четверг, 15 января 2015 г.

МАНДЕЛЬШТАМ И КАФКА

Наум Вайман  четверг, 15 января 2015 года, 15.00

Мандельштам и Кафка
Оба мучители и оба бездонны. Друг с другом вроде бы не связаны, а сколько странных совпадений…


Осип Эмильевич Мандельштам
   увеличить размер шрифта  уменьшить размер шрифта распечатать отправить ссылку добавить в избранное код для вставки в блог




Мир Кафки, подобно миру Босха, полон фантастических животных, и в рассказанных о них историях далеко не сразу понимаешь, что речь идет вовсе не о людях1, да и люди у него превращаются в животных, зачастую в самых мелких, мышей или насекомых, что прячутся по щелям.
    Неужели ему и в самом деле хотелось превратить свою теплую, уютно обставленную наследственной мебелью комнату в пещеру, где он, правда, мог бы беспрепятственно ползать во все стороны, но зато быстро и полностью забыл бы свое человеческое прошлое?2
Кафка, пишет Вальтер Беньямин,
    отбрасывает тысячелетия развития культуры, не говоря уж о современности, …проводит, так сказать, стратегическое отступление, отводя человечество назад, на линию первобытных болот.3
Как тут не вспомнить мандельштамова "Ламарка" (1932)?
    Если все живое лишь помарка
    За короткий выморочный день,
    На подвижной лестнице Ламарка
    Я займу последнюю ступень.
    К кольчецам спущусь и к усоногим,
    Прошуршав средь ящериц и змей,
    По упругим сходням, по излогам
    Сокращусь, исчезну, как протей.

