АНДРЕЙ ДЕМЕНТЬЕВ ОБ ИЗРАИЛЕ

Восход рисует вновь Иерусалим. Одно движенье гениальной кисти — И вот уже зазеленели листья, И вспыхнул купол, и дома за ним. Поклон тебе, святой Иерусалим! Я эту землю увидать не чаял. И мой восторг пред нею нескончаем, Как будто я удачливый олим*. А солнце поднимается все выше. Я с городом святым наедине. И снова поражаюсь, как он выжил В той ненависти, войнах и огне. Наступит день — сюда сойдет Мессия. И, встав у замурованных ворот, Он усмехнется мрачному бессилью Своих врагов, не веривших в приход. В долине состоится страшный суд. Восстанут из могил Иерусалима Умершие И нас судить придут. И только совесть будет несудима. *Олим - репатриант     НОВОГОДНЕЕ   До чего же мы устали От московской суеты, От писательских баталий И от светской пустоты. И, забыв про все на свете, Мы летим в Иерусалим, Чтобы Новый год там встретить Рядом с небом голубым. На Святой земле, как прежде, В декабре цветут цветы. Жаль, бываем мы все реже В этом царстве красоты. Жаль, что жизнь здесь стала круче — Со взрывчаткой и стрельбой. И страданием измучен, Стал Израиль моей судьбой. И, хотя еврейской крови Нет ни в предках, ни во мне, Я горжусь своей любовью К этой избранной стране.    Я в Израиле, как дома... На подъем душа легка. Если ж мы в разлуке долго, Точит душу мне тоска. Там таинственные пальмы Ловят в веер ветерок. Как любил свой север Бальмонт, Так люблю я свой Восток. Море катит изумруды И крошит их возле скал. Если есть на свете чудо, То его я отыскал. Отыскал библейский остров — Вечный берег трех морей, Где живу легко и просто, Вместе с Музою моей. Всех душою принимаю. Взглядом все боготворю. В ноябре встречаюсь с маем Вопреки календарю. Я в Израиле, как дома. Только жаль, что дома нет. Снова гул аэродрома. И беру я в рай билет...    Памяти Абрама Когана   Четвертый год живу средь иудеев. Законы чту и полюбил страну. И ничего плохого им не сделав, Я чувствую в душе своей вину. Не потому ль, что издавна в России Таилась к этим людям неприязнь. И чем им только в злобе ни грозили! Какие души втаптывали в грязь! Простите нас... Хотя не все виновны. Не все хулу держали про запас. Прошли мы вместе лагеря и войны. И покаянье примиряет нас. Дай Господи Земле обетованной На все века надежду и покой. И кем бы ни был ты — Абрамом иль Иваном, Для нас с тобой планеты нет другой.   ДЕТСКИЙ ЗАЛ МУЗЕЯ ЯД-ВАШЕМ   На черном небе тихо гаснут звезды, И Вечность называет имена. И горем здесь пропитан даже воздух, Как будто продолжается война. Который год чернеет это небо, Который год звучат здесь имена, И кажется, что это смотрит слепо На всех живущих горькая вина. Простите нас, ни в чем не виноватых, Виновных только в том, что мы живем. Ни в жертвах не бывавших, ни в солдатах, Простите нас в бессмертии своем. На черном небе вновь звезда погасла… Я выхожу из памяти своей. А над землей, покатой, словно каска, Зовут и плачут имена детей.     В БОЛЬНИЦЕ ШААРЕЙ-ЦЕДЕК   Иосифу Альбертону   Слева от меня звучит иврит. Что-то дед хирургу говорит. Справа от меня лежит араб. Как сосед — он так же стар и слаб. Сын араба молится в углу, Коврик постеливши на полу. Сын еврея, отодвинув стул, Первый раз сегодня прикорнул. А меж ними русский. Это — я. Интернациональная семья. И спасает жизни всем хирург, И тому — кто недруг, И кто — друг . И лежу я, как посредник, тут, Зная, что опять бои идут. И араб, что справа, и еврей — Ждут чего-то от души моей. А душа сгорела в том огне, Что пронёсся смерчем по стране. И рыдает боль моя навзрыд… Как мне близок в этот миг иврит.    