, работал в НИИ Геологии Арктики, ездил в экспедиции, зимой работал в Пушкинском заповеднике – меня в тунеядстве было не обвинить. Большинство поэтов из нашего круга где-то работали. Татьяна Галушко, часто с нами выступавшая, была сотрудницей Всесоюзного музея А. С. Пушкина. Бродский в тот момент не был, конечно, никаким тунеядцем, у него был большой договор на переводы и что-то он зарабатывал. Как известно, КГБ заставил издательство «Художественная литература» этот договор с ним расторгнуть. И мало того что Бродский писал странные стихи, он ещё и вёл себя как-то странно. Добро, если человек пьёт и буянит, это понятно, а он просто жил, как хотел. Это никуда не годится! Поэтому для преследователей Бродский был чрезвычайно экзотической фигурой, с одной стороны, а с другой – они считали, что этот рыжий мальчишка особо никому не нужен. Ребята, которые за ним ходят хвостом и читают его стихи, забудут его через две недели, был и не стало. Поэтому, как они считали, выбор был сделан психологически достаточно точно, но они не понимали, какую Бродский уже тогда играл роль в литературной жизни молодого Ленинграда. Но, повторяю опять-таки, если бы не было записи Фриды Абрамовны, то мы ничего не могли бы поделать на самом деле – да, мы могли писать сколько угодно писем, но если бы не этот текст и выступившие благодаря ему Шостакович, Чуковский, Маршак и в конце концов Сартр, главный друг Советского Союза, Иосиф бы свои пять лет прекраснейшим образом оттрубил, и что там с ним случилось бы, совершенно непонятно.
Говорили ли вы когда-нибудь с Бродским о Фриде Абрамовне, возникало ли это имя в ваших разговорах?
Конечно. Мы не могли с ним не говорить о Вигдоровой. Мы говорили о ней в ссылке в Норинской, когда я и Игорь Ефимов были у Бродского три дня в октябре 1964 года. Главная тема разговоров – как его оттуда вытащить и что уже делается по этому поводу? Разумеется, имя Фриды Абрамовны возникало постоянно. Второй раз, я точно помню, мы вспоминали о ней в 1990 году, когда через 18 лет разлуки мы с Иосифом увиделись. Я был с женой в Америке, читал цикл лекций по восточному побережью, первым знакомым человеком, которого мы увидели, был встречавший нас в аэропорту Игорь Ефимов, а вторым – Бродский, к которому Ефимов нас привёз. Через несколько дней мы поехали из Нью-Йорка к нему в Саут-Хедли, где он преподавал и где была его «изба»XVIII $3 века. Там мы много разговаривали, а я впервые попробовал виски, о котором раньше только читал, потому что Бродский любил ирландский виски и у него была приготовлена там бутылка Jameson. Вот за этой бутылкой мы и разговаривали, всё пытались вспомнить, при каких обстоятельствах познакомились осенью 1957 года, но так и не вспомнили. И конечно, хочешь не хочешь вспоминали суд. Дело в том, что за полтора года до этого я в «Неве» напечатал очерк «История одной расправы», где много цитировал текст Фриды Абрамовны. Это была первая подробная публикация о суде – собственно, первая публикация записи была в «Огоньке» незадолго до этого, но всё, что происходило вокруг суда, было мной рассказано впервые. Я посылал статью Бродскому, он, в общем, её одобрил. Тогда ещё у него не было такой идиосинкразии, так сказать. И, конечно, в Америке мы вспомнили эту публикацию, вспомнили Фриду Абрамовну и её запись. Наверное, мы за неё даже выпили. Это был вечер воспоминаний, многих наших знакомых уже не было в 1990 году.
А видели ли вы у Бродского в Ленинграде или в Нью-Йорке фотографию Фриды Вигдоровой?
Да, конечно, и она зафиксирована на фотографии комнаты Бродского, сделанной Михаилом Мильчиком. 4 июня 1972 года, когда мы вернулись из аэропорта, проводив Иосифа, Мильчик сфотографировал по сантиметру его комнату, что сейчас важно для музея, и в том числе стол и замечательное фото Фриды Абрамовны. Я уверен, что её снимок был и в Америке, есть свидетельства, что он держал эту фотографию постоянно у себя на столе.
Можно здесь вспомнить и классическое: Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки, помимо воя;
перешел на шепот. Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность.
Комментариев нет:
Отправить комментарий