При реках Вавилона
При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе…
Псалом 136/167:1
Весной и летом 1920 года Николай Соседов, герой романа Гайто Газданова «Вечер у Клэр» (1929), скитался по Севастополю и впитывал в себя новые впечатления.
Я видел слезы на глазах обычно нечувствительных людей; революция, лишив их дома, семьи и обедов, вдруг дала им возможность глубокого сожаления и на миг освобождала от грубой, военной оболочки их давно забытую, давно утраченную душевную чувствительность. Эти люди точно участвовали в безмолвной минорной симфонии театрального зала; они впервые увидели, что у них есть биография, и история их жизни, и потерянное счастье, о котором раньше они только читали в книгах. И Черное море представлялось мне как громадный бассейн Вавилонских рек, и глиняные горы Севастополя — как древняя Стена Плача.
Эти люди не только «увидели, что у них есть биография». В глазах Соседова они заместили собой древний Израиль, страдающий и униженный. Их несчастья получили смысл, вписавшись в сакральную историю. Можно ли считать такую метаморфозу законной за пределами психологии и художественной фантазии? Существует ли смысл на самом деле, или все в истории — только причины и следствия?
Дядя Соседова Виталий, бывший драгунский ротмистр, просидевший пять лет в крепости за то, что дал пощечину командиру полка, поучал племянника накануне вступления его в Белую армию, чему дядя всячески противился:
<…> смысл — это фикция, и целесообразность — тоже фикция. Смотри: если ты возьмешь ряд каких‑нибудь явлений и станешь их анализировать, ты увидишь, что есть какие‑то силы, направляющие их движения; но понятие смысла не будет фигурировать ни в этих силах, ни в этих движениях. <…> Возьми какой‑нибудь исторический факт, случившийся в результате долговременной политики и подготовки и имеющий вполне определенную цель. Ты увидишь, что с точки зрения этой цели и только этой цели такой факт не имеет смысла, потому что одновременно с ним и по тем же, казалось бы, причинам произошли другие события, вовсе непредвиденные, и все совершенно изменили.
Смысла нет, а есть только умирание старого и рождение нового, как в царстве полипов. Красные — новое, белые — старое, правда на стороне красных. Поэтому дядя советовал племяннику: «… никогда не становись убежденным человеком, не делай выводов, не рассуждай и старайся быть как можно более простым».
И в самом деле, убежденные люди — Дон Кихоты, живущие внутри рыцарских романов, сражающиеся с ветряными мельницами. Они верят в смысл истории, в ее благую цель. Несогласные с этой целью будут непременно наказаны, как были наказаны русские эмигранты первой волны. Об этом мы читаем в поэме Маяковского «Хорошо» (1929):
Мне рассказывал тихий еврей, Павел Ильич Лавут: / «Только что вышел я из дверей, / вижу они плывут… <…> / От родины в лапы турецкой полиции, / к туркам в дыру, в Дарданеллы узкие, / плыли завтрашние галлиполийцы, плыли вчерашние русские. / Впереди година на године. / Каждого трясись, который в каске. / Будешь доить коров в Аргентине, / будешь мереть по ямам африканским».
За словами пролетарского поэта легко угадать библейский текст — предсмертную Песнь Моисея на горе Нево. Моисей предложил Израилю выбор между благословением и проклятием: «Благословение, если послушаете заповедей Г‑спода, Б‑га вашего <…> а проклятие, если не послушаете <…> и пойдете вслед богов иных» (Втор., 11:27–28).
И вот какой карой Г‑сподь поразит Израиль:
Отведет Г‑сподь тебя <…> к народу, которого не знал ни ты, ни отцы твои <…> и будешь ужасом, притчею и посмешищем у всех народов, к которым отведет тебя Г‑сподь <…> Не будет места покоя для ноги твоей, и Г‑сподь даст тебе там трепещущее сердце, истаивание очей и изнывание души; жизнь твоя будет висеть пред тобою, и будешь трепетать ночью и днем, и не будешь уверен в жизни твоей (Втор., 28:36–37, 65–66).
Отсюда в церковнославянский, а затем и в русский язык вошло выражение «притча во языцех», то есть «пример для народов мира», пример отрицательный.
«Притчу во языцех», очевидно, имел в виду Валентин Непомнящий, когда в 1996 году, после очередной исторической катастрофы, писал о великой миссии русской литературы. Господь покарал Россию за отступничество, но миссию не снял:
<…> миссия не снята и, несмотря на отступничество, продолжает исполняться и поневоле, ибо миссия — не личное имущество, не заслуга, не достоинство, а крест по силе, дело вечности, исполняемое «у времени в плену» <…> И задание продолжало исполняться — коли не примером следования христианской вере и правде, так очевидно устрашающими, постыдными и неслыханно кровавыми результатами отступничества, разразившимися в нашем столетии, которые должны бы были показать человечеству, куда ведет путь, вымощенный «заботами века сего» .
