style
Плохие гены
17.08.2016
– Где же твоя невеста?– В зале, с подругами. Скоро ты ее увидишь.
– Что она там делает?
– Псалмы читает.
– Ты это серьезно?
– Деда, ты же в Израиле. У нас такая свадьба – настоящая, еврейская, как положено. Посмотри – уже хупу установили. Я так рад, что ты приехал, что ты сегодня с нами, – обнял Миша пожилого мужчину.
Они были очень похожи – дед и внук. Оба худощавые, подтянутые, почти одного роста, со смуглой кожей и одинаковой формой носа с обязательной горбинкой. Только один был совсем седой, с глубокими морщинами, а другой – юный, черноволосый, с сияющими глазами.
– Ты родителям моей Гилы понравился. Я тебя сейчас еще с ее дедушкой познакомлю. Надеюсь, вы подружитесь. Я ему о тебе рассказывал, – Миша взял деда за руку и повел мимо уже накрытых столов, не забывая приветствовать продолжающих прибывать гостей.
Чуть в стороне от празднично украшенной открытой площадки, где почти не было слышно гула голосов, одиноко курил трубку старик в элегантном костюме. Он сидел за маленьким столиком, откинувшись на спинку плетеного кресла. Казалось, он задумался о чем-то своем, далеком от сегодняшней свадебной суеты. Миша окликнул его тихонько: «Лев Борисович, познакомьтесь, пожалуйста, это – мой дедушка. Он тоже Борисович, только Михаил. Меня в его честь назвали».
Лев Борисович обернулся в кресле, потянулся за тростью, чтобы встать, поднял глаза и застыл, полусогнувшись, одной рукой опираясь на палку, другой – на спинку кресла. Через секунду трубка выпала у него изо рта и покатилась по траве.
1992 год. Москва
Периодически Михаил Борисович сам себя мысленно хвалил за то, что вовремя сориентировался и сдал партийный билет еще в 89-м. Всё, что удалось накопить за годы непосильной работы на руководящих позициях в партии, ушло в дело. Бизнес процветал, под рукой были всё те же верные люди, превратившиеся из вторых и третьих секретарей райкома в директоров по финансам и помощников по связям с общественностью. Правда, и связи у Михаила Борисовича, и «общественность» вокруг него были своеобразными. Однако этот факт его не смущал: торговля компьютерами процветала, на таможне тоже были «свои» из бывших комсомольских лидеров, так что груз обычно шёл.
Только вот просьба сына не давала покоя. В Израиль репатриироваться он удумал, когда в Союзе такие возможности открываются! Никакие уговоры не помогали. «Куда ехать? – вопрошал Михаил Борисович. – В пустыню? С маленьким ребенком в воюющую страну? Вот уж не ожидал, не ожидал… Жена сказала, что разрешение придется подписать – нельзя, мол, детей удерживать, у них своя жизнь. Своя жизнь? А родителей одних оставлять – это как?»
1949 год. Москва
Лёва убегал. Он бежал от школы, от учителей, от друзей, которым еще недавно доверял. Лёве было больно. Где-то в груди нарастала эта боль и вырывалась наружу совсем еще детскими слезами. Он бежал по пустырю, начинавшемуся сразу за школьным двором. Ноги скользили по ледяной корке, Лёва упал и только тогда услышал, что кто-то кричит ему издали. Лёве не хотелось подниматься, он просто сидел на промерзшей земле и смотрел, как, тоже скользя, к нему спешит Ида. Эта девочка была его одноклассницей. Из-за маленького роста и плохого зрения она всегда сидела за первой партой. Лёва вспомнил, что сегодня, когда перед всем классом с него снимали пионерский галстук, он увидел у Иды за очками слёзы.
Подбежав к Лёве, она протянула ему руку – думала помочь встать. Но он помотал головой, и Ида опустилась с ним рядом, прямо на лед.
– Возьми, это твой – лежал на полу, я подобрала, – она достала из портфеля и протянула Лёве красный галстук.
– Зачем он мне теперь?
– Возьми, спрячь. Это, наверное, какая-то ошибка, они перед тобой еще будут извиняться. Знаешь, я тоже никогда бы не смогла отказаться от своего папы, никогда. Только у меня нет папы… похоронка пришла еще в начале войны, я совсем маленькая была. Скажи, а что такое безродный космополит? Посмотри, я специально записала, – Ида повернула к нему ладошку с выписанными чернильным карандашом странными словами.
– Я не знаю, правда – не знаю! В той статье в газете еще написали, что папа оклеветал советский народ. А он просто писал рассказы на идише. Я читал, там было про дружбу народов и ничего плохого.
