Твой отец подставляет тебе плечо: каково быть наследником Пауля Целана
Материал любезно предоставлен Jewish Review of Books
Paul Celan
Letters to Gisèle
[Письма к Жизели]
NYRB Poets, 2024. — 256 p.
Как заметила Жизель Целан‑Лестранж, жена Пауля Целана, ее муж считал поэзию ревнивым божеством и думал, что это божество требует от него ни больше ни меньше как Авраамовой готовности принести в жертву собственного сына. В «Письмах к Жизели» , недавно опубликованных в английском переводе, Целан предстает покорным слугой этого божества — заботливым отцом, который, однако же, всецело поглощен своим творчеством.
Письма, охватывающие без малого 20 лет, проливают свет на его старания поквитаться с произошедшим. Писать стихи и обзаводиться детьми после Шоа — не что иное, как отпор силам, вздумавшим стереть тебя с лица земли, невозможные попытки восстановить преемственность на ошметках всех связей времен.
Целан, еврей с Буковины, потерявший обоих родителей и оставшийся без гражданства , женился на французской художнице Жизель Лестранж вопреки возражениям ее аристократического католического семейства. Она занималась живописью и гравюрой. В 1953 году их сын‑первенец Франсуа скончался, прожив лишь сутки с небольшим. В 1955 году, когда родился второй сын, Эрик, Целан уже взялся преобразовывать немецкий язык и ломать его законы. Слог за слогом, восстанавливая раздробленные слова, он возвращал евреям язык, которым воспользовались их палачи.
Несмотря на наследственное горе утрат, детство Эрика полнилось светлыми радостными моментами: мальчик созывал птиц, угощая их хлебными крошками, скакал по диванам на воображаемом верблюде, расписал витраж для Нелли Закс (в ее письмах к супругам Целан чувствуется, что она, словно родная бабушка, привязалась к этому «очарованному ребенку с простодушным взглядом»). По рассказам Жизели, в возрасте восьми лет Эрик заявил: «Я буду ученым, но это еще не все, я также хочу быть благородным в любви!»
Теперь 70‑летний Эрик Целан живет в скромной квартире в парижском районе Бельвиль. В июне 2024 года я посетил его вместе с Бертраном Бадью, издателем, литературным душеприказчиком и биографом Целана, и выслушал размышления Эрика о многослойном наследии, доставшемся ему от родителей. В их доме царило разноязычие (немецкий, французский, румынский) и витало, как призрак, напряженное молчание о том, о чем невозможно говорить вслух.
Поэзия его отца сродни этому молчанию: обрывочные, сбивчивые фразы, Холокост нигде не упоминается прямо, но повсюду присутствует между строк. Целан, родившийся в Черновцах в семье немецкоговорящих евреев, хлебнул лиха в румынских трудовых лагерях, но спасся от нацистской машины истребления, которая отняла жизнь его родителей. И все же в отличие от Эли Визеля, Примо Леви и Нелли Закс Целан отказывался впрямую упоминать о Холокосте.
В 1958 году, когда ему вручали Бременскую литературную премию, он сказал, что поэзия должна «пройти сквозь собственную безответность <…> сквозь тысячекратную кромешность смертоносных речей» .
В книгу «Письма к Жизели», переведенную на английский Джейсоном Кэйветтом, включено больше 60 писем и открыток Целана, адресованных Эрику. Судя по ним, отец отчаянно пытался найти баланс между творчеством и отцовскими обязанностями. По письмам видно, как мучительно он переживал свою уязвимость. По‑видимому, отец приказывал себе ради ребенка создавать видимость стабильности. Из психиатрической лечебницы Целан пишет десятилетнему Эрику: «Ты здоров, мама здорова, я скоро снова буду здоров <…> нас ничто не сможет разлучить».
С течением времени хрупкое душевное равновесие Целана пошатнулось. Во второй половине 1960‑х, когда столкновения с действительностью ранили Целана до крови (он так и говорил о себе — wirklichkeitswund ), «припадки наваждения», как он их называл, выматывали все сильнее. Однажды он напал на соседа, вообразив, что тот причинил вред Эрику. И все же, хотя его «трясло» на жизненных ухабах, Целан с неиссякаемым рвением оставался верен своим отцовским обязанностям, говорил Жизели, что Эрик — «наш несокрушимый raison d’être ».