    Роговую мантию надену,
    От горячей крови откажусь,
    Обрасту присосками и в пену
    Океана завитком вопьюсь.
Тема спуска в прошлое продолжается в "Рождении улыбки" (1936) и в "Кумире" (1936):
    Он мыслит костию и чувствует челом
    И вспомнить силится свой облик человечий.
Беньямин, кстати, отмечает и лестницу:
    Условные придаточные предложения у Кафки — это ступени лестницы, уводящей все глубже и глубже вниз, покуда мысль его не окунется наконец в тот слой, где живут его персонажи.
У Мандельштама даже Сталин похож на персонаж Кафки:
    Его толстые пальцы, как черви, жирны,
    И слова, как пудовые гири, верны,
    Тараканьи смеются усища…
Габриэль Маркес, путешествуя по СССР в 1957 году, записал в дневнике, что Кафка смог бы стать лучшим биографом Сталина4...
В "Ламарке" возникает и мотив покинутости:
    И от нас природа отступила
    Так, как будто мы ей не нужны…
У Кафки этот мотив – сквозной. Вот его запись 29 января 22 года:
    …не только здесь я так покинут, я покинут вообще… я сам покинул себя, оборвав связь с людьми, … я слишком далек от всех, я изгнан…
И тут же, как перекличка с "Ламарком, – я еще не на самой нижней ступени…
М. Лотман подметил у Мандельштама повторяющуюся тему ореха, как метафоры духовного ядра, крепости. Тема связана с идеей Чаадаева о внеисторичности России.
    Но мы хотим жить исторически, в нас заложена неодолимая потребность найти твердый орешек Кремля, Акрополя, все равно как бы ни называлось это ядро…<... > У нас нет Акрополя5.
Мандельштам – о собственной жажде жить исторически и потребности найти нерушимую основу бытия, его исток, Крепость. Мотив истока как "крепости" и "крепи" появляется в "Грифельной оде" (обратно в крепь родник журчит). В "Ламарке", спускаясь к началу начал природы, герои не могут проникнуть в ее крепь, они отвергнуты:
    И подъемный мост она забыла,
    Опоздала опустить…6
Здесь еще одна параллель: ключевой роман Кафки называется "Замок", где создан мистический образ недоступной, но определяющей Жизнь крепости. Морис Бланшо пишет в книге "От Кафки к Кафке":
    "Замок" состоит не из ряда событий или перипетий… но из постоянно растущих в числе вариантов толкования, касающихся в итоге самой возможности толковать…7
Французский мыслитель прямо относит это к еврейской традиции, ставящей Слово и Толкование превыше всего. Слово, как логос и крепь. Только Кафка ищет исток голоса, а Мандельштам ловит отголоски…
Подмечая общие черты (и почти текстовые совпадения!) у Кафки и Мандельштама, попадаешь в таинственный лабиринт сообщающихся сосудов... Кафка, например, считал страшным грехом нетерпение, из-за которого нет человеку спасения. В "Афоризмах" он пишет: Может быть, существует лишь один верховный грех, нетерпение. У Мандельштама в "Отрывках из уничтоженных стихов":
    Не волноваться. Нетерпенье – роскошь,
    Я постепенно скорость разовью…
О нетерпении и в "Канцоне", и окрашено оно в красный цвет:
    Две лишь краски в мире не поблекли:
    В желтой – зависть, в красной – нетерпенье.
В грех нетерпенья у Кафки, впадает, как подмечает Бланшо, именно главный герой "Замка" землемер К. А землемер, он же землеустроитель – это инженер, топограф, геометр, занимающийся "описанием и изображением земель". У Мандельштама Богу-геометру-землемеру посвящено философское стихотворение "Скажи мне, чертежник пустыни…".
Совпадает и тема "рядов", выхода из них. У Кафки в дневниковой записи от 27 января 1922 года:
    Странное, таинственное, может быть, опасное, может быть, спасительное утешение, которое дает сочинительство: оно позволяет вырваться из рядов убийц, постоянно наблюдать за действием. Это наблюдение за действием должно породить наблюдение более высокого свойства, более высокого, … чем выше оно, тем недоступней для «рядов»…
У Мандельштама в стихотворении "Я по лесенке приставной…" (1922):
    Из горящих вырвусь рядов
    И вернусь в родной звукоряд.
Даже год написания совпадает…
А как не отметить их дуэт о страхе? Кафка (в письме к Фелице Бауэр):
    Мой удел – страх; …я испытываю горячее желание изгнать из себя при помощи письма состояние страха … поскольку страх этот исходит из глубины меня самого.
Мандельштам (в "Египетской марке"):
    Страх берет меня за руку и ведет. … Я люблю, я уважаю страх. Чуть не сказал: «с ним мне не страшно!» Математики должны были построить для страха шатер, потому что он координата времени и пространства... Страх распрягает лошадей, когда нужно ехать, и посылает нам сны с беспричинно низкими потолками.
Низкие потолки и согбенность – вселенная Кафки. Как пишет Беньямин:
    У Кафки очень часто низкие потолки в помещениях буквально заставляют людей принимать согбенные позы. Словно они согнулись под неким бременем, и это бремя, несомненно, — их вина8.
Или – тема "выхода к людям". Кафка пишет в февральском дневнике 1922 года: Какое счастье быть вместе с людьми. Через день добавляет: Но кого еще может так, как меня, порадовать беседа с людьми!
