Метафизика против физики: хазарские записки
Все меньше интересует современность, все больше осязаемым становится период двухтысячелетней давности. Вероятно, это признак реальной эсхатологии, вроде того, что время кончилось. Но вероятно также и то, что современность рассеивается, вступая в период, который я называю про себя «хазарским». Хазария была огромным историческим конгломератом, но не оставила по себе ничего, кроме косвенных свидетельств. Хазария — государство‑призрак. Почти никаких письменных свидетельств, наносные отложения волжской дельты стерли все руины. Поскольку мир — это лишь кем‑то рассказанная история, подобные призраки и существуют. Такие пузыри относятся и ко времени. Они могут в нем возникать, как проталины‑полыньи в речном льду, прекращая скольжение. Остановившаяся история не имеет иного выбора, кроме как обратиться к своему отражению в прошлом, ставя нам такой скринсейвер. Империи рушатся и тянут за собой на дно тектонические плиты времени, оставляя в истории провал, через который трудно переправиться.
Притягательность пейзажа, в отличие, скажем, от человеческого тела, иррациональна. Разгадка в том, возможно, что ландшафт привлекает взгляд, так как мы созданы по образу и подобию Всевышнего, его — ландшафт — сотворившего: Творцу — и творцу свойственно иногда любоваться своим произведением.
Ландшафт может быть столь же уникален, как отпечатки пальцев. В великом гимне планете Земля — фильме «Koyaanisqatsi» — камера движется на самолетной высоте над гористой пустыней в Чили. Причудливые слоистые скалы, напоминающие одновременно и вертикальную мрачную готику, и органического Гауди, кажется, неотличимы от каньонов Юты. Но в Юте известняк из‑за избытка окислов железа красноватый — рыжий, рудой, даже персиковый; такого больше нигде не сыскать.
В низовьях Волги были открыты особые эрозивно‑наносные образования, с высоты напоминающие волнистое, как стиральная доска, дно мелководья. Бугры Бэра получили свое название в честь впервые описавшего их Карла Бэра, пионера‑эмбриолога, в конце жизни и на исходе XIX века занявшегося изучением геологических сдвигов Прикаспийской низменности и попутно открывшего «Всеобщий закон образования речных русел».
С целью разобраться в причудливом узоре ландшафта геологи прибегают порой к помощи археологов, и наоборот: археология просит консультации у геологии. Так, общими усилиями, была открыта Хазария, примечательная тем, что часть ее жителей исповедовала иудаизм. Археологи долго искали хазарскую столицу Итиль и в самой Дельте, и у современной Енотаевки — на правом берегу Волго‑Ахтубинской поймы, и столь же упорно на левом берегу — у села Селитренное. Но за все годы — ни следа: ни захоронения, ни черепка. Не мог же выдумать Хазарию Йеуда Галеви, написавший важнейший для средневековой еврейской мысли труд «Сефер а‑кузари». Тогда пришли на помощь геологи, указавшие, что полноводность Волги и уровень Каспия значительно менялись во времени. Археологи вспомнили, как исследовали в Дербенте крепостную стену, выстроенную в VI веке, чтобы защищать иранских Сасанидов от набегов с севера. На западе она упиралась в неприступный Кавказ, а на востоке подходила к самому морю. При этом крайняя башня находилась под водой на глубине шести метров. Отсюда следовало, что уровень Каспия в IX веке был на двенадцать метров ниже современного. Северная часть Каспия мелкая, суда из Волги движутся по специально прорытому каналу. Понижение уровня моря на метр осушает более десяти километров, значит, в IX веке дельта Волги располагалась значительно южнее. А там, где в нынешнее время разливается бескрайнее половодье, где стоят камышовые заросли, проходимые только кабанами, где дебри тальника скрывают сомовьи ильмени, щучьи ерики и протоки, — там простирались луга и пашни тучной Хазарии, жителей которой половодья постепенно вытеснили на высокие степные берега, где они и растворились в населении Золотой Орды.
