Российский деспотизм для Екатерины II был придуман Руссо, Монтескье, Бентамом, т.к. «по-другому управлять азиатами нельзя». А её ближайший соратник Бецкий взялся выводить новую породу россиян в «светских монастырях» – вне дворянского дискурса и рабов-крестьян. Из этой «породы» вышла интеллигенция. Так описывает основы России историк Джеймс Биллингтон.
Американский историк и советолог Джеймс Биллингтон написал книгу «Икона и топор. Опыт истолкования истории русской культуры» в 1966 году. Он, по сути, был первым советологом в США, который попытался понять Россию не через набор исторических фактов, а через её культурные, экономические и религиозные основы. Чуть позже по этому же пути пойдёт ещё один известный американский советолог – Ричард Пайпс.
Джеймс Биллингтон в 1970-е вошёл в американский истеблишмент, сейчас он занимает пост Директора библиотеки Конгресса. В одном из своих интервью он говорил:
«России свойственно в конце концов принимать общественную модель, которая раньше была отвергнута. Иногда об этом забывают. Но ведь известно, что древние славяне разбойничали в Восточно-римской империи и несколько раз нападали на Константинополь. Киевская княгиня Ольга в конце концов приняла православие, при этом фактически из рук византийского императора. Пётр Великий воевал со шведами 20 с лишним лет, но министерскую систему в империи организовал по шведскому коллегиальному принципу. После Наполеона Россия на долгие десятилетия стала самым франкофильским государством Европы, а французский превратился в единственный язык элитарного дворянского дискурса. Нечто похожее произошло и в ХХ веке: вы долго противостояли Америке, а потом приняли американские принципы, защищающие правовое государство, закон, конституцию и демократию».
Впрочем, Биллингтон также часто говорил, что российской деспотии свойственно время от времени и откатываться назад в своём подражании Западу. Тем не менее, американский советолог уверен, что наша деспотия – это продукт, импортированный с Запада, просто в азиатских условиях он приобретает такие формы. Мы публикуем отрывок из его книги «Икона и топор», посвящённый становлению российской европеизированной деспотии при Екатерине II.
«Начало российского Просвещения началось с притоком в Москву учёных из Белоруссии и монахов с Украины во времена раскола русской церкви. Кстати, монахи и семинаристы продолжали играть существенную роль в российском Просвещении вплоть до XX столетия: им русская светская мысль отчасти обязана своим религиозным накалом. В то же время ориентированные на Запад новообретённые области империи немало способствовали освоению русскими умозрительной философии и художественных норм классицизма, которые вскоре возобладали в дворянской культуре. Во времена польского владычества Киев превратился в восточный форпост академической учёности и барочной архитектуры, а вернувшись под власть России, он почти столетие оставался главным оплотом образования.
Киево-Могилянская коллегия являлась ближайшим подобием гуманитарного университета западного типа. С 1721 по 1765 годы были основаны 28 семинарий — и все по киевскому образцу; и вероятно, не будет преувеличением сказать, что Киев в XVIII веке обучал Россию не только чтению и письму, но и абстрактно-метафизическому мышлению, которое оказалось столь привлекательным для образованных дворян.
Только к концу царствования младшей дочери Петра Елизаветы это лишённое корней и всё же восторжествовавшее сословие обрело собственный язык, приобщаясь к языку и культуре Франции. Царствованием Елизаветы открывается период творческой продуктивности, который по справедливости может быть назван золотым веком российской аристократии и длится приблизительно от 1755-1756 до 1855-1856 годов.
В 1755-1756 годах в России была впервые исполнена русскими артистами русская опера, создан первый русский постоянный театр, основан первый русский университет. Столетьем позже взошёл на трон Александр II: он освободил крепостных крестьян, открыв путь ускоренному промышленному развитию России, и тем положил конец особому социальному статусу дворянства. В смысле отношений с зарубежными странами эти временные рамки также знаменательны: в 1756 году произошла «дипломатическая революция», сблизившая Россию с дореволюционной Францией; в 1856-м закончилась Крымская война, которая ознаменовала первое сокрушительное поражение старого российского правопорядка, обеспечившее приток и восприятие либеральных идей победителей — англичан.
В общих чертах можно говорить о просветительском XVIII и романтическом XIX веках, о культе Вольтера и Дидро, сменившемся поклонением Шеллингу и Гегелю; о том, как вслед за франкофильскими реформами Екатерины и Александра I их преемники Павел и Николай насаждали прусскую дисциплину; об универсальной галломании, несколько ослабевшей сперва вследствие революционного террора, а затем — ввиду наполеоновского нашествия 1812 года. Так или иначе, на всём протяжении этого столетия противоборствовали французский и германский подходы к политическим, личностным и эстетическим проблемам.