ЕВРЕЙСКИЕ ЖЕНЫ   Еврейских жен не спутаешь с другими. Пусть даже и не близок им иврит. Я каждую возвел бы в ранг богини, Сперва умерив вес и аппетит. О, как они красноречивы в споре, Когда неправы, судя по всему. Душа их — как разгневанное море. И тут уже не выплыть никому. Но я однажды как-то чудом выплыл. И вдруг поверив спорщице своей, Ее-то я в друзья себе и выбрал, И стал чуть-чуть мудрее и сильней. Мой друг художник — молодой и светский, — Разводом огорчась очередным, Спросил в тоске: "Что делать? Посоветуй…” И я сказал: "Езжай в Иерусалим…” Престиж еврейских жен недосягаем. Непредсказуем и характер их. Когда они своих мужей ругают, То потому, что очень верят в них. В их избранность, надежность и удачу. Боясь — не потерялись бы в толпе. А неудачи — ничего не значат. Была бы лишь уверенность в себе.     Тебе бы жить в иные годы, Иные помыслы иметь, Носить шелка, а не погоны И в двух шагах не видеть смерть. Тебе бы жить в иной столице, Где не стреляют по ночам И где пришла б пора влюбиться И обустраивать очаг. Тебе бы... Но уж так сложилось... И доле радуясь своей, Ты приняла ее как милость, Как принимают здесь друзей. А мать тревожится в Париже... Порой всплакнет наедине. О, как ей хочется быть ближе К Святой земле, к твоей стране. ...На остановке с автоматом Стоит девчонка, цедит сок И улыбается ребятам, Забыв, что под боком Восток. Но, видно, все во власти Божьей. И ненасытная война Тебя настигла в день погожий... И множит траур имена.    Ветка миндаля Здесь в феврале цветёт миндаль, И это значит - скоро лето . И зеленеющая даль Вся в вспышках розового цвета . Благословенная земля! Она здесь каждый год красива . Сорву я ветку миндаля И отошлю тебев Россию. Хотя библейские цветы В пути осыпятся , быть может ... Но и без этой красоты Их свет нам встретиться поможет   Над Святой землей туман завис. Холодно и непривычно грустно. Я спускаюсь по тропинке вниз, Чтоб пройти по высохшему руслу Бушевавшей некогда реки, Что стекла в библейские легенды… Мы от тех времен так далеки, Как веселый бомж от президента. Над Святой землей завис туман. И земля притихла, опечалясь. Все равно здесь так уютно нам, Словно мы с весною повстречались. Потому что это наш любимый дом, Где в беде друзья тебя не бросят. Много раз я убеждался в том. Здесь о доброте людей не просят. Над Святой землей туман завис. Ничего, что мне немного грустно. А на дружбу с ней не надо виз. Было бы взаимным наше чувство.    Немало встречал я в Израиле лиц С глазами то мучениц, то озорниц . С улыбкой Эстер и печалью Рахили ... Как будто сошли они с древних страниц И светом добра мою жизнь озарили . По улице как галереей , иду. С портретами женскими молча общаюсь . Быть может за то , что я так восхищаюсь, Красавица мне приколола звезду . В Израиле много божественных лиц , Оживших легенд и библейских преданий . Историю не увезешь в чемодане . И даже на память не вырвешь страниц . Поэтому , чтобы унять свою грусть , На землю Святую я снова вернусь 2001г.   «И ХОТЯ ЕВРЕЙСКОЙ КРОВИ НЕТ НИ В ПРЕДКАХ, НИ ВО МНЕ, Я ГОРЖУСЬ СВОЕЙ ЛЮБОВЬЮ К ЭТОЙ ИЗБРАННОЙ СТРАНЕ»   Фрагмент интервью из "Бульвара Гордона"    Вы, Андрей Дмитриевич, были частью советской номенклатуры: работали в ЦК комсомола, возглавляли журнал «Юность», входили в Комитет по Ленинским и Государственным премиям, столько званий имели, постов... — Добавьте еще 14 нагрузок общественных. — Ну страшное дело! — почему же вдруг вы, как Высоцкий писал, «проверенный, наш товарищ», решили все бросить и уехать в Израиль? Такой зигзаг судьбы и в страшном сне не мог привидеться тем, кто вас на идеологические должности выдвигал и был в вас уверен... — Вы знаете, это все-таки 97-й год был, мы с Аней уже поженились (решились они на это, лишь уйдя из «Юности». - Д. Г.)