Хазария потонула в речных отложениях, была погребена на дне Каспия, от нее не осталось и следа, не считая редких осколков керамики в отвалах, сгруженных с землечерпалок. Но в книге еврейского поэта Йеуды Галеви эта страна стоит нерушимо, и царь ее придирчиво расспрашивает еврея о его вере, постепенно убеждаясь, что принятие иудаизма умножит благоденствие управляемой им страны. Ничего удивительного, ибо, как сказано в Талмуде, мир — это всего лишь кем‑то рассказанная история.
Воображение, вероятно, единственная твердая валюта в областях, торгующих смыслами. Остальные валюты слишком быстро превращаются в «бронзовые векселя». И «Хазарский словарь» Милорада Павича, в котором главный герой носит имя Йеуды Галеви, рассказывает о не более баснословных историях, чем та, что лежит в основе «Кузари».
Ландшафт порой столь же уникален, как узор на радужке глаза. Но иногда наблюдается неожиданное сходство. В «Открытии Хазарии» Гумилев пишет: однажды в экспедиции, находясь в километре от моря перед густой стеной камыша, он зарисовывал в отчет разрез выкопанного шурфа и увлекся. Как вдруг заметил, что дно палатки промокло. Он вышел наружу и увидел: камыш шелестит, приглаживаясь южным ветром, а всюду из земли выступает вода: впадины на глазах превратились в лужи, через камыши побежали струи. И тут ему стало страшно: он знал, что ветровой нагон достигает глубины двух метров и часто губит зазевавшихся охотников или пастухов. Вместе со своими помощниками он едва успел свернуть лагерь, когда луговина вокруг залилась зеркалом воды, им пришлось мчаться наперегонки с наступающим стремительно морем.
Странно, что Гумилев, спасаясь от моряны (так называется в тех краях южный ветер), не вспомнил колесницы фараона, которые, в отличие от их автомобиля, все‑таки были застигнуты морем. Но это событие создателя пассионарной теории этногенеза навело потом на мысль, что хазарам тоже приходилось остерегаться моряны — следовательно, следы их не стоит искать на плоских, заливных берегах. Благодаря этому археологи переформулировали свою задачу.
Еще один пример уникального ландшафта — Мертвое море. Когда Всевышний давал евреям Святую землю, не существовало приборов для измерения высоты над уровнем мирового океана и никто, кроме Б‑га, не знал, что район Мертвого моря, напитанного Иорданом и вулканическими источниками из афро‑азиатского разлома, — самая низкая точка на земле. Дно его, помимо выкристаллизовавшейся соли, выстилает асфальт: черные, обкатанные волнами кусочки битума, подобранные на его берегу, египтяне использовали для бальзамирования. Ландшафт самой особенной на планете страны обязан обладать уникальным свойством.
Ландшафт отчизны важен не меньше, чем телесность человека. Он — плоть обитания. Трудно жить в слишком большой стране, потому что нервные импульсы, осуществляемые перемещением ее обитателей, порой не способны обеспечить координацию бытования страны как целого. Весть о смерти Екатерины Великой достигла тихоокеанского побережья Российской империи лишь год спустя после кончины императрицы. Гончаров после лучшего в мировой литературе морского путешествия на фрегате «Паллада» вынужден был несколько месяцев возвращаться в Петербург (существенная часть его пути прошла на санях по единственной в тех краях дороге — реке Лене, где ямщик рисковал завезти его в «черный снег»: под тяжестью навалившего за зиму снега лед на широкой реке прогибается и вода просачивается под сугробы). Сейчас есть сотовая связь, автомобили, самолеты, интернет — все это усиливает нервную деятельность стран. В древности передвижения были ограничены пешим, верблюжьим и конным ходом. Расстояние измерялось в днях перехода. Удобней жить в стране, пределы которой подвластны человеческому телу, где можно лечь Гулливером навзничь и затылком чувствовать Север, а пятками Юг, где левая рука дотягивается до солнца на Востоке, а правая принимает на закате светило на Западе.
Однажды я видел, как противолодочный самолет с удлиненной кормой, скрывающей магнитную антенну обнаружения подлодок, пролетел на бреющем над Мертвым морем и ушел по Иордану патрулировать Кинерет. Что тут скажешь? Я всегда завидовал летчикам и ангелам, способным скользить по коже карты.
