ЭТЕЛЬ КОВЕНСКАЯ. ОЧАРОВАНИЕ ТАЛАНТА

Работа в газете подарила мне возможность знакомства с замечательными, удивительными людьми. Не могу забыть ни одну из них. Может быть потому, что каждая была прорывом из одиночества.

 Этель было 15, когда Соломон Михоэлс пригласил ее в свой театр. Восемь лет, до самого погрома камерного, она играла  на идише рядом с такими звездами, как Михоэлс и Зускин. И сама Ковенская стала настоящей звездой.

 - Я была никем, - рассказывает Этель Ковенская. – Что там увидел во мне Соломон Михайлович – непонятно. Я попала в театр гениев. Он сотворил меня из ничего.  Возможно, он представил свою героиню именно такой. Не было у меня опыта, но как говорил Михоэлс: интуиции больше, чем таланта. Была молодость и одержимость.

 Потом был театр Моссовета, куда ее пригласил Завадский. Рядом Мордвинов, Марецкая, Орлова, Плят, Раневская…. Язык ролей, естественно, русский. С 1972 года – Израиль. 15 лет иврита в театре «Габина»… Затем долгие годы концертной деятельности. Казалось бы, все в прошлом? Ничего подобного! Этель Ковенская учит грузинский язык. Ей поручена роль в новом израильском фильме.

 Вот с этой очередной работы актрисы мы и начали наш разговор.

-         Скажите, что за фильм такой, где вы должны играть на грузинском языке?

-         Я снимаюсь у замечательного режиссера Кеосашвили, чья последняя работа «Поздняя свадьба» была восторженно встречена зрителями. Это режиссер беспощадного, честного таланта. На этот раз он снимает картину о себе, о своей жизни, о своей общине. Предыдущий фильм этого режиссера  выдвинули на премию «Оскар». Роль у меня там небольшая: всего несколько съемочных дней. Я играю грузинскую бабушку. В фильме почти все говорят на грузинском языке. Вот и мне приходится. По-моему, мне удалось поймать мелодию этого языка. Я и запоминаю его как песню. В любом случае, в этом фильме я не работаю, а играю.

-         В чем разница?

-         Все просто: в «Габиме» я 15 лет проработала, а не играла. Я там поняла разницу между работой и игрой. Там была беспощадная борьба за место под солнцем, за существование. Я «Габиму» вспоминаю без всякой любви. Через два года не стало там прежнего, художественного руководителя  Финкеля, и началась «кровавая месть». Мне, чужой, стали мстить за то, что смогла попасть в этот театр… И все-таки были у меня хорошие роли в «Габиме». Я очень любила чисто актерские спектакли… Было, значит, и хорошее, но  с гораздо большей нежностью я все же вспоминаю о театре «Моссовета», о Завадском.

-         Часто ездите в Москву?

-         Часто в последнее время. Я люблю бывать в Москве. Честно говоря, мне по сердцу два города: Тель-Авив и Москва, хотя объездила весь мир.

-         Значит, вы сейчас вне театра?

-         Да. Но не очень скучаю по сцене. Я всегда скучала по талантливым людям. Вот встретила  талантливого кинорежиссера – это настоящая радость и возможность творчества. Я видела в  своей жизни столько интереснейших, талантливейших людей, что на старости лет…. Нет, нет, не спорьте…. Так вот, в моей возрасте очень не хочется тратить свое время на что-то скучное.

-         С театром «Гешер» у вас романа не вышло?

-         Нет. Я не подхожу Жене Арье. Это театр молодых. Предположим, у Арье вдруг появилась необходимость в возрастной актрисе, так он бы из своих молодых актрис сделал старуху – и все.

 Женя очень хорошо ко мне относится. В последнем спектакле «Раб» я помогла Додиной с польским языком. Все-таки мой родной язык не только идиш, но и польский. В «Гешере» я чувствую запах кулисы, и вижу, что люди умирают в театре. Нет дня, нет ночи – есть театр. Мне это так нравится, но я уже не смогу, наверно, так работать, как они.

-         Этель, как у вас прошли первые годы в Израиле?

-         Страшно… Но тогда художественным руководителем «Габимы» был Финкель. Он хорошо меня знал, верил мне. Он видел меня в Париже, когда я играла в «Маскараде». Он был другом моей мамы. Моя мама была из очень театральной семьи. Когда Финкель посетил Москву, меня Завадский  заставил встретиться с ним в театре. А я боялась. Годы тогда были все еще злые, очень злые, а я, как актриса театра Михоэлса, продолжала быть «меченой». Я тогда боялась своей тени. Я совсем не такая отчаянная, как Нахама Лифшицайте, я не трибун. Я играла свои роли и боялась своей тени, потому что прошла страшные дни. Я открывала двери нашего общежития и видела, как людей уводили в никуда. Я так была травмирована этим. Честно говоря, если бы не Завадский, меня бы стерли в порошок. Он мой ангел хранитель.

-         И все-таки вы уехали в 1972 году?

-         Не по своей воле. Мой муж сказал, что больше он в СССР жить не будет. Он так это убедительно сказал, что я поняла: моя личная жизнь под угрозой… Не подумайте, что в театре «Моссовета» моя жизнь была такой уж безоблачной. Там были такие звезды, что состязаться с ними было непросто. Мне нужно было все время доказывать, что я имею право играть то, что хочу. Помню, я репетировала в пьесе «Орфей спускается в ад», но тут приехала Вера Марецкая из Америки, и у меня эту роль забрали. Но я не жаловалась, я все прощала, потому что чувствовала, что у меня хорошие дни.