– Он очень хороший, твой папа. Моя сестра в университете учится, он у них лекции по истории читал. Сестра говорила, что его все студенты любили, даже аплодировали ему после лекций – так интересно было.
– Да-а-а-а-а, – Лёва вытер кулачком глаза, – знаешь, у нас мама еще куда-то пропала. Ушла, сказала, что на допрос вызывают, и не вернулась. Три дня уже дома нет. Мы с Мишей одни.
– А что Миша?
– Плохо всё. Он перед своим классом заявил, что осуждает папу. Говорит, что ему, как комсомольцу, по-другому нельзя, ему в институт поступать, он ведь в выпускном классе учится.
– Ой! Что же делать? Давай сейчас ко мне пойдем, поужинаешь у нас. Мама обрадуется. Холодно тут, – у Иды дрожали губы.
– Нет, нельзя мне к вам. Да и вам не нужно, чтобы я приходил. Домой пойду. Ты иди, Ида, завтра увидимся.
– Возьми, это твой – лежал на полу, я подобрала, – она достала из портфеля и протянула Лёве красный галстук.
– Зачем он мне теперь?
– Возьми, спрячь. Это, наверное, какая-то ошибка, они перед тобой еще будут извиняться. Знаешь, я тоже никогда бы не смогла отказаться от своего папы, никогда. Только у меня нет папы… похоронка пришла еще в начале войны, я совсем маленькая была. Скажи, а что такое безродный космополит? Посмотри, я специально записала, – Ида повернула к нему ладошку с выписанными чернильным карандашом странными словами.
– Я не знаю, правда – не знаю! В той статье в газете еще написали, что папа оклеветал советский народ. А он просто писал рассказы на идише. Я читал, там было про дружбу народов и ничего плохого.
– Он очень хороший, твой папа. Моя сестра в университете учится, он у них лекции по истории читал. Сестра говорила, что его все студенты любили, даже аплодировали ему после лекций – так интересно было.
– Да-а-а-а-а, – Лёва вытер кулачком глаза, – знаешь, у нас мама еще куда-то пропала. Ушла, сказала, что на допрос вызывают, и не вернулась. Три дня уже дома нет. Мы с Мишей одни.
– А что Миша?
– Плохо всё. Он перед своим классом заявил, что осуждает папу. Говорит, что ему, как комсомольцу, по-другому нельзя, ему в институт поступать, он ведь в выпускном классе учится.
– Ой! Что же делать? Давай сейчас ко мне пойдем, поужинаешь у нас. Мама обрадуется. Холодно тут, – у Иды дрожали губы.
– Нет, нельзя мне к вам. Да и вам не нужно, чтобы я приходил. Домой пойду. Ты иди, Ида, завтра увидимся.
Утром она долго ждала Лёву возле школьных ворот, забежала в класс уже после звонка. Лёвы нигде не было, на его месте за партой сидел кто-то новенький. Все делали вид, что ничего особенного не случилось – занятия шли, как обычно, только на переменках никто не смеялся и не бегал по коридору, все ходили, как пришибленные. В конце дня Ида не выдержала, подошла к учительнице и спросила, не знает ли она, когда Лёва в школу придет.
– Лёва с нами больше не учится, – резко ответила учительница, отводя глаза.
– Перешел в другую школу?
– Нет, он теперь в специальном интернате, его немного перевоспитают, и он выйдет оттуда настоящим советским человеком.
– Зачем в интернат? Зачем? У него же брат есть старший – Миша.
– Миша – достойный юноша, комсомолец, гордость школы. А ты, Ида, слишком много вопросов задаешь. Ты, конечно, умница-отличница, но не забывай, к какому народу принадлежишь… Многие ваши в антисоветской деятельности замешаны. Вот, как Лёвины и Мишины родители… космо… космо… в общем – буржуазные националисты! Только Миша – молодец, быстро разобрался, что ему с ними не по пути. А Лёва – нет. И перестань реветь! Ты же пионерка! Стыдно за тебя.
– Лёва с нами больше не учится, – резко ответила учительница, отводя глаза.
– Перешел в другую школу?
– Нет, он теперь в специальном интернате, его немного перевоспитают, и он выйдет оттуда настоящим советским человеком.
– Зачем в интернат? Зачем? У него же брат есть старший – Миша.
