Прав ли Оруэлл, презирая пост-холокостного еврея за его «Кислую месть»?
Освенцим. 27 января 1945 года
«Антисемитизм иррационален и не подвержен доводам разума».
Джордж Оруэлл
27 января 2015, в Международный день памяти жертв Холокоста, приуроченный к дате освобождения Освенцима, я написала веселенький отчет о том, как дружно, не заморачиваясь приглашением на свои «мероприятия» евреев, отмечает этот день цивилизованный мир в целом, и Генеральная Ассамблея ООН, в частности. 2015-й был годом юбилейным: 70 лет с того дня, как солдат Советской армии сбил замок на воротах Освенцима.
В 2015-м году в этот самый день по всему миру творился такой сюр, что казалось, в будущем перебить его будет просто нечем. Но как оказалось — есть чем. В 2023-м заместитель министра социальных служб в правительстве Уэльса, как бы в продолжение описанного мною паноптикума, разослала на этой неделе приглашения на церемонию поминовения жертв Холокоста, названную ею Holocaust Memorial Day vigil for gypsy (День памяти цыган), в котором евреи вообще не упоминались никаким образом, даже после цыган. Вот написала… И так мне скучно сделалось от всей этой неизобретательной мерзости, которая, судя по всему, закончится только с последним (God forbid!) на земле евреем. Из этого следует, что 27 января 2023-го произойдет решительная смена репертуара.
Итак, не так давно мне попалось на глаза эссе «Кислая месть» за авторством моего любимейшего (из англосаксов) писателя Джорджа Оруэлла. Он для меня не только, вернее даже, не столько автор культовых, прославивших его имя антиутопии «1984-ый» и притчи «Скотный двор», сколько я люблю, а значит, каждый раз с неубывающим наслаждением перечитываю его несравненную в своей интеллектуальной мощи и лингвистическом мастерстве прозу: «Дочь священника», «Да будет фикус!» и наиболее совершенное детище его художественно-пластического дара — роман «Глотнуть воздуха». Если вы возьметесь читать их по-русски, то вас ожидает конгениальная оригиналу работа замечательного переводческого тандема: Вера Домитеева и Кеннет Макиннес. Мы с одной мой другиней одновременно читали «A Clergyman’s Daughter« — «Дочь священника». Она — в оригинале, я — по-русски, время от времени оценивая качество перевода той или иной страницы. Так что, не раздумывая могу рекомендовать русское издание. Так, Остапа понесло. Пора остановиться, а иначе трудно будет вернуться к эссе «Кислая месть», которое написано в конце 1945-го, и имеет прямое отношение к Холокосту.
Тут я вынуждена коснуться одной деликатной темы. Да, вы не ошиблись. Латентного антисемитизма моего любимого писателя. Возможно, что внимательно читая блистательную документальную прозу Оруэлла «Фунты лиха в Париже и Лондоне», вы обратили внимание на такие авторские ремарки главного героя, сиречь, самого автора, как: «мечтал дать по роже парижскому ростовщику, рыжему еврею, наглейшему хаму», или первое замеченное им в Лондоне существо, это «сидевший особняком в углу еврей, который, уткнувшись в тарелку, жадно и виновато ел ветчину». Но эти мечты и наблюдения кажутся совершенно безобидными, да они и на самом деле безобидны, в сравнении с отвращением, которое вызывает у Оруэлла «низкорослый венский еврей, записавшийся в отделение американской армии, которое занимается допросами немецких военнопленных». При этом нацистский офицер-эсэсовец, которого жалкий в своей запоздалой мстительности еврей-недомерок несколько раз ударяет по распухшей ноге, вызывает у автора эссе не только глубочайшее сочувствие, но, и, пожалуй, симпатию. Гуманный и в высшей степени цивилизованный европеец Джордж Оруэлл ловит себя на том, что ему хочется предоставить страждущему и растерянному нацисту профессиональную психологическую помощь. А относительно «маленького еврея, который начал заводиться», он иронически любопытствует: «получает ли он удовольствие от приобретенной таким образом власти».