Допустим, мы знаем, как расступилось море. Допустим также, что манна небесная — капельки застывшего сока растений, надкусанных саранчой и после сорванные ветром. Но как был уничтожен Сдом? Как рухнули стены Иерихона? Как было остановлено солнце? Почему Мертвое море соленое, а озеро Кинерет — пресное? Рациональные ответы на эти вопросы, вероятно, существуют. Но их правомерность не выше правомерности ответов иррациональных.
Иногда научные достижения неотличимы от магии, и превознесение чудесного отдает невежеством, особенно если достижения науки при этом принимаются как должное. Есть области математики, в которых уверенно себя чувствуют от силы десяток‑другой специалистов на планете, и обществу проще признать их достижения мыльными пузырями, чем успехами цивилизации, отражающими красоту мироздания и разума. Но есть и области чудесного, на долю которого незаслуженно выпадает масса пренебрежения со стороны позитивизма, склонного считать, что ненаблюдаемое или непонятное попросту не существует, а не подлежит открытию и объяснению.
Со временем наши представления о живом понемногу пересматриваются. Вероятно, скоро мы придем к выводу, что существуют неорганические формы жизни. Так, великий физик‑теоретик Стивен Хокинг всерьез рассматривал компьютерный вирус как одну из форм жизни. И с учетом того, что не за горами эпоха, когда мозг человека напрямую будет подключен к глобальной сети, какой‑нибудь самозародившийся вирус разовьется в достаточно мощный интеллект, не облеченный плотью. Волей‑неволей нам придется иметь с ним дело.
Так почему же нельзя представить, что звездные процессы — точнее, связанные с ними потоки вещества и энергии — суть последствия коммуникативных связей неких пространственно‑временных образований? Почему в космосе, с его чрезвычайной протяженностью и сложностью, невозможно формирование неких интеллектуальных образований, пока еще непостижимых? В человеческом мозге переносятся электрические и химические импульсы, связываются и разрываются синапсы. Так почему не допустить, что и в космосе, и на нашей планете наличие «потусторонних» сил — это не материя, а результат пока не осознанных коммуникативных процессов (очень медленных или, напротив, мгновенных), происходящих в звездах, в растительном мире, в геологическом… Что мы — внутри некоей глобальной вычислительной системы, внутри вселенского мозга, мы и мироздание — мысли этого мозга. Например, реки, морские течения, облака могут быть рассмотрены как каналы передачи, по которым в качестве потока информации движутся значения плотности, солености, карта водных вихрей, всего, что составляет физическую суть реки. А где есть потоки данных, там можно подозревать интеллектуальные кластеры, ответственные за выработку смысла вместе с метаболизмом информации (в языческой интерпретации «природные духи»).
Иногда познание позволяет не только нащупать смысл утонувшего в забвении обряда, но даже его изобрести. Эта проблематика подводит нас к главному в XXI веке противостоянию — физики и метафизики, религии и науки, к необходимости того, что противостояние должно разрешаться с помощью модернизма: развитием того и другого навстречу друг другу. В конце концов, мироздание было сотворено не только с помощью букв и чисел, но и с помощью речений.
Вот почему Хазария стоит нерушимо на страницах, написанных Йеудой Галеви. Вот почему мир — это огромная, сложная, самая интересная на свете рассказываемая история.
В Кизил‑Юрте ошалевшие, но одновременно сурово‑сосредоточенные дагестанские полицейские ходят по перрону, держа палец на курке «калаша». Быстрым шагом, срываясь на бег, заглядывают под днище вагона, вспрыгивают на подножку, расталкивают всех на пути. Здоровенные лоси. Грубят, как деды новобранцам.
Я курю, и в голове вдруг возникает стишок: «Ну‑с, урус, снимай‑ка свой бурнус!»
В детстве в Баку поездом было два пути: через Гудермес или через Грозный.
В Грозном отец никогда не разрешал выходить на платформу, без объяснений. Это была единственная станция на протяжении двух с половиной тысяч километров, которая «облагалась» таким «налогом». Так и остался он у меня в памяти, этот город: неизъяснимо грозным.