На лестнице колючей – разговора б! умоляет Мандельштам. "Стансы" (1935) – гимн выхода к людям:
    Но, как в колхоз идет единоличник,
    Я в мир вхожу,— и люди хороши.
    ………… 
    Проклятый шов, нелепая затея
    Нас разлучили. А теперь – пойми:
    Я должен жить, дыша и большевея,
    И, перед смертью хорошея – 
    Еще побыть и поиграть с людьми!
Мир обоих поэтов (а Кафка – поэт!) разделен на "здесь" и там".
    Или свой путь и срок
    Я, исчерпав, вернусь:
    Там — я любить не мог,
    Здесь — я любить боюсь…9
Запись в дневнике Кафки:
    Мне кажется, что меня здесь нет и не было, что уже маленьким ребенком меня вытолкнули отсюда и потом цепями приковали там.
"Здесь" – это мир-пустыня, "там" – прародина, "Ханаан".
    теперь я уже гражданин другого мира, который так же относится к миру обычному, как пустыня к плодородному краю (вот уже сорок лет, как я покинул Ханаан), я смотрю назад, как иноземец.
Этот взгляд назад Мандельштама и Кафки в сторону прародины-истока-крепости, это видение мира в обратной перспективе объединяет их и с Вальтером Беньямином. Приведу красочный фрагмент из очерка Ханны Арендт об этом гениальном скитальце, включающий знаменитый пассаж о штормовом ветре из рая. Из рая или ада? А куда мы идем, товарищи?
    …“ангел истории”… не движется диалектически в направлении будущего, но “взор его обращен в прошлое”. “Там, где появляется цепь наших событий, там он видит сплошную катастрофу, которая громоздит друг на друга развалины и швыряет их к его ногам. (Не отсюда ли "Мы, оглядываясь, видим лишь руины" Бродского?) Он хотел бы задержаться, разбудить мертвых и вновь соединить разбитое”. …“Но из рая дует штормовой ветер” и … ангел,… не видящий ничего кроме ширящихся руин прошлого, несется в вихре прогресса спиной к будущему10.
У Мандельштама похожий образ: время мчится обратно с шумом и свистом11.
По словам Беньямина, герой романа "Замок", как и сам Кафка, – чужак, отщепенец, вытолкнутый из бытия.
Что ж, оба поэта родом из той же крепи, из гетто избранничеств, по выражению Цветаевой. Но если Кафка безоговорочно принимает свое полное от всего и всех отчуждение, то Мандельштам всю жизнь стремился встать на глыбу слова "мы". Только совсем ранние стихи говорят о меланхолическом одиночестве (Легкий крест одиноких прогулок). Собственное отчуждение кажется ему вынужденным, навязанным, и он надеется – временным. Но когда в начале 30-х навалились глухота, немота и беспамятство, поэт дал волю отчаянию:
    А стены проклятые тонки,
    И некуда больше бежать,
    И я как дурак на гребенке
    Обязан кому-то играть.
    …..
    Учить щебетать палачей.
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной семье; мы живем под собою не чуя страны; и даже – о, ужас! – мне хочется уйти из нашей речи. И появляется ощущение-осознание святотатства и измены судьбе.
    Бог На́хтигаль! Дай мне твои рулады
    Иль вырви мне язык: [за святотатство!] [я так желаю!]
    он мне не нужен.12
    …………….
    И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,
    Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
Для Кафки измена судьбе немыслима. Изгнанием и пустыней он дорожит, как условием творчества, а значит и подлинного (для него) существования. Именно эта неизбывная чужеродность дарит его вдохновению пугающие своей беспощадностью сюжеты. Это не стоическое, а именно героическое принятие судьбы, как тяжбы с Богом. Бланшо называет его жизнь "мрачным сражением"13. И оно пострашнее борьбы Иакова с Богом: Иаков боролся с Богом живым, а Кафка – с его подавляющей жизнь тенью. Это борьба вслепую, борьба с Богом, в которого не веришь, но и не веришь в свою жизнь без него.
Мандельштам, меченный той же судьбой отчуждения, всю жизнь стремился приобщиться, "войти в мир" (как в колхоз идет единоличник). Он не принимает изгнанничества, бежит своей судьбы (Я не хочу моей судьбы!14). Но разве неизвестно поклоннику эллинизма, что ducunt Volentem Fata, Nolentem Trahunt, судьба ведет покорного и тащит строптивого, или трахает, как гласит латынь? А если пытаешься убежать от себя, становишься беглецом на всю жизнь. Вяч. Иванов писал Гершензону:
    не помнящие родства – беглые рабы или вольноотпущенники, а не свободно-рожденные. Культура – культ предков, и, конечно, – она смутно сознает это даже теперь, – воскрешение отцов15.
Мандельштам вместе с огромной страной отбрасывает прошлое и устремляется к будущему, время – вперед! Героика? Слепота? Упрямство? Бессмысленная надежда? Но если отбросил прошлое, где еще сможешь найти удел? Хотя поэт и видит, что "время мчится обратно"…
Кафка смотрит только назад. И не только потому, что все в прошлом. Но и потому, что в будущем нас ждет прошлое. И мы связаны с ним культурой – культом предков и чувством вины перед ними: комплекс вины – это лишь потребность вернуться назад16.
История подмигнула Кафке-пророку: ближайшее будущее оказалось кафкианской преисподней, и Мандельштам – ее жертвой.

Комментариев нет:

Отправить комментарий