Так что, прочитав это эссе, я не умом, а как говорит Лев Толстой, всем существом своим ощутила, что мой любимый писатель, вольно или невольно, следует старой английской литературной традиции, берущей начало еще с «Кентерберийских рассказов» Джеффри Чосера (XIV век) и длящейся аж до 30-х годов прошлого века. В рамках этой традиции было принято изображать евреев как низменных существ, вызывающих у читателя глубокую антипатию.
Подтверждение моим догадкам обнаружено не далее как сегодня, в другом эссе самого Оруэлла «Антисемитизм в Британии», 1945, где он с никогда не изменяющей ему интеллектуальной честностью пишет: «Отправной точкой любого исследования феномена антисемитизма должен стать не вопрос: «Почему это совершенно иррациональное убеждение свойственно другим?», а «Почему это убеждение свойственно мне?» Если каждый задаст себе этот вопрос, то он по крайней мере задумается над своими тому объяснениями и тогда узнает, что стоит за ними. Антисемитизм должен быть исследован, но не антисемитами, а людьми, которые знают, что и они не обладают иммунитетом против этого чувства».
И хотя Оруэлл знает и пишет о том, что антисемитизм — это позорное явление, он признает тот факт, что антисемитизм — иррациональная и потому неистребимая черта человеческого общества, присущая и ему самому.
Ну, на том и порешим. Хочу только заметить: не взирая на то, что сама я ни при каких обстоятельствах не способна бить ногой в ботинке по лежачему, да еще искалеченному человеку, жалею и сострадаю я не пленному нацисту, а моему венскому сородичу, не так давно до описанных событий узнавшему, ЧТО такие пленные, до того как попасть в плен, успели сотворить в Европе с его народом. В конце 1945-го, когда Оруэлл писал это эссе, был уже известен чудовищный и непоправимый для «гонимого племени» итог прошедшей войны: из девяти миллионов европейских евреев, шесть ушли дымом из печи крематориев, удобрив жирным пеплом поля Польши. Прочтите и вы «Кислую месть». Во-первых — написано на ятъ. А во-вторых — сможете составить свое собственное мнение по этому болезненному для евреев, а может быть, и не только для них, вопросу.
«Кислая месть». Джордж Оруэлл
— Когда я встречаю в прессе такие выражения, как «трибунал над военными преступниками», «наказание за военные преступления» и т.д., я вспоминаю случай в лагере для военнопленных в Германии, свидетелем которого я стал летом этого года. Этот лагерь мне и еще одному корреспонденту показывал низкорослый венский еврей, записавшийся в отделение американской армии, которое занимается допросами военнопленных. Это был живой, светловолосый, красивый молодой человек лет двадцати пяти, политически гораздо более грамотный, чем большинство американских офицеров, так что находиться с ним было значительно интереснее. Лагерь был разбит на летном поле, и после того как нам показали заключенных за ограждением наш гид повел нас в ангар, где проходили «фильтрацию» пленные особых категорий. В одном конце ангара на бетонном полу лежало человек двенадцать. Нам объяснили, что это офицеры СС, которыми американцы занимались отдельно от всех. Среди них был один человек в рваной гражданской одежде, лежащий с рукой на лице и, по-видимому, спящий. Его ноги были страшные, чудовищно изуродованные. Они были симметричны, но по форме скорее напоминали лошадиные копыта, чем человеческие ноги. Когда мы подошли к ним поближе, маленький еврей начал заводиться. «Вот настоящая свинья!» — сказал он и вдруг со всей силой ударил тяжелым армейским сапогом лежащему прямо по распухшей ноге. «Встать, свинья!» — заорал он просыпающемуся человеку и повторил то же по-немецки. Пленный поднялся на ноги и неуклюже стал по стойке «смирно». Точно так же сознательно заводя себя — он почти подпрыгивал — еврей стал нам рассказывать историю этого пленного. Он был «самым настоящим» нацистом; номер его партбилета говорил о том, что он был членом нацистской партии с самого начала и имел чин в политическом отделе СС, соответствующий военному званию генерала. Мы почти наверняка знали, что он нес ответственность за концлагеря, пытки и виселицы. Короче говоря, он представлял собой все то, против чего мы пять лет сражались.