А в Дербенте было уже можно, — и я вышагивал по платформе, взбудораженный морем, только что, на подъезде, появившимся в окне. Вверху, на ослепленных солнцем отрогах Малого Кавказского хребта, виднелись руины оборонительных сооружений — часть стены с башнями, некогда она доходила до самого моря. В этих естественных «Фермопилах», в самом узком месте между горами и морем, Сасаниды веками успешно держали оборону от хазар.
Широкогрудые псы с обрезанными ушами заглядывали в лица пассажиров.
Спустя четверть века пасмурным октябрьским утром я стоял там же, под теми же руинами, и видел, как ополоумевшие от страха полицейские мотаются вдоль состава с автоматами наизготовку, рыскают, по десять раз заглядывают под колеса, в тамбуры.
Ветер выл в проводах и гнал летучий мусор: клочки, обрывки, тучи пыли; полиэтиленовые пакеты парусили пузырями, дорываясь до высоты птичьего полета.
Апшерон ушел на дно эпохи. Каспий — единственное море, которое дышит на глазах, чье дыхание соизмеримо с человеческой жизнью. В IX веке, в период расцвета Хазарского каганата, уровень Каспия был на двенадцать метров ниже современного. Во времена детства моего отца море было выше, чем тогда, когда я учился плавать. Помню, однажды мы двигались от автобусной остановки к морю, видневшемуся вдали неширокой полосой, и, проходя мимо каких‑то одиноких скал, отец кивнул на них: «Когда‑то на этих камнях мы ловили рыбу».
— Ниже по Волге, над самым взморьем, среди Великой степи стояла когда‑то речная страна. Разум, воля и сытость гуляли по ней хозяевами, как по райскому саду. Половодье богато шло весною в поля, клало по щиколотку ил на землю, что твою сметану на ломоть. В ильменях, в путанке проток и ериков кишмя кишела, как в садке, красная рыба — жирная, будто бычок, питаемый одним суслом…
— Правил той страной царь Иосиф. Однажды он написал своему другу Хасдаю Ибн‑Шапруту, вельможе при дворе халифа Абдурахмана Кордовского: «Дворец мой находится в речной стране, на острове; восток наш омывается широкой рекой; запад — узкой, через нее наведен мост; дорога с него ведет к ожерелью озер, оплетенных серебреными протоками. Край мой прекрасен, как Святая земля, заповеданная нашим отцам Всевышним. Я часто вижу ее во сне: в этих снах я вижу и тебя, мой друг.
— Страна была желанной и неприступной, как иная дева. Или — тайна, что наследует смерти. Иудеи, бежавшие из Персии, священно правили ею, призвав Б‑га Израиля, Б‑га отцов их, на охрану и во благо своего нового прибежища. Царь и народ вняли призыву. В половодье протоки меняли русла. Моряна внезапно гнала в камышовые дебри волну со взморья — на погибель. Страна плыла, менялась вместе с Дельтой, как рука, пытающаяся удержать горсть песка, то есть время. Для чужаков страна была неприступна, будто призрак. Через несколько лет вернувшиеся для осады войска русичей не узнали изменившуюся местность. Ерик, где в прошлом году княжеской ладьей был отбит абордаж, зарос рогозом. Там, где волоком перекатывали ладьи, теперь полноводная протока, и в излучине тихо ходит черным глазом за стремниной круговерть омута. Водяной водил за нос ладьи по протокам, кружа, рассеивая, окружая мелями, увлекая в быстрины. Русалки хватались за весла, оплетая их своими косами. Пловцов, выпутывавших весла из стеблей лотоса, из плетей водяного ореха, хватали за белые пятки «водяные» — вспугнутые сомы, оглушительно бившие хвостом на плесе.