Однажды Целан уподобил стихи «посланию в бутылке», которую волна, возможно, когда‑нибудь «прибьет к берегу сердца» . На фоне студенческих демонстраций в мае 1968 года, когда отец и сын, гуляя по Латинскому кварталу, распевали революционные песни на русском, идише и французском, Целан «вверял волнам» поэтические послания с надеждой, что они западут сыну в сердце.
Вот стихотворение, написанное за неделю до 13‑летия Эрика — дня его бар мицвы:
Эрику
Освещенная,
совесть таранит
с обеих сторон
зачумленное уравнение
позже, чем раньше: ранние
времена держат резкие
мятежные весы,
совсем как ты, сын,
держишь мою с тобой —
она, как стрела —
руку .
Здесь в отцовской любви Целана звучат библейские отголоски. Образ барана (введенный во второй строке через глагол rammt ) — мучительный надрыв в начале стихотворения, напоминание о животном, которое Б‑г послал Аврааму как замену для жертвы. Но в последних строчках отцовская «рука‑стрела» тянется вперед, к сыну.
Этот жест руки, протянутой уже не для жертвоприношения, а для объятия, перекликается с единственным стихотворением, которое Целан написал целиком на французском. Оно адресовано Эрику, и в финальных строках сквозит игра слов:
Твой отец (Ton père)
подставляет тебе плечо (t’épaule)
Интересно, взвалил ли Эрик себе на плечи что‑нибудь из еврейского наследия своего отца — человека, который написал: «Мои стихотворения имплицитно заключают в себе мое еврейство» и утверждал, что пьет вино «из двух стаканов» — германского и гебраистического.
В одном из писем к Жизели Пауль выражает надежду, что их девятилетний сын, когда вырастет, будет «ощущать себя евреем — по‑человечески, скромно и достойно» . Несколько месяцев спустя Пауль обращается к Эрику с надеждой и настойчивостью:
«Мой сын Эрик, ты живешь, ты будешь жить, ты растешь, ты будешь расти, ты станешь прямодушным и мужественным мужчиной, ты учишься и ты будешь учиться, ты пишешь и ты будешь писать, ты поешь и ты будешь петь, ты любишь и ты будешь любить, ты любим и ты будешь любим, ты найдешь достойную тебя жену, умную и красивую, у тебя будут дети, мальчики и девочки, у тебя будет хорошая профессия, у тебя будут верные и честные друзья, ты будешь справедливым и щедрым, ты полюбишь поэзию и сам будешь поэтом, у тебя будет вера и ты будешь уважать веру других людей, ты будешь хорошим евреем» .
Осенью 1969 года Целан выступал на поэтических вечерах в Иерусалиме, Хайфе и Тель‑Авиве. Эту двухнедельную поездку Целан назвал «поворотом, цезурой в моей жизни» . Он написал цикл из 19 стихотворений, вдохновленных пребыванием в Израиле (опубликован в 1976 году).
В октябре Пауль послал сыну открытку: «Иерусалим восхитительный город, ты тоже, однажды ты приедешь его посмотреть». Это последнее из дошедших до нас писем Целана к сыну.
Еврейское имя Целана, Песах, означает и освобождение, и жертвоприношение. В 1970 году, накануне Песаха, Целан утопился в Сене. Ему было 49 лет.
При встрече Эрик рассказал мне: когда тело его отца вытащили из реки, в карманах пиджака не обнаружили ничего, кроме двух билетов на спектакль «В ожидании Годо». «Наше наследство досталось нам без завещания», — написал задолго до этого французский поэт Рене Шар, друживший с Целаном.
После самоубийства Целана оказалось, что обстоятельного завещания он не оставил, так что Жизели и Эрику пришлось собственными силами разбираться с его гигантским наследием — расшифровывать рукописи, анализировать воспоминания, докапываться до смысла. Как хранить наследство, попавшее к тебе без пояснений и указаний?