... Конечно, я был проверенным и довольно удачливым: не просто член КПСС, а член бюро Краснопресненского райкома партии, депутат Моссовета двух созывов — то есть в полном порядке, но, даже в ЦК комсомола работая, какие-то добрые дела все-таки делал. Например, когда несколько месяцев заведовал отделом поэзии в издательстве «Молодая гвардия», мне дали три рукописи. Все три я решил редактировать сам, но если две из них — Расула Гамзатова и Роберта Рождественского — быстро издали, то третью, Булата Окуджавы, задержали. Он тогда — шел 68-й год! — подписал письмо против ввода танков в Чехословакию, и книгу остановили, но я пробил ее все равно — она таки вышла. Потом, спустя какое-то время, Булат на моем юбилее об этом вспоминал и в мой адрес хорошие произносил слова. — Это понятно, но что вас, абсолютно русского человека, на Землю обетованную потянуло? — В какой-то момент я понял, что дело свое сделал и журнал «Юность» нужно оставить молодым. Мои коллеги по редакции не хотели ничего менять, и у меня не оставалось другого выхода, как вместе с Аней уйти. Из книги Андрея Дементьева «Ни о чем не жалейте вдогонку». «10 июня 1990 года в ЦДЛ мы отмечали юбилей «Юности» — 45 лет. В «Дубовом зале» народу битком: члены редколлегии, редакция, авторы. Как всегда, было весело и шумно, произносили тосты, читали смешные стихи, пели песни, говорили женщинам комплименты, и вдруг среди этого бедлама встал красивый бородатый парень и попросил слова. Это был Павел Глоба — уже известный в Москве астролог и предсказатель, однако сам вид его — мрачноватый и слишком серьезный для юбилейного вечера — всех как-то насторожил. Он произнес несколько добрых слов в адрес «Юности», а потом вдруг огорошил нас неожиданным финалом — по его предсказанию, журнал в недалеком будущем ожидали очень тяжелые испытания. «И еще, — уже совсем упавшим голосом добавил «маг», — через два года с поста главного редактора Андрей Дмитриевич от вас уйдет...». Все притихли, и тогда, попытавшись разрядить обстановку, я весело выкрикнул: «Паша, мы вас лишаем сана волшебника, потому что уходить я никуда не собираюсь. За это и выпьем — налейте ему штрафную!..». Все засмеялись, и торжество продолжалось, но на душе у меня было тревожно... Предсказание Глобы сбылось точно — и по срокам, и по ситуации». Это был довольно тяжелый период: без работы, без денег... Книг у меня тогда издавалось не так много, потому что, пока занимался журналом, писать было некогда... Мы оказались в весьма стесненных материальных условиях, и Эдуард Сагалаев, тогдашний председатель ВГТРК — Всероссийской государственной телевизионной и радиовещательной компании — мне предложил: «Андрюш, поезжай в Израиль, поработай. Представляешь, как интересно — поэт на Святой земле? Стихи там напишешь...». Я слегка растерялся: «Эдик, я же корреспондентом никогда не был». — «Ну и что? Не Боги горшки обжигают». — «Сначала, — я рассудил, — должен посмотреть, что там да как», и мы с Аней полетели туда на разведку. До нас там Флярковский работал, и я понял, что, во-первых, техника никуда не годится — вся старая, а во-вторых, два человека для такого региона: Иордания, Египет и Израиль — очень мало. Это же Ближний Восток, самые горячие точки, и по возвращении Эдику сказал: «У меня два условия. Первое — штат должен быть увеличен, там должны быть шеф бюро, корреспондент, оператор и референт». Он руками развел: «Этого я не могу — у меня по штату только два человека, так что, если хочешь, иди в правительство». Я тогда обошел трех вице-премьеров: один — Виталик Игнатенко, которому давал когда-то в Союз писателей рекомендацию... — ...