Самонадеянный оптимизм Екатерины II породил и предложил ей дилемму деспота-реформатора. Эта дилемма стала наваждением для её внука Александра I и его племянника Александра II, а внук последнего Николай II ужасался самой мысли о ней. Как сохранять самодержавие и иерархическую социальную систему, в то же время проводя реформы и насаждая образование? Каким образом самодержавный монарх будет внушать надежды на улучшения и не столкнётся при этом с революционным подъёмом несбыточных ожиданий?
Обоим Александрам, как и Екатерине, пришлось умерять либерализм первых лет царствования и прибегать в конечном счёте к репрессивным мерам. И каждому из них наследовал деспот, который стремился покончить со всяческими реформами. Но прусские методы этих преемников — Павла, Николая I и Александра III — не способствовали разрешению насущных государственных проблем и лишь усугубляли потребность в преобразованиях. Более того, сводя на нет усилия умеренных реформаторов, Павел, Николай I и Александр III играли на руку преобразователям-экстремистам и оставляли в наследство преемникам искусственно взвинченные и завышенные общественные ожидания.
***
(Как европейцы институализировали российский деспотизм)
Вольтер был фигурой скорее символической; зато офранцузившийся немец Фридрих Гримм служил при Екатерине главным придворным поставщиком новостей. Гримм стал в Европе чем-то вроде рекламного агента Екатерины, и лишь отчасти шутил, когда перефразировал «Отче наш»: «Мати наша, иже еси на Руси…», устанавливал символ веры: «Верую во единую Екатерину» и положил песнопение «Те Catherinam laudamus» на музыку Паизиелло.
Вольтер же, избегая сугубо христианской терминологии, именовал Екатерину «священнослужителем нашего храма» и возвещал, что «нет Бога, кроме Аллаха, и Екатерина — пророк Аллаха». Лишь такому более последовательному материалисту, как Гельвеций, удалось воздержаться от религиозных выражений: он посвятил свой последний капитальный труд «О человеке, его умственных способностях и его воспитании» Екатерине, названной «оплотом в борьбе против азиатского деспотизма, по силе разума достойной судить иные нации, как достойна она править своей».
Монтескье служил ей основным источником вдохновения. Она вчитывалась в произведение наставника по три часа на день, именовала «Дух законов» своим молитвенником и копировала соображения Монтескье чуть ли не в половине статей «Наказа».
Монтескье же говорил о том, что Россия из-за своих размеров и печального наследия обречена на деспотическое правление. Изобретенные Монтескье аристократические «посредствующие учреждения» между монархом и подданными служили, по разумению Екатерины, не для того, чтобы дифференцировать исполнительные, законодательные и судебные функции власти, а для консолидации деятельности правительства и создания дополнительных возможностей самодержавного властвования.
В целях рационального упорядочения экономической жизни Екатерина сперва обратилась (по совету Дидро) к французскому физиократу Лемерсье дела Ривьеру; затем послала двух профессоров из Москвы на выучку к Адаму Смиту в Глазго. Её наиболее самобытным начинанием было основание в 1765 году Вольного экономического общества по распространению в России нужных для земледелия и домостроительства знаний — своего рода неофициального консультативного совета. Через два года она предложила вознаграждение в тысячу золотых тому, кто составит наилучшие рекомендации, как организовать российскую сельскохозяйственную экономику «на общее благо». Общество получило 164 конкурсных работы со всех концов Европы — больше всего, разумеется, из Франции; француз и удостоился премии.
Даже когда шла подготовка к четвертованию Пугачёва, Екатерина продолжала переписываться с корсиканским революционером Паоли (а другой беспокойный корсиканец, тогда еще безвестный Наполеон Бонапарт, собирался поступить к ней на службу).
И лишь после Французской революции Екатерина оставила мысль о реформах и занялась окончательным утверждением безоглядного деспотизма. Но всё же она передала свою дилемму в наследство Александру I, дав ему в наставники швейцарского республиканца Лагарпа и замкнув его в избранном аристократическом кругу либеральных англофилов. Александр I, в свою очередь, заразил Александра II всё тем же пристрастием к частичным реформам, сделав наставником будущего «царя-освободителя» в самом нежном возрасте своего былого друга либеральных дней Михаила Сперанского.
От времен Екатерины дворянские мыслители усвоили всего-навсего обыкновение искать все ответы на Западе. Они привыкли воображать радикальные реформы на абстрактно-рационалистической основе, а не добиваться постепенных изменений с учетом конкретных условий и традиций.
Особую популярность при Екатерине приобрело неясное представление, что новообретённые южные провинции могут оказаться девственной и благодатной почвой для возникновения на пустом месте новой цивилизации. Вольтер сообщал Екатерине, что он переберётся в Россию, если столица будет перенесена из Санкт-Петербурга в Киев.
Пределом ранних мечтаний Гердера о славе земной было стать для украинцев «новым Лютером и Солоном» и превратить этот нетронутый и плодородный край в «новую Элладу». Бернарден де Сен-Пьер уповал на то, что равноправную земледельческую общину, некую новую Пенсильванию, можно создать где-нибудь возле Аральского моря. Сама Екатерина мечтала превратить недавно заложенный на Днепре ниже Киева город Екатеринослав в грандиозный центр мировой культуры, а отвоеванный у турков черноморский порт Херсон сделать новым Санкт-Петербургом.