— Достичь страны можно было только по реке. Сплав по степи с песками был смертным боем: демон голода и смуты реял в разверстой туче над отрядами. Темная могучая река, шевелясь по стрежням полноводным хребтом, несла ладьи на тот свет. Песчаная буря, сорвавшаяся из‑за Арала, выдувала мели до дна, сыпала сусликами, лягвами, ужами, перьями жар‑птиц. Суховей — ветряной шлейф, принесенный этой напастью, — подымал, расставлял по берегам песочных великанов, разрезал глаза, заливал свинцом носоглотки. Борта обливали водой из бражных черпаков, чтоб не дымили. Железо жгло, как будто только что из кузни. Саранчовые сонмы, затмевая сумраком, вздымали берега. Племена кочевников были дики и опасны, как половцы, подвижны, как мираж. Ладьи, едва достигнув Дельты, путались в ее лабиринте — и разбредались. Широколицые, безбровые, с длинными, как у женщин, волосами, хазары незримо стояли в плавнях — войском водных чудищ. Они, как сама река, как сама природа, недвижно следили за погибелью пришлой жизни. Сазаны размером с козленка паслись в прозрачных ильменях, проедая извилистые ходы в чащобах куговой поросли. Не пуганные ни охотой, ни Б‑гом, они только лениво пошевеливали плавниками от укола сандоли. Косяки залома и воблы, идя в апреле на нерест в протоки, поднимали из берегов кипящую чешуей и жиром реку. Толщиною в ладонь, пена икряной молоки ложилась по береговой кромке, на мелководьях. Река виделась птицам разлапистым, набухающим семенем облаком. Иные пернатые, думая о неурочном ледоставе, из любопытства садились на белые поля, проваливались, барахтались и бултыхались — их глотали сомы, половинили щуки. В сумерки недвижный ураган — рев лягв, бой жереха, вой волков — раздирал души и слух дружины. Тучи, смерчи комаров — пища несметной рыбы — валко подымались из прибрежных чащ. Они собирались в сизые столпы, вроде джиннов. Великий гул ходил над рекой, приводя в трепет остатки жизни. Русичи остерегались индов, заморских владельцев Феникса, к которому они прокладывали путь — за Каспий, за Гиркан. И комариные столбы им чудились стражами падишаха. На закате боевые псы выли, как перед землетрясением, рыли в песке под кустами ямы и, закусив ветку погуще, пригибали ее к земле, ложились, защищая листьями морду. Комары власяницей оборачивали теплокровных, рубиново горели на собачьих мордах. Кольчуга против этого зверя — бычий пузырь против стрелы. От комарья курили кизяк — спасали лошадей. Ладьи дымили, как пароходы; случались пожары, и тогда шайка до рассвета сидела по горло в воде, смертно боясь податься на берег. Комары не трогали хазар. Их кожа — от избытка жизни — воняла смертью. Дельта стояла меж Югом и Севером, словно сердце между головой и ногами. Она была искомой точкой опоры. Непостижимый для внешнего пространства форпост, Хазарский каганат жил натуральным хозяйством в части обеспечения себя продуктами питания и посреднической торговлей между викингами, восточными славянами и Востоком: с севера везли мед, меха, белокурых рабов и рабынь, а встречный поток состоял из шелков и других роскошных тканей, драгоценных камней, украшений, золота, специй. Руководимый потомками Иисуса Навина, каганат ввел обычай осуществлять политические сношения с окружающей геосредой исключительно военными методами. Хазары в равной степени досаждали и трафили загранице. Время от времени их полчища, несомые волжским ураганом, обрушивались на Дербент, прорывая пограничные укрепления Сасанидов. Будучи сами в круглом достатке, хазары воевали не ради богатства, наоборот, уничтожали богатство ради острастки. В то же время падишах, идя на грузинского царя, запросто мог нанять два хазарских полка — в качестве тарана для осады Тбилиси. Однако настало время, и река, давшая жизнь и покров стране, обернулась вспять своей силой: теперь она несла смерть. Воды моря год за годом вздымались потопом. По весне от островов Дельты оставались лишь нежилые клочки суши. Наконец вода потеснила хазар из Дельты на береговую пустошь, словно наводнение — лис из нор. И тогда Святослав, пришед в который раз с Оки, взял Итиль, обнажившийся из вод, как клад, как чудо‑рыбу, обездвиженную мелью.