Если смысла нет, то нет и надежды. Остается смириться и пропасть между народами, принять их правду и отказаться от своей. Поэтому поиски смысла в истории или за ее пределами — занятие, свойственное еврейским пророкам и поэтам, мудрецам и философам.
В Талмуде мы находим рассказ о четырех мудрецах, что отправились в Рим из Путеол и на расстоянии в 120 миль услышали гомон римской толпы. Трое из них заплакали, а четвертый — рабби Акива — засмеялся. Спросили они его: «Отчего ты смеешься?», а он их: «А вы отчего плачете?» — «Как же нам не плакать, если наш Храм, Б‑га Подножие, сожжен, а язычники, воскуряющие идолам и поклоняющиеся деревьям, пребывают в безопасности и спокойствии?» — «Потому‑то я и смеюсь. Если все так хорошо устроено для тех, кто не повинуется Его воле, то для тех, кто повинуется, — тем паче».
В другой раз поднимались они в Иерусалим. И когда взошли на гору Скопус, разодрали одежды свои, а когда приблизились к Храмовой горе, увидели, как лисица выбегает из развалин там, где некогда стояла Святая святых. Трое из них заплакали, а Акива засмеялся. Спросили они его: «Отчего ты смеешься?», а он их: «А вы отчего плачете?» — «Как же нам не плакать, если лисы гуляют по месту, о котором написано в Торе: “<…> если приступит кто посторонний, предан будет смерти”?» (Числ., 1:51). Сказал им рабби Акива: «Потому‑то я и смеюсь, ибо написано: “И я взял себе верных свидетелей: Урию, священника, и Захарию, сына Варахиина”» (Ис., 8:2). Первый предрекал Израилю наказание за отступничество: «Посему за вас Сион распахан будет как поле, [и Иерусалим сделается грудою развалин, и гора дома сего будет лесистым холмом]» (Мих., 3:12), а второй обещал прощение и мир: «Так говорит Г‑сподь Саваоф: опять старцы и старицы будут сидеть на улицах в Иерусалиме, каждый с посохом в руке, от множества дней» (Зах., 8:4). Пока не исполнилось пророчество первого, боялся Акива, что не исполнится и пророчество второго. Когда же Храм был разрушен, не стало у Акивы сомнений, что пророчество Захарии исполнится. И так воскликнули мудрецы: «Акива, утешил ты нас, Акива, утешил ты нас!» (Макот, 24а‑б).
Он утешил их, а мы безутешны, потому что смысл ускользает у нас из рук, как ускользнул он из рук Николая Соседова в романе Газданова «Вечер у Клэр». Роман этот начинается с конца, с вечеров у Клэр, один из которых завершился давно чаемой близостью. Десять лет жизни потратил Николай на поиски женщины, встреченной им в Кисловодске, и вот теперь его охватила грусть.
Но во всякой любви есть печаль, вспоминал я, печаль завершения и приближения смерти любви, если она бывает счастливой, и печаль невозможности и потери того, что нам никогда не принадлежало, если любовь остается тщетной. И как я грустил о богатствах, которых у меня не было, так раньше я жалел о Клэр, принадлежавшей другим; и так же теперь, лежа на ее кровати, в ее квартире в Париже, <…> я жалел о том, что я уже не могу больше мечтать о Клэр, как я мечтал всегда; и что пройдет еще много времени, пока я создам себе иной ее образ и он опять станет в ином смысле столь же недостижимым для меня, сколь недостижимым было до сих пор это тело, эти волосы, эти светло‑синие облака.
Думая о Клэр, о вечерах, которые он проводил у нее, Соседов «постепенно стал вспоминать все, что им предшествовало». Воспоминания его протянулись от раннего детства до той поры, когда он, стоя на борту парохода, смотрел на горящую Феодосию, но не думал о том, что покидает свою страну, пока не вспомнил о Клэр:
Но ведь Клэр француженка, — вспомнил вдруг я, — и если так, то к чему же была эта постоянная и напряженная печаль о снегах и зеленых равнинах и о всем том количестве жизней, которые я проводил в стране, скрывшейся от меня за огненным занавесом?
Может быть, так думал Иосиф Флавий, когда за огненным занавесом скрылись от него развалины Иерусалима. В Риме его ждали карьера придворного историографа, новый брак и восхищение читателей. Эти мысли могли утешить его. У него появилась цель, а следовательно, и смысл существования, что, впрочем, не могло избавить его от скорби и гнетущей тоски. Как сказано: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе…»
Комментариев нет:
Отправить комментарий