Вместо того чтобы вплотную заняться конкретными проблемами своей страны, Екатерина на старости лет пленилась своим «великим замыслом» взять Константинополь и поделить Балканы с Габсбургской империей.
Завоевав наконец всё северное побережье Черного моря, Екатерина изукрасила его гирляндой новых городов, нередко основанных на месте древнегреческих поселений, — таких, как Азов, Таганрог, Николаев, Одесса и Севастополь. Последний, воздвигнутый в качестве крепости на юго-западной окраине Крымского полуострова, получил греческое наименование — перевод римского имперского титула Augusta. Выстроенный английским морским инженером Сэмюелом Бентамом «властительный град» («sevaste poIis») вдохновил знаменитого брата Сэмюела Иеремию на жутковатый проект паноптикона: тюрьмы, в которой срединный соглядатай может созерцать все камеры.
Ближайшим реформатором при Екатерине стал Бецкой. Он родился в Стокгольме, воспитывался в Копенгагене, провёл молодость в Париже и находился в дружеских и интимных отношениях с множеством второстепенных германских княгинь, в том числе с матерью Екатерины Великой. Когда же Екатерина взошла на трон, Бецкой предложил ей свои услуги, имея превосходную умственную и физиологическую квалификацию придворного.
Как и любимейших фаворитов Екатерины, Орлова и Потемкина, Бецкого привлекала к ней и располагала в пользу её преобразовательных замыслов неприязнь к более родовитой и благополучной аристократии. В то время как старшее поколение знати в большинстве своем сочувствовало стремлению Панина ограничить самодержавную власть в пользу аристократического Совета, Бецкой и его единомышленники стояли за расширение царственных прерогатив. Старшее поколение склонялось к взвешенному рационализму Вольтера и Дидро, между тем как придворные предпочитали химерические идеи Руссо.
Орлов предлагал Руссо переехать в Россию и поселиться в его поместье; один из Потёмкиных стал главным переводчиком Руссо на русский язык; Екатерина то и дело удалялась в свой руссоистский «Эрмитаж»; а «генеральный план воспитания», представленный ей Бецким, был заимствован из «Эмиля» Руссо.
Бецкой пытался вывести в России «новую людскую породу», отвергнувшую искусственность современного общества во имя возвращения к естественному образу жизни. Правительство должно было принять на себя ответственность за новые принципы обучения, призванного развивать не только ум, но и сердце, содействовать как физическому, так и духовному развитию и ставящего во главу угла нравственное воспитание. Незаконнорожденные и сироты – «отверженцы» общества – избирались в качестве краеугольных камней нового храма человечности.
После пристального изучения светской филантропической деятельности в Англии и во Франции Бецкой основал в Москве и Петербурге детские приюты, которым надлежало стать мощными орудиями содействия новому российскому Просвещению. Первые из них были учреждены затем, чтобы «искоренять вековые предрассудки, давать людям новое воспитание и новое порождение». В этих светских монастырях им полагалось пребывать в полнейшей изоляции от внешнего мира с 5-6 лет до 18-20.
Как Монтескье в политике, так Бецкой в области воспитания задал тон многим последующим российским дискуссиям. Наиболее важным связующим звеном между екатерининской Россией и советской революционной державой является создание нового разряда людей умственного труда, не связанных с церковью, знатью и основной азиатской массой населения (крестьян) и по натуре склонных к всеобщим преобразованиям.
Бецкой заявлял, что посредством воспитания будет взращено «третье сословие» российских подданных в дополнение к дворянству и крестьянству. Образованные люди умственного труда и в самом деле явились новым общественным сословием, стоящим вне табели о рангах, введённой Петром. Сплотились они, однако, не как класс просвещённых государственных служащих (на что уповал Бецкой), а как «интеллигенция», чуждая государственной машине. Такой и оказалась «новая порода людей», возникшая в царствование Екатерины: неофициальное «третье сословие» между правящим дворянством и рабами-крестьянами».
+++
Ещё в Блоге Толкователя о России XVIII века:
Во время правления фаворита Бирона (при Анне Иоановне) были заложены многие основы российского управления. Среди отрицательных – продажная дипломатия и госPR положительного образа России в западных СМИ. Так, Бестужев-Рюмин получал от англичан за лоббирование кабального торгового договора 2500 фунтов ежегодно, а голландские СМИ за PR России – 5000 рублей в год.
***
Свой статус современная российская элита подтверждает в том числе сверхпотреблением. Это не уникальное явление: в XVIII веке точно также вело себя отечественное дворянство. Высшее сословие тратило огромные средства на приобретение импортных деликатесов, престижность которых превышала их потребительские свойства. Импорт только алкоголя тогда по сумме превышал экспорт текстиля и металла.
+++ТОЛКОВАТЕЛЬ
Комментариев нет:
Отправить комментарий