— Не все хазары‑иудеи ушли за Терек. Часть рассеялась в долину Дона, приняла, чтоб схорониться, христианство. Потом их стали звать то козарами, то бродичами, а они себя — козаками. Так‑то оно и выходит: казаки — вроде как колена иудейские, ибо не кровь породу человека метит, а мозжечок свободы, то есть Б‑га единого. Казаком или евреем вообще любой стать может, коли свободы захочет. Человек только потому и человек, что осужден быть свободным. Однако агитация запрещена — потому что всё по‑честному: о свободе речь. Запрет есть высокий: на правоте своей настаивать, убеждать, выкобениваться, — только внутрь думать можно. Только изнутри, из Б‑га, душа работать должна. Так что вот оно как выходит, — вздохнул Петр, кажется, сам не веря — не тому, что́ говорил, а тому, что вообще говорил. — Смысл истории в том и состоит, что результат в ней мыслится как исток. Священный клич — «сарынь на кичку» — спокон веку стоит у нас в горле. Однако же велика сарынь кругом народилась, всех не уложишь: Екатерина II кончила Сечь, да потом опомнилась — в Тмутаракань, в Керченский Кут, по ходатайству князя Таврического отселила казаков под предводительством атамана Сидора Белого.
— Только вот какая тут с дельтой Волги имеется загвоздка. Еще одна интересная параллель наблюдается, симметрия. Откуда у русских такая тяга к Каспию? Волга по капле свет земли русской собирает и течет куда‑то — за край света. А кому ж не хочется оказаться на самом краю земли? Ведь пешком далеко не уйдешь. А если сядешь в лодочку и поплывешь по любой речушке, то сначала приплывешь по притокам в Волгу, а затем и в Каспий. Единственный путь. Так и сложилось: Персия, Индия — это за краем земли, Новый Свет для русских колумбов. Россия изначально не мореходная страна, а речная. Все дальние путешествия в ней совершались по рекам, даже зимой, на санях, да по черной подснежной воде: ибо река — единственная дорога по бескрайней пустоши.
— Истина существует, и потому есть точка на планете — центр, в котором сходятся ее видимые и невидимые реки. У истины должен быть географический атрибут. Иначе она не истина, а выдумка, согласны?.. Центр этот — город святой, белый от Б‑га. Однако Земля святая — высока, слишком высока, чтобы взойти в нее без предуготовления. Потому вы правы: Дельта нужна как точка опоры, ступенька, с которой должен быть сделан шаг восхождения.
— Взгляните на хорошую, ясную карту, и вам станет очевидно. Дельта Нила совпадет с дельтой Волги, а Святая земля — с Ширваном, если юг и восток отразить в север и запад зеркальным поворотом. Возьмите линейку и циркуль — ими удобно строить перпендикуляры. Проверьте. Так вот, симметрия и противоположность состоят в следующем. В нильской дельте властвовало рабство. А Исход в Обетованную землю был направлен к норд‑осту — в свободу. В то время как в волжской дельте царили воля и сытость. Исход же — в долину Северского Донца — был на деле рассеянием — в рабство, в борение: как Моисей казнями убеждал фараона, так ваши казаки — разорительными изменами и набегами убеждали империю отпустить их в вольницу. Или — вот вы говорите, моряна… Ветер с моря, что нагоняет воду со взморья в плавни, затопляет замешкавшегося врага и делает проходимыми банки, россыпи, косы. Моряна скорее бедствие для пришлеца, чем благо для коренного жителя. А ведь именно та же моряна имеется и в лиманах Красного моря. Она‑то и была явлением чуда — рассечения вод — при Исходе. Вот вам еще одна симметрия. Таким образом, мы имеем случай и смыслового, и географического отражения. Центр преображения, в котором сходятся меридиан и параллель зеркала Мебиуса, попадает в точку в центре Малой Азии, близ Каппадокии.
— В этом слиянии симметрии и противоположности мало удивительного. Как и в том, что подобным же перевертышем — жребием — в Судный день решается выбор высокой жертвы и исход к Азазелу козла отпущения, уносящего грехи: либо пан, либо пропал — Б‑г и здесь, и там. Случай — доля Б‑га, Его ясная явленность в мире. Орел на деле — тоже решка, единоутробный ее брат, а не сводный — как видится поверхностному взгляду.
Похожим образом Хазария и ее великое отсутствие сводятся к горизонту ободка той же смысловой монеты.
ספרות ופה!!!
ОтветитьУдалить