Я тщательно изучал внешний вид этого человека. Даже со скидкой на грязный, голодный, небритый вид всех военнопленных он выглядел отвратительно. Но он не казался человеком жестоким или страшным по какой-либо причине: просто нервным и даже в каком-то смысле интеллигентным. Его тусклые быстрые глаза скрывались за толстыми очками. Он мог быть священником, лишенным сана, актером, карьеру которого разрушил алкоголь, или медиумом-спиритуалистом. Я видел обитателей лондонских пансионов и посетителей читального зала Британского музея, очень похожих на этого человека. Он явно не был психически уравновешен — возможно, он даже потерял здравый рассудок, хотя явственно боялся получить еще один удар. Тем не менее все, что о нем рассказывал еврей, запросто могло быть правдой, и скорее всего и было правдой! Нацист-мучитель нашего воображения, чудовищная фигура, против которой мы столько лет боролись, на поверку оказался этим жалким существом, которое, очевидно, нуждалось не в наказании, а в какой-то психологической помощи.
Потом были дальнейшие унижения. Другого офицера СС, рослого, мускулистого мужчину, заставили раздеться до пояса, и показать татуировку группу крови, наколотую у него под мышкой; еще одного заставили нам рассказать, как он солгал о своей принадлежности к СС и пытался выдать себя за рядового Вермахта. Мне стало любопытно, получает ли еврей удовольствие от приобретенной таким образом власти. Мне показалось, что не получает, что он просто — как посетитель публичного дома, как мальчик, курящий свою первую сигару, как турист, шляющийся по картинной галерее — уговаривает себя, что получает от всего этого удовольствие, и ведет себя так, как мечтал себя вести, когда сам был бесправен.
Бессмысленно винить немецкого или австрийского еврея в желании расправиться с нацистами. Кто знает, какие счеты хотел свести этот молодой человек; очень может быть, что у него убили всю семью, и, в конце концов, удар сапогом — такая мелочь в сравнении с преступлениями гитлеровского режима. Но что этот случай, как и многое другое, увиденное мною в Германии, мне показал, так это то, насколько невзросло и несерьезно само понятие мести и наказания. Строго говоря, мести не существует. Месть — это то, что хочет совершить человек бессильный потому, что он бессилен: когда бессилие уходит, уходит и желание.
Кто бы не подпрыгивал от восторга в 1940-м году, предвкушая избиение и унижение офицеров СС? Но когда это становится возможным, получается нечто жалкое и отвратительное. Говорят, что, когда труп Муссолини вывесили на всеобщее обозрение, одна старуха вытащила револьвер и всадила в него пять пуль, воскликнув: «Это за моих пятерых сыновей!» Такие истории придумывают газетчики, но вполне возможно, что это правда. Интересно, насколько она успокоилась после этих пяти выстрелов, о которых она наверняка мечтала годами. Условием, позволившим ей приблизиться к Муссолини на расстояние выстрела, было то, что он стал трупом.
Мера ответственности, которую публика в нашей стране несет за чудовищные условия мира, которые союзники сейчас заставляют принять Германию, заключается в том, что мы не смогли предвидеть, что наказание врага не дает внутреннего удовлетворения. Мы принимаем за должное такие преступления, как изгнание всех немцев из Восточной Пруссии — преступления, которые мы не могли предотвратить, но против которых мы, по крайней мере, могли протестовать — потому что немцы нас разозлили и напугали и тем самым убедили, что, когда маятник качнется в другую сторону, мы не будем обязаны к ним испытывать жалость. Мы проводим эту политику, или позволяем другим ее за нас проводить потому, что раз уж мы решили Германию наказать, мы чувствуем, что это нужно проделать до конца. На самом деле, ненависти к немцам в нашей стране осталось мало, а в оккупационной армии, позвольте предсказать, ее будет еще меньше. Лишь ничтожное меньшинство садистов, проявляющих нездоровый интерес к «зверствам» заинтересовано в отлове всех военных преступников и коллаборационистов. Спросите обывателя, в совершении каких преступлений следует в суде обвинять Геринга, Риббентропа и других — он не сможет ответить. Каким-то образом наказание этих монстров теряет привлекательность, приобретая актуальность; более того, в заключении они почти уже не монстры.
