МАНДЕЛЬШТАМ И КАФКА

Наум Вайман

четверг, 15 января 2015 года, 15.00

Мандельштам и Кафка

Оба мучители и оба бездонны. Друг с другом вроде бы не связаны, а сколько странных совпадений…

Осип Эмильевич Мандельштам

         

Мир Кафки, подобно миру Босха, полон фантастических животных, и в рассказанных о них историях далеко не сразу понимаешь, что речь идет вовсе не о людях¹, да и люди у него превращаются в животных, зачастую в самых мелких, мышей или насекомых, что прячутся по щелям.

Неужели ему и в самом деле хотелось превратить свою теплую, уютно обставленную наследственной мебелью комнату в пещеру, где он, правда, мог бы беспрепятственно ползать во все стороны, но зато быстро и полностью забыл бы свое человеческое прошлое?²

Кафка, пишет Вальтер Беньямин,

отбрасывает тысячелетия развития культуры, не говоря уж о современности, …проводит, так сказать, стратегическое отступление, отводя человечество назад, на линию первобытных болот.³

Как тут не вспомнить мандельштамова "Ламарка" (1932)?

Если все живое лишь помарка
За короткий выморочный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как протей.


Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.

Тема спуска в прошлое продолжается в "Рождении улыбки" (1936) и в "Кумире" (1936):

Он мыслит костию и чувствует челом
И вспомнить силится свой облик человечий.

Беньямин, кстати, отмечает и лестницу:

Условные придаточные предложения у Кафки — это ступени лестницы, уводящей все глубже и глубже вниз, покуда мысль его не окунется наконец в тот слой, где живут его персонажи.

У Мандельштама даже Сталин похож на персонаж Кафки:

Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища…

Габриэль Маркес, путешествуя по СССР в 1957 году, записал в дневнике, что Кафка смог бы стать лучшим биографом Сталина⁴...

В "Ламарке" возникает и мотив покинутости:

И от нас природа отступила
Так, как будто мы ей не нужны…

У Кафки этот мотив – сквозной. Вот его запись 29 января 22 года:

…не только здесь я так покинут, я покинут вообще… я сам покинул себя, оборвав связь с людьми, … я слишком далек от всех, я изгнан…

И тут же, как перекличка с "Ламарком, – я еще не на самой нижней ступени…

М. Лотман подметил у Мандельштама повторяющуюся тему ореха, как метафоры духовного ядра, крепости. Тема связана с идеей Чаадаева о внеисторичности России.

Но мы хотим жить исторически, в нас заложена неодолимая потребность найти твердый орешек Кремля, Акрополя, все равно как бы ни называлось это ядро…<... > У нас нет Акрополя⁵.

Мандельштам – о собственной жажде жить исторически и потребности найти нерушимую основу бытия, его исток, Крепость. Мотив истока как "крепости" и "крепи" появляется в "Грифельной оде" (обратно в крепь родник журчит). В "Ламарке", спускаясь к началу начал природы, герои не могут проникнуть в ее крепь, они отвергнуты:

И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить…⁶

Здесь еще одна параллель: ключевой роман Кафки называется "Замок", где создан мистический образ недоступной, но определяющей Жизнь крепости. Морис Бланшо пишет в книге "От Кафки к Кафке":

"Замок" состоит не из ряда событий или перипетий… но из постоянно растущих в числе вариантов толкования, касающихся в итоге самой возможности толковать…⁷

Французский мыслитель прямо относит это к еврейской традиции, ставящей Слово и Толкование превыше всего. Слово, как логос и крепь. Только Кафка ищет исток голоса, а Мандельштам ловит отголоски…

Подмечая общие черты (и почти текстовые совпадения!) у Кафки и Мандельштама, попадаешь в таинственный лабиринт сообщающихся сосудов... Кафка, например, считал страшным грехом нетерпение, из-за которого нет человеку спасения. В "Афоризмах" он пишет: Может быть, существует лишь один верховный грех, нетерпение. У Мандельштама в "Отрывках из уничтоженных стихов":

Не волноваться. Нетерпенье – роскошь,
Я постепенно скорость разовью…

О нетерпении и в "Канцоне", и окрашено оно в красный цвет:

Две лишь краски в мире не поблекли:
В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.

В грех нетерпенья у Кафки, впадает, как подмечает Бланшо, именно главный герой "Замка" землемер К. А землемер, он же землеустроитель – это инженер, топограф, геометр, занимающийся "описанием и изображением земель". У Мандельштама Богу-геометру-землемеру посвящено философское стихотворение "Скажи мне, чертежник пустыни…".

Совпадает и тема "рядов", выхода из них. У Кафки в дневниковой записи от 27 января 1922 года:

Странное, таинственное, может быть, опасное, может быть, спасительное утешение, которое дает сочинительство: оно позволяет вырваться из рядов убийц, постоянно наблюдать за действием. Это наблюдение за действием должно породить наблюдение более высокого свойства, более высокого, … чем выше оно, тем недоступней для «рядов»…

У Мандельштама в стихотворении "Я по лесенке приставной…" (1922):

Из горящих вырвусь рядов
И вернусь в родной звукоряд.

Даже год написания совпадает…

А как не отметить их дуэт о страхе? Кафка (в письме к Фелице Бауэр):

Мой удел – страх; …я испытываю горячее желание изгнать из себя при помощи письма состояние страха … поскольку страх этот исходит из глубины меня самого.

Мандельштам (в "Египетской марке"):

Страх берет меня за руку и ведет. … Я люблю, я уважаю страх. Чуть не сказал: «с ним мне не страшно!» Математики должны были построить для страха шатер, потому что он координата времени и пространства... Страх распрягает лошадей, когда нужно ехать, и посылает нам сны с беспричинно низкими потолками.