и который по сей день возглавляет ИТАР-ТАСС... — ...да, второй — Александр Лившиц, который занимался финансами, и третий — Виктор Илюшин, и всем им доказывал, что еще две ставки нужны позарез. Лившиц спросил: «А что вы ко мне-то пришли — дело ведь пустяковое?». Я: «Понимаете, без правительства его не решишь — это должны быть внебюджетные ассигнования». — «Ну, хорошо, — согласился он, — мы вам поможем». Вскоре мне позвонил Андрей Вавилов, тогда заместитель министра финансов: «Андрей Дмитриевич, все решено — вам дают еще две ставки», и тогда я Сагалаеву второе условие озвучил: «Эдик, техника — полный отстой». — «Сколько тебе нужно?». — «100 тысяч долларов» (а мы уже все прикинули, подсчитали, сколько надо купить камер). В общем, на эти деньги технику обновили, и, кстати, там до сих пор четыре ставки... — ...остались? — Да, правда, тогда, по-моему, денег получали поменьше, чем нынче. Раньше за горячую точку не платили — просто насчитывали какой-то процент от ставки посла, а сейчас ребята зарабатывают уже, слава Богу, получше (к слову, в корпункте Дементьев отнюдь не отсиживался: однажды вообще попал на сборище экстремистов и, хотя машину его охраняли четверо полицейских, ее раскурочили, а у него были сломаны три ребра. - Д. Г.). В Израиле у нас был друг — главный редактор русскоязычной газеты «Вести» Эдуард Кузнецов. Когда-то он хотел угнать самолет («кукурузник» первого секретаря Ленинградского обкома Толстикова. — Д. Г.) и потребовать, чтобы Советский Союз разрешил евреям уезжать в Израиль, поскольку страна была за железным занавесом. Так вот, этот Эдик, которого в Союзе сперва посадили, а потом обменяли на арестованных на Западе советских шпионов (сотрудников секретариата ООН Вальдика Энгера и Рудольфа Черняева. — Д. Г.), оказался на исторической родине и стал там влиятельной фигурой. В конце 91-го года, задолго до предложения Сагалаева, он пригласил нас с Аней в Израиль... — ...и вам понравилось... — Мало того, мы сделали там три телевизионных фильма — спасибо, ребята помогли (эти ленты с успехом прошли в Америке, в Германии, в Израиле и в России). В общем, мы уже были как бы в материале, об Израиле я говорил с придыханием, потому что, во-первых, встретил много близких по духу людей, бывших соотечественников, во-вторых, там история нашей цивилизации кругом сосредоточена, а в-третьих, Иерусалим — столица трех религий. Все это нас захватило, и когда Эдик предложил, я, конечно, с точки зрения чисто практической, немножко перепугался, но все-таки это выглядело заманчиво, и мы рискнули. Первое время рвались назад, потому что было довольно сложно, да и скучали... — ...а потом втянулись... — Чем больше узнавали эту страну, тем сильнее к ней прикипали, и, в общем-то, во всех моих последних книгах обязательно есть разделы, посвященные Израилю, а буквально месяца три назад вышла новая — под названием «Припав к Земле обетованной», где собраны 140 стихотворений о Святой земле. Там и про Иорданию есть, про короля Хусейна, очень много об Израиле, о бывших наших, о традициях и исторических местах. Я уже считаю Израиль своей второй родиной и написал однажды: «И хотя еврейской крови нет ни в предках, ни во мне, я горжусь своей любовью к этой избранной стране». Полюбил я Израиль, и, что меня радует, взаимно.