– Миша – достойный юноша, комсомолец, гордость школы. А ты, Ида, слишком много вопросов задаешь. Ты, конечно, умница-отличница, но не забывай, к какому народу принадлежишь… Многие ваши в антисоветской деятельности замешаны. Вот, как Лёвины и Мишины родители… космо… космо… в общем – буржуазные националисты! Только Миша – молодец, быстро разобрался, что ему с ними не по пути. А Лёва – нет. И перестань реветь! Ты же пионерка! Стыдно за тебя.
Иерусалим. После хупы
Быстрые ритмы сменяли друг друга – гости танцевали. Молодожены веселились с друзьями, а их родители принимали поздравления. Официанты разносили вино, звенели бокалы, аромат жарящегося на открытом огне мяса смешивался с запахами трав и цветов. Разноцветные огни заливали лучами танцевальную площадку. Праздник был весёлым и вкусным – как и положено на еврейской свадьбе.
Только за одним дальним столиком, куда звуки музыки доносились приглушенно, было совсем не весело. Там уже почти час молча сидели трое пожилых людей – двое мужчин и женщина. Лев Борисович сжимал в руке давно погасшую трубку, Михаил Борисович смотрел куда-то вниз, опершись локтями на стол и подперев голову ладонями. Он заговорил первым:
– Не смотри на меня так! Я хотел помочь, но не мог. Как тебя было из лагеря вызволить? Время такое было. Я тебе посылки передавал, тайно. Не знаю, доходило ли что-то до тебя. Да, я боялся, что ты после освобождения ко мне приедешь, боялся, боялся, боялся… Я знал о тебе всё, и про Иду знал. Ты ни разу мне на письмо не ответил… Я понимаю. Мои все думают, что ты молодым умер. Так я им рассказал.
– И я своим сказал, что ты умер.
Оба вновь замолчали.
– Вы правильно поступили, что ничего молодым не рассказали, – нарушил молчание женский голос. – Нельзя портить этот день ни детям, ни внукам. Да что там день, всю жизнь могли им переломать. Когда-нибудь придёт время, будет подходящий момент, тогда и расскажете. А пока – молчите!
– Ида, что делать? Они же родственники, – прошептал Лев Борисович.
– Ничего не делать. Я уже с раввином обсудила, спросила, как будто судьбой своих знакомых интересуюсь. Раввин сказал, что Тора не запрещает, в иудаизме разрешен такой брак. Они ведь даже не двоюродные, а троюродные. Все будет хорошо. Еще раввин говорил, при родственных браках хорошие гены в детях только усиливаются. Плохие тоже, правда, усиливаются. Но ведь у нас… нет плохих генов. Я имею в виду…
– Бабушка, танцевать, немедленно танцевать! Что вы все здесь сидите? – подбежала Гила к их столику.
– Не смотри на меня так! Я хотел помочь, но не мог. Как тебя было из лагеря вызволить? Время такое было. Я тебе посылки передавал, тайно. Не знаю, доходило ли что-то до тебя. Да, я боялся, что ты после освобождения ко мне приедешь, боялся, боялся, боялся… Я знал о тебе всё, и про Иду знал. Ты ни разу мне на письмо не ответил… Я понимаю. Мои все думают, что ты молодым умер. Так я им рассказал.
– И я своим сказал, что ты умер.
Оба вновь замолчали.
– Вы правильно поступили, что ничего молодым не рассказали, – нарушил молчание женский голос. – Нельзя портить этот день ни детям, ни внукам. Да что там день, всю жизнь могли им переломать. Когда-нибудь придёт время, будет подходящий момент, тогда и расскажете. А пока – молчите!
– Ида, что делать? Они же родственники, – прошептал Лев Борисович.
– Ничего не делать. Я уже с раввином обсудила, спросила, как будто судьбой своих знакомых интересуюсь. Раввин сказал, что Тора не запрещает, в иудаизме разрешен такой брак. Они ведь даже не двоюродные, а троюродные. Все будет хорошо. Еще раввин говорил, при родственных браках хорошие гены в детях только усиливаются. Плохие тоже, правда, усиливаются. Но ведь у нас… нет плохих генов. Я имею в виду…
– Бабушка, танцевать, немедленно танцевать! Что вы все здесь сидите? – подбежала Гила к их столику.
Стройная, в белоснежном, украшенном жемчугом платье, с диадемой волосах, Гила в свете праздничных огней казалась неземным созданием, просто ангелом. Все трое застыли, но долго любоваться собой внучка им не позволила – взяла Иду за руку и увела в центр зала, в круг танцующих. К Михаилу Борисовичу и Льву Борисовичу подошел Миша и жестом подозвал фотографа. «С внуком на память», – сказал он и встал между двумя дедушками.
Наталья Твердохлеб
Комментариев нет:
Отправить комментарий