ДНЕВНИК СМЕРТИ

history

Дневник смерти

16.08.2016

Август 1942 года, свеча тускло освещает чердак дома бывшего царского офицера, где 15-летний Ромка пишет дневник. В нем все про смерть: «вчера расстреляли пять тысяч евреев», «видел человека, который по дороге к яме жевал хлеб», «милиционеры за минуту выпивают литр, но тут же трезвеют от ужасного зрелища». Через три года этот дневник станет одним из доказательств зверств нацистов на Нюрнбергском процессе. К тому моменту Ромка уже год, как будет воевать сам, пообещав отомстить за смерть любимой девочки Фриды.

Свой дневник он начал вести в 15 лет. На первый взгляд, ничего необычного, ведь в подростковом возрасте почти все начинают вести личные записи. Пишут о первых секретах от родителей, первой влюбленности и сопутствующих ей переживаниях. Разница была только в том, что этот мальчик описывал смерть – повседневную обыденность его жизни. Для украинского городка Кременец во время трехлетней его оккупации фашистами смерть стала явлением будничным.

И вот все эти три страшных года юный мальчишка вел свой дневник втайне: уединялся от всех в комнате, дожидался, когда все уйдут, а порой и вовсе писал лишь при тусклом свете свечи в темном подвале или на чердаке. Такое занятие вполне могло закончиться трагически, и он это прекрасно осознавал, несмотря на свой юный возраст. Впрочем, каждая строка в этом дневнике свидетельствует, что писал его уже не просто мальчик Ромка, а Роман Александрович Кравченко-Бережной. Взросление произошло молниеносно: рассудительность в оценке происходившего, ненависть к врагам, клеймение позором их приспешников и стыд за людей. За тех из них, кто с безразличием, а порой и злорадством наблюдал за убийствами евреев. В августе 1942 года в Кременце было убито более десяти тысяч евреев. Через три года после этого дневник Романа Кравченко признают историческим свидетельством и используют в качестве доказательства зверств нацистов на Нюрнбергском процессе. Для самого же Романа Александровича читать и вспоминать об этом в будущем было всегда мучительно трудно, ведь среди жертв трагедии была и его первая любовь – светловолосая девочка-еврейка с «серьезными темными глазами» и «гордо поднятой головой».

Возможно, даже не стоит пытаться пересказывать описанные автором события – лучше просто привести запись из дневника. «11 августа. Пишу о вчерашних событиях. Вчера не мог, не был в силах. За вчерашний день расстреляны около пяти тысяч человек. У нас за городом – старый окоп длиной около километра. Окоп Якутского полка, стоявшего в нашем городке при царе. Там производят экзекуцию. Вывоз из гетто начался приблизительно в три часа утра и продолжался до поздней ночи. Ужасное зрелище! Ворота гетто широко открыты, и за ними – очередь обреченных, по двое в ряд. Подъезжает автомобиль, очередь в молчании подвигается, первые пары укладываются на дно грузовика, следующие – на них, так – в несколько слоев. Полное молчание – ни говора, ни крика, ни плача. Пьяные в стельку шуцманы подгоняют отстающих прикладами, ими же утрамбовывают лежащих в грузовике. Грузовик отъезжает, дает газ и мчится за город. Навстречу едут такие же грузовики с высокими дощатыми бортами, наполненные одеждой. На ней сидит «милиционер», с довольным видом играет дамским зонтиком. Вид у него довольный недаром: полные карманы часов, пять вечных перьев, несколько костюмов и каракулевое пальто он оставил по дороге в верном месте. Кроме того, он выпил уже, по крайней мере, литр. Грузовик мчится за город. Четыре шуцмана, стоящие по углам, то и дело матерятся и опускают приклады на спины лежащих. И вот место назначения. Грузовик останавливается, обреченные сходят, раздеваются тут же, мужчины и женщины, и по одному движутся ко рву. Ров наполнен телами людей, пересыпанными хлорной известью. На валу сидят два раздетых по пояс гестаповца, в руках пистолеты. Люди спускаются в ров, укладываются на трупы. Раздаются выстрелы. Все кончено. Следующие!

Не знаю, что может чувствовать человек в свою последнюю минуту, не хочу думать, можно сойти с ума. Были такие, кто пробовал сопротивляться, не хотел раздеваться, не хотел входить в ров. С ними кончали на месте и сбрасывали в яму. Видел и человека, который, направляясь к яме, жевал хлеб. Милиционеры, единственные непосредственные свидетели всего этого, после нескольких минут пребывания там трезвеют. Их заряжают новой порцией алкоголя. Гестаповцам заряжаться не надо. Им это не впервой. Они забрасывали еще живых людей гранатами в ямах в Ровно и наблюдали потом, как земля двигалась под напором шевелящихся тел, это на них не действовало. Они расстреливали бесконечные ряды людей, выстроенных над дорожными рвами в Киеве. Они перед погромом в Дубно отделили всех специалистов, предложили им выбрать по одному ребенку из своих детей и возмущались, впадали в бешенство, когда эти несчастные отказывались работать, прося, чтобы их расстреляли вместе с семьями.