Эрик поведал, что Жизель была вынуждена единолично решать, кто будет разбирать литературное наследие Целана: 111 коробок с рукописями, черновиками, дневниками, записными книжками, письмами (на некоторых имелась безапелляционная пометка поэта: «Не публиковать») и более 4 тыс. томов его библиотеки, а также где все это должно храниться.
Жизель назначила литературным душеприказчиком Бадью в помощь другому душеприказчику — Эрику. Вначале Бадью и Жизель обратились в парижскую Литературную библиотеку имени Жака Дусе, где хранятся архивы многих выдающихся французских писателей — Малларме, Валери, Жида, Мальро и других. Хотя на момент смерти Целан уже 15 лет был гражданином Франции, библиотека отклонила предложение: дескать, она специализируется на французской литературе и не слишком подходит для архива поэта, писавшего на немецком. (По словам Эрика, за все годы жизни во Франции Целан ни разу не получал приглашения выступить там с чтением своих стихов.)
Когда изначальный план сорвался, Жизель подумала об Иерусалиме — городе, ознаменовавшем поворот в жизни Целана. Ей пришла мысль подарить литературное наследие мужа Национальной библиотеке Израиля. По словам Бадью, Стефан Мозес, профессор сравнительного литературоведения в Еврейском университете в Иерусалиме, основатель кафедры немецкой литературы, отговорил Жизель, указав на то, что Израилю постоянно угрожает опасность.
И вот в конце 1980‑х Архив немецкой литературы в Марбахе выдвинул довод, что все решает язык произведений: поскольку Целан писал на немецком, его наследие должно храниться в Германии. Немцы предложили хорошие деньги за архив. При жизни Целан неизменно отказывался от денежных репараций германских властей. «А вот теперь пусть заплатят!» — сказала Жизель.
В 1990 году Марбах приобрел архивы Целана за сумму, эквивалентную 400 тыс. евро на нынешние деньги. Годом позже Жизель скончалась в Париже.
Тот факт, что выбор пал на Марбах, исполнен глубокого символического смысла и горькой иронии. Как заметил Эрик, бумагам Целана наверняка неуютно лежать по соседству с бумагами Мартина Хайдеггера и Ивана Голля . Когда‑то жена Голля обвинила Целана в плагиате, развязав против него клеветническую кампанию с антисемитским душком. Но Эрик ставит прагматические соображения выше символического смысла.
«Мы можем поблагодарить Марбах за квартиру, где мы с вами сейчас сидим», — говорит он с многозначительной улыбкой, явно сознавая всю иронию того, что страна, от которой когда‑то отвернулся его отец, страна, чей «смертоносный» язык отягощен бременем геноцида, теперь хранит его литературное наследие.
В адресованном Эрику стихотворении Целана «рука‑стрела» поэта тянется к сыну. В «Акеде», библейском рассказе о прерванном сыноубийстве, руку Авраама вовремя остановили, занесенный нож замер. И все же травма длится в молчании Ицхака, в самом факте его связывания. В своем последнем письме к Жизели Целан написал: «Столкнувшись с необходимостью выбора между стихами и нашим сыном, я выбрал: нашего сына» . Но то, что он выбрал Эрика, так и не помогло ему в конце концов порвать с господином из Германии .
В 1964 году Целан писал сыну из Ганновера: «Мой дорогой Эрик, в скором времени я буду читать стихи. Как знать, ты, может быть, однажды тоже станешь этим заниматься, на свой манер. Или займешься чем‑нибудь другим, и это все равно будет похоже на стихотворство».
В беседе Эрик сообщил мне, что «в языках не был силен», по собственному мнению, и потому «выбрал вид искусства, где говорить не требуется». Он поступил в цирковую школу и стал профессиональным иллюзионистом. «Поначалу мои фокусы никуда не годились, — сказал он, — но отец смотрел и улыбался. Он меня всячески поощрял».
С этими словами Эрик ловким грациозным жестом вытащил из‑за моего уха несколько сложенных веером карт. И мне открылось, что доброе цирковое волшебство Эрика, творящее что‑то из ничего, радость из горя, — это и есть главное, подлинное наследство, полученное им от отца.
Оригинальная публикация: Your Father Shoulders You: On Inheriting Paul Celan
Комментариев нет:
Отправить комментарий