 Я пришла в этот театр, не зная хорошо русский язык. Как я говорила: мы с мамой всю ночь писяли, писяли вам письмо». Я за пять месяцев должна была полностью освоить русский язык. Мне дали педагога, дали все возможности. Как я могу такое забыть?

-         В Израиле вновь новый язык?

-         Конечно. Мне всегда помогали мои уши, моя одержимость, и убежденность в том, что ничем другим, кроме сцены, я больше не смогу заниматься. В детстве, правда, я хотела быть врачом, но это быстро прошло.

-         С Финкелем в Москве вы все-таки встретились?

-         Да, и эта встреча мне стоила очень дорого. Театр «Моссовета» отправился на гастроли в Париж, а меня туда не хотели пускать. Тогда Завадский  сказал, что без меня театр никуда не поедет. Ну, как я могу забыть этого человека? 

 Ну вот, когда я приехала в Израиль, Финкель – художественный руководитель «Габимы» мне сказал: «Выучишь иврит – будешь играть в нашем театре». С этого и начался мой иврит. Я могу показать тетрадь с отрывком из роли, где я выработала свою систему обучения языку. Мой муж написал целую книгу по теории музыки на иврите, но слева направо. Он писал по - русски, но спрашивал, как это будет на иврите, и записывал.

-         Может быть, откроете тайну вашей системы обучения ивриту?

-         У меня каждое слово имело свой номер и транскрипцию на любой язык, который я знала в совершенстве: русский, идиш, польский… Помню, в самом начале моих занятий ивритом, пригасили меня на один спектакль. Комедия. Все в зале смеются, а я плачу от беспомощности, ничего понять не могу. Я тогда и дома продолжала плакать и говорила мужу, что никогда этот язык не выучу. 

 А напротив нашего дома была булочная. Там стояла женщина и резала специальной машинкой хлеб. Трах – готово, трах – готово. Смотрела я на нее и думала – вот эту работу я смогу делать. Здесь иврит не нужен.

-         А польский язык вы не забыли за столько лет?

-         Я поняла что западает в наш «компьютер» с детства – все остается в нашей памяти. Я столько лет не говорила на польском языке, а когда понадобилось, вдруг заговорила на нем и, как заметили поляки, точно и красиво, без малейшего акцента. 22 года я работала в русском театре и ни с кем не говорила на идише, а потом выяснилось, что этот язык, как и прежде, со мной.

-         На идише вы играли в театре Михоэлса восемь лет?

-         Да. В сорок первом, когда началась война, мне было шестнадцать. В то страшное лето мы гастролировали в Харькове, играли «Блуждающие звезды». Тогда на Украине еще жили зрители, понимающие идиш. И во время войны и потом я жила в театре, в общежитии театра, до 1949 года…. Помню, как на полу валялись полотна Шагала, а следователи НКВД топтали их сапогами. Я видела это своими собственными глазами…. Мне предложили открыть выставку картин Марка Шагала в Тель-Авиве, когда узнали, что я была свидетельницей экзекуции над его эскизами и декорациями в театре Михоэлса…. Я тогда только и думала, кто это все сумел спрятать и сохранить.

-         Скажите, Этель, когда вам было тяжелей:  в сорок восьмом году, во время разгрома театра Михоэлса, или здесь, в Израиле, когда вновь начинали свою жизнь с нуля?

-         Конечно, в 48 году. Это было не просто страшно. Об этом мало говорят. Я об этом редко рассказывала. Для умных людей то, что случилось, не стало сюрпризом. Но я была так молода, опыта никакого, политикой я никогда не интересовалась. Я совсем не понимала, что происходит в СССР. Приехала в Россию девочкой из Польши. Туда пришли враги – фашисты, а здесь – друзья. И вдруг все обрушилось. Вот тогда я сразу повзрослела и ушла в себя. И с тех пор меня в театре стали звать «могилой». У каждого тогда были свои прозвища: трясогузка, клещ… а я вот превратилась в «могилу». Это стало чертой моего характера. 

 Помню, в России я разговаривала с Талочкой Михоэлс по телефону, и вдруг мы услышали повтор нашего разговора. Что-то у них там не сработало с подслушивающей аппаратурой. Помню,  мы решили отпраздновать день рождения Нины Михоэлс в «Арагви». Посадили нас за столик, а мы молчим. И вдруг, будто по счету: раз, два, три – мы поднялись и ушли. Мы все почувствовали, что в этом месте и за этим столиком услышат каждое наше слово.

-         Что за жизнь планида такая? Где-нибудь в Англии или Франции родится талантливый актер, станет профессионалом, играет в одном театре всю жизнь на одном языке. Нет, такая судьба, как ваша, уникальна. Она сама по себе – подвиг. Идиш, русский, иврит на сцене. Теперь еще и грузинский в кино!

-         А как же мне нравится этот язык! Сколько в нем музыки. Но круг еще не замкнулся. К идишу я пока что не вернулась. Кстати, я еще танцевать в этом фильме буду грузинский танец. Беру специальные уроки. На первом было так: стоят передо мной две молодые женщины. Мне танцевать с ними, а я думаю: вот сейчас ты провалишься, грохнешься, упадешь, голову сломаешь. Скажи им, что танцевать не сможешь. Но тут я решила, что исполню танец «изнутри», всех обману. Я буду танцевать свой танец. И все вышло!

             

    Есть такое понятие: возраст души. Возможно, это главный показатель молодости человека. Так вот, Этель Ковенская гораздо моложе многих наших современников, кому чуть больше двадцати лет. Талант и светлая молодость души – вот, как нам кажется, точный словесный портрет этой замечательной актрисы.