Один за другим едут автомобили. Уже вечер, они не так наполнены – на дне сидят женщины, девушки, дети. Одна бессмысленно улыбается. Другая поправляет платочек на голове. Да вы же через десять минут будете убиты, поймите это, сопротивляйтесь, наконец!!! Нет. Люди в апатии, лишь бы скорее кончилось, лишь бы скорей. Так действуют голод, побои.

Вот едет Арек 3., мой приятель. Сидит с краю, голова опущена за борт машины, он смотрит на камни мостовой, мелькающие под колесами. Каждый камень – ближе к цели, ближе к концу жизни человека, не видевшего еще жизни. Я не забуду его лицо – лицо человека, который знает, что через несколько минут будет мертв, а через час его тело, разъедаемое хлоркой, будет покрыто еще несколькими слоями тел. Надо быть в положении этих людей, чтобы перечувствовать все то, что чувствовали они, по крайней мере, те из них, кто мог еще думать и чувствовать. Сегодня гестапо уехало в Почаев и Вишневец. Там сегодня происходит то же, что у нас – вчера».

Так был описан первый день трагедии в дневнике Романа Кравченко. И это был далеко не последний день, когда в грузовиках из гетто людей тысячами вывозили на смерть. Рома провожал взглядом каждый из них, и судя по записям, у него не было «сочувствия», была скорее огромная боль. Боль за каждого из тех, кого он провожал взглядом на гибель. А еще в нем теплилась надежда. Надежда на то, что скоро придут большевики (новости с полей сражений он получал через самостоятельно собранный радиоприемник, что каралось смертью) и очередной грузовик не успеет вывезти из гетто Фриду. Последний предвоенный год они сидели в школе за одной партой. И лучшими воспоминаниями Ромки было то, как она случайно касалась его руки своей. «Родители ее, конечно, не запрещали нашего общения, но и не приветствовали. Такие ортодоксальные евреи были...» – вспоминал Роман Александрович. Но зато вот его отец не только не запрещал мальчику встречаться с Фридой, но поощрял их общение. Особенно тогда, когда каждого еврейского жителя обязали носить желтые нашивки и горожане попросту стали отворачиваться от них. 

По воспоминаниям Романа Александровича, понять этого его отец – офицер бывшей царской армии, которому два года Первой мировой принесли шесть орденов, шесть ранений и инвалидность к 22 годам – просто не мог. Как и его сын. Ромка был одним из немногих, кто не скрывал своего общения с евреями и открыто защищал их. Беря за руку Фриду, он не только не обращал внимания на презрительное: «Смотри, с жидовкой идет», но и вступал в кулачный бой со сверстниками, которые вслед за родителями повторяли обидные высказывания. Ромка часто писал в своем дневнике, насколько страшно смотреть на взрослых, возраст которых никак не сказывался на мудрости, а стадный инстинкт или страх уничтожал в них все человеческое. Писал он и о своей вере в победу и скорейшее бегство немцев. Все это, как известно, случится, но уже после того, как в одном из грузовиков он увидит Фриду.

«19 августа. Сегодня везли Ф. Не могу отдать себе отчета в моих чувствах. Очень тяжело, стыдно. За людей, которые смотрят на это с безразличием или злорадством. «Что, он жалеет жидов? Идиот!» Чем Ф. хуже вас? Да она в десять раз превосходит тебя, одного с другим, во всех отношениях! Единственная девочка, с которой я был всегда искренен, а так отрадно иметь друга, который понимает тебя и соглашается с тобой. Она была хорошая девочка и храбрая. Она ехала стоя, с гордо поднятой головой. Это было полчаса назад, в шесть часов тридцать пять минут 19 августа 1942 года – я уверен, она и умирая не опустит голову. Когда пишу, из тюрьмы доносятся выстрелы. Вот опять! Может быть, он был предназначен Ф.? В таком случае ей теперь лучше. Нет, ей теперь никак. Не могу представить: Ф. раздетая, тело засыпано хлоркой. Раны. Привалена кучей таких же тел. Ужас, какой ужас! Ф., знай, я помню тебя, и не забуду, и когда-нибудь отомщу!»

Через несколько дней, когда фашисты стали продавать вещи убитых, на страницах дневника появилась «единственная мечта» – «получить в руки автомат». И после того как Советская армия освободила в марте 1944-го Кременец, мечта эта осуществилась. Рома взял в руки автомат и, несмотря на имевшуюся у него бронь, присоединился к войскам, в рядах которых в итоге брал Берлин. Зная, что может погибнуть во время боев, он сообщил в письме отцу, где спрятал дневник. Отец, прочитав, передал дневник в Чрезвычайную комиссию по расследованию преступлений нацистов. В 1946 году дневник прислали родителям со следующим сопроводительным письмом: «Задержка с возвращением Вам дневника вызвана обстоятельствами, связанными с Нюрнбергским процессом. С благодарностью возвращаем дневник Вашего сына. Ответственный Секретарь Чрезвычайной Государственной Комиссии (П. Богоявленский)». Дневник был передан отцом в краеведческий музей Кременца, где он хранится и поныне. Сам Роман Кравченко-Бережной стал кандидатом физико-математических наук, написал на основе своего дневника документальную повесть и ушел из жизни в мае 2011 года. В момент презентации книги его спросили, зачем же он все-таки отклонил бронь и пошел в армию, на что Роман Александрович, не задумываясь, ответил: «Вы же понимаете – мне было за кого мстить».

Алексей Викторов