К сожалению, требуется какой-то конкретный случай, чтобы человек осознал свои истинные чувства. Вот, например, еще одна история, произошедшая со мной в Германии. Через несколько часов после того как французская армия взяла Штутгарт мы с бельгийским журналистом вошли в город, в котором еще не установился порядок. Бельгиец всю войну работал на европейскую службу Би-Би-Си, и, как большинство французов и бельгийцев, он гораздо жестче относился к «бошам», чем большинство англичан и американцев. Все большие мосты, ведущие в город, были взорваны; поэтому мы вошли в город по маленькому пешеходному мосту, который немцы защищали с особым рвением. Под ступеньками на спине лежал труп немецкого солдата. Его лицо было воскового цвета. На грудь ему кто-то положил ветку черемухи, цветущей повсюду. Бельгиец отвернулся от трупа. Когда мы перешли мост, он мне признался, что впервые в жизни видит мертвеца. Ему было лет тридцать пять, и четыре года из них он занимался военной пропагандой по радио. Тем не менее в течение последующих нескольких дней его взгляды существенно изменились. Он смотрел с отвращением на город, разрушенный бомбежкой, на унижение, которому подвергались немцы, и даже однажды попытался вмешаться, чтобы остановить мародерство. Когда мы вернулись, он дал остаток кофе, который мы принесли с собой, немцам, на квартире у которых нас разместили. Неделей раньше он посчитал бы ниже своего достоинства дать кофе «бошам». Но он признался мне, что его чувства изменились при виде ce pauvre mort у моста: он вдруг понял смысл войны. А если бы мы зашли в город другой дорогой, он, наверное, так бы и не увидел этот один труп из, возможно, двадцати миллионов, оставшихся после этой войны.
Перевод Ильи Винарского; Первая публикация: Tribune. — ВБ, Лондон. — 9 ноября 1945 г. Другое название: «Месть обманывает ожидания»
P.S.
Оруэлл любил присловье: «Revenge is a dish best served cold » (месть — блюдо, которое подают холодным).
Любопытно было бы узнать: каким именно блюдом, горячим или холодным, показалась автору «Кислой мести» серия Нюрнбергских процессов 1946 года, на которых перед Международным трибуналом предстал целый выводок необычайно «растерянных», не говоря о том, что уже более года абсолютно безвредных и даже беспомощных нацистов? И какая жалость, что он не дожил каких-то одиннадцати лет до гениальной ленты Стенли Крамера «Judgment in Nurnberg». В этом фильме искренне раскаявшийся министр юстиции Германии, так же как и его ничуть не сожалеющие о содеянном подельники-юристы, получает пожизненное. Американский судья, вынесший приговор, объясняет это тем, что он уполномочен действовать от имени жертв людоедского режима, а не заботиться о состоянии души или чувстве вины того или иного гитлеровского правоведа, чья подпись еще недавно стояла под лютыми в своей античеловечности законами Третьего рейха. Некоторое противоречие со взглядами Джорджа Оруэлла, не правда ли? Не менее любопытно, как бы Оруэлл, прочти он «Жизнь Арсеньева», прокомментировал великолепную в своей парадоксальности мысль Бунина о прямой связи «законности возмездия» и «высшей любви к Богу и к ближнему»: «Страшная месть» (Н.В. Гоголя) пробудила в моей душе то высокое чувство, которое вложено в каждую душу и будет жить вовеки — чувство священнейшей законности возмездия, священнейшей необходимости конечного торжества добра над злом и предельной беспощадности, с которой в свой срок зло карается. Это чувство есть несомненная жажда Бога, есть вера в Него. В минуту осуществленья Его торжества и Его праведной кары оно повергает человека в сладкий ужас и трепет и разрешается бурей восторга как бы злорадного, который есть на самом деле взрыв нашей высшей любви и к Богу, и к ближнему…»
Соня Тучинская
Комментариев нет:
Отправить комментарий