Низкие потолки и согбенность – вселенная Кафки. Как пишет Беньямин:

У Кафки очень часто низкие потолки в помещениях буквально заставляют людей принимать согбенные позы. Словно они согнулись под неким бременем, и это бремя, несомненно, — их вина⁸.

Или – тема "выхода к людям". Кафка пишет в февральском дневнике 1922 года: Какое счастье быть вместе с людьми. Через день добавляет: Но кого еще может так, как меня, порадовать беседа с людьми!

На лестнице колючей – разговора б! умоляет Мандельштам. "Стансы" (1935) – гимн выхода к людям:

Но, как в колхоз идет единоличник,
Я в мир вхожу,— и люди хороши.
………… 
Проклятый шов, нелепая затея
Нас разлучили. А теперь – пойми:
Я должен жить, дыша и большевея,
И, перед смертью хорошея – 
Еще побыть и поиграть с людьми!

Мир обоих поэтов (а Кафка – поэт!) разделен на "здесь" и там".

Или свой путь и срок
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь…⁹

Запись в дневнике Кафки:

Мне кажется, что меня здесь нет и не было, что уже маленьким ребенком меня вытолкнули отсюда и потом цепями приковали там.

"Здесь" – это мир-пустыня, "там" – прародина, "Ханаан".

теперь я уже гражданин другого мира, который так же относится к миру обычному, как пустыня к плодородному краю (вот уже сорок лет, как я покинул Ханаан), я смотрю назад, как иноземец.

Этот взгляд назад Мандельштама и Кафки в сторону прародины-истока-крепости, это видение мира в обратной перспективе объединяет их и с Вальтером Беньямином. Приведу красочный фрагмент из очерка Ханны Арендт об этом гениальном скитальце, включающий знаменитый пассаж о штормовом ветре из рая. Из рая или ада? А куда мы идем, товарищи?

…“ангел истории”… не движется диалектически в направлении будущего, но “взор его обращен в прошлое”. “Там, где появляется цепь наших событий, там он видит сплошную катастрофу, которая громоздит друг на друга развалины и швыряет их к его ногам. (Не отсюда ли "Мы, оглядываясь, видим лишь руины" Бродского?) Он хотел бы задержаться, разбудить мертвых и вновь соединить разбитое”. …“Но из рая дует штормовой ветер” и … ангел,… не видящий ничего кроме ширящихся руин прошлого, несется в вихре прогресса спиной к будущему¹⁰.

У Мандельштама похожий образ: время мчится обратно с шумом и свистом¹¹.

По словам Беньямина, герой романа "Замок", как и сам Кафка, – чужак, отщепенец, вытолкнутый из бытия.

Что ж, оба поэта родом из той же крепи, из гетто избранничеств, по выражению Цветаевой. Но если Кафка безоговорочно принимает свое полное от всего и всех отчуждение, то Мандельштам всю жизнь стремился встать на глыбу слова "мы". Только совсем ранние стихи говорят о меланхолическом одиночестве (Легкий крест одиноких прогулок). Собственное отчуждение кажется ему вынужденным, навязанным, и он надеется – временным. Но когда в начале 30-х навалились глухота, немота и беспамятство, поэт дал волю отчаянию:

А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.
…..
Учить щебетать палачей.

Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье; мы живем под собою не чуя страны; и даже – о, ужас! – мне хочется уйти из нашей речи. И появляется ощущение-осознание святотатства и измены судьбе.

Бог На́хтигаль! Дай мне твои рулады
Иль вырви мне язык: [за святотатство!] [я так желаю!]
он мне не нужен.¹²
…………….
И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,
Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.

Для Кафки измена судьбе немыслима. Изгнанием и пустыней он дорожит, как условием творчества, а значит и подлинного (для него) существования. Именно эта неизбывная чужеродность дарит его вдохновению пугающие своей беспощадностью сюжеты. Это не стоическое, а именно героическое принятие судьбы, как тяжбы с Богом. Бланшо называет его жизнь "мрачным сражением"¹³. И оно пострашнее борьбы Иакова с Богом: Иаков боролся с Богом живым, а Кафка – с его подавляющей жизнь тенью. Это борьба вслепую, борьба с Богом, в которого не веришь, но и не веришь в свою жизнь без него.

Мандельштам, меченный той же судьбой отчуждения, всю жизнь стремился приобщиться, "войти в мир" (как в колхоз идет единоличник). Он не принимает изгнанничества, бежит своей судьбы (Я не хочу моей судьбы!¹⁴). Но разве неизвестно поклоннику эллинизма, что ducunt Volentem Fata, Nolentem Trahunt, судьба ведет покорного и тащит строптивого, или трахает, как гласит латынь? А если пытаешься убежать от себя, становишься беглецом на всю жизнь. Вяч. Иванов писал Гершензону:

не помнящие родства – беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободно-рожденные. Культура – культ предков, и, конечно, – она смутно сознает это даже теперь, – воскрешение отцов¹⁵.

Мандельштам вместе с огромной страной отбрасывает прошлое и устремляется к будущему, время – вперед! Героика? Слепота? Упрямство? Бессмысленная надежда? Но если отбросил прошлое, где еще сможешь найти удел? Хотя поэт и видит, что "время мчится обратно"…

Кафка смотрит только назад. И не только потому, что все в прошлом. Но и потому, что в будущем нас ждет прошлое. И мы связаны с ним культурой – культом предков и чувством вины перед ними: комплекс вины – это лишь потребность вернуться назад¹⁶.

История подмигнула Кафке-пророку: ближайшее будущее оказалось кафкианской преисподней, и Мандельштам – ее жертвой.