СМЕРТЬ ФАРАОНА рассказ

Это случилось на юбилей - пятилетие малыша. Все собрались весело, не зная, что разойдутся в печали.

 Нет сведений, что было на столе, малыш сидел под столом. И с этой, излюбленной позиции, наблюдал за особым миром без помех. Под столом он был в одиночестве, никто не мешал ему корчить рожи, и бормотать все, что вздумается.

 Пройдут годы. Повзрослевший малыш увидит фильм Федерико Феллини «8,5» и придет в восторг от сцены, в которой герой великого Мастрояни – Гвидо Ансельми - лезет под стол, чтобы уйти от бессмысленной суеты, крика и безумия нормы.

 Как смешно общаться с нижней половиной человечества: юбками, брюками, ботинками. Юмор спасал малыша даже в те давние годы.

 Он тогда был здоров и крепок. Не философствовал, готовясь к смерти. И вообще считал жизнь восхитительной и бесконечной прогулкой.

 Но тут пришли сапоги. Они воняли. Сапоги принадлежали чужим, и стих звук над столешницей, перестала звенеть посуда, стучать ножи и вилки, журчать смех. Мертвую тишину разрушил гром трамвая за окном.

 Неподалеку от сапог стояли поношенные тапочки отца. Он всегда ходил дома в тапочках. Те тапочки были бессильны перед сапогами.

 Потом было сказано что-то, что малыш не понял. Сапоги развернулись и исчезли. Тапочки продолжали стоять на месте.

-         Что, Левушка?

-         В 24 часа.

-         Куда?

-         Забайкалье. Читинская область.

-         О, господи!

Кто-то из гостей поднялся. Мама всех успокаивала. Она говорила, что время раннее, что впереди сладкое…. Но гости торопливо расходились. Наконец, малыш понял, что место под столом необходимо покинуть. Гости ушли, но подарки остались.

 Он оседлал деревянного коня. Он повесил за спину ружье.

-         Мало им, - сказал папа. – Всю финскую от звонка до звонка, всю отечественную. Был ранен, чудом жить остался. Мало ему. Продолжает измываться. Мы евреи – рабы. А он – фараон.

-         Тихо, Левушка, - говорила мама. – Ты военный. Военный живет по приказу. Мы приедем к тебе, обязательно приедем.

 Они собирались два года: мама и малыш, а потом стало совсем тревожно. Маму выгнали с работы. Все родственники и знакомые шуршали без конца газетами, вздыхали тяжело и даже плакали.

 Малыш в тот день сидел у раскрытой печки и смотрел в огонь. Нет более увлекательного занятия, чем смотреть в огонь. Даже сидение под столом – ничто, по сравнению с этим неповторимым зрелищем: пламенем в печи.

 Пришла мама и села, не раздеваясь, на стул.

-         Все, - сказала она. – Мы едем к папе. В такое время нужно быть вместе.

-         Какое время? – спросил малыш.

Но мама ничего ему не ответила. Мама как-то сразу, суетливо и бестолково, стала собираться в дорогу. Малыш  закрыл дверцу печи, и приялся разыскивать свои игрушки. Он хотел взять с собой лошадь на колесиках, но мама сказала, что лошадь слишком велика, а вещей  с собой будет много.

 Восемь узлов и чемоданов получилось. Это он помнит точно. Мама все время пересчитывала узлы и чемоданы, и заодно малыша.

-         Шесть, семь, восемь, Аркашенька – девять.

Она даже в купе вагона все время пересчитывала вещи. Все семь дней, пока двигались они через всю страну. Малыш смотрел, не отрываясь, в окно, не понимая, зачем они двигаются сквозь тоскливую, однообразную пустоту мира.

 За окном была поздняя осень. Леса становились все прозрачней, а поля пустынней. Редкие остановки не запомнились малышу. Лишь ночные станции будили его грохотом тормозов и внезапным, громким голосом проводника или вокзального, гнусавого радиоголоса.

 Потом были горы. Ехать стало интересней. В горах иногда шел снег. Снег – это было уже весело. Малыш всегда любил белое покрывало зимы, как знак чистоты и тайны. Что там, под снегом? Может быть, что-то хорошее, доброе.

 Начались туннели. Они развлекали еще больше. Свет – мрак, свет – мрак, как здорово! Однажды, когда поезд вылетел из очередной, краткой ночи, малыш увидел огромный портрет Сталина,  высеченный в скалах.

 Он тогда не знал, что изобразили вождя народов зеки. Рабы изваяли фараона к юбилею, к  семидесятилетию. Малыш потом узнал, что получили за это наскальные живописцы двойную порцию баланды, а главному художнику выдали новый ватник в знак признания его выдающихся заслуг в искусстве наглядной агитации и пропаганды.

 Ничего этого в тот день поздней осени 1952 года малыш не знал. Он только успел заметить, что на носу барельефа сидит черная, нахохлившаяся птица. Малыша рассмешила эта птица. Он стал показывать на нее пальцем и звать маму.

-         Замолчи! – с непривычной злостью одернула его мама и даже оттащила прочь от окна.

 Малыш обиделся, и залез на третью полку. Полка эта заменяла ему  сидение под столом. На этой, багажной полке, под самым потолком купе, можно было остаться в одиночестве, и видеть мир внизу в особом ракурсе.

 Как раз с верхней точки малыш впервые услышал анекдот о курице. Он его потом слышал неоднократно, и каждый раз вспоминал тот поезд, туннели и портрет вождя народов на скале.

  Мама разрезала на газете очередную холодную курицу. Старик: брови кустистые и нос – крючком – невесело следил за ее действиями.

-         Хотите анекдот? – спросил старик.

-         Ой, не надо, Абрам Аронович, - мама в испуге огляделась. – Не время сейчас для анекдотов.

-         Но мы тут пока одни, - буркнул старик. – Бояться своей тени – последнее дело. Так вот: один еврей всю войну провоевал, а жена – Катя ждала его верно и преданно. Любила, значит, мужа. И вот он шлет телеграмму, чтобы назавтра встречали. Бежит жена на базар и покупает на последние деньги курицу. Готовит ее для мужа. После радости великой и объятий ставит перед ним царское кушанье. Муж ест, косточки обгладывает, а жена на него ласково смотрит, а потом вдруг и говорит:

-         Ох, и любите вы, жиды, курей.

 Старик хохочет, а мама, обнаружив щель в дверях, вскакивает и дергает ручку на себя.

 Малышу соль анекдота недоступна, но больно уж заразительно смеется старик, и он тоже начинает хохотать, да так, что чуть не падает с последней полки.

 Тут старик тяжко вздыхает, и смеяться, как по команде, перестает.

-         Что же будет? – спрашивает его мама.

-         Все рабы, - говорит старик. – Мы из рабов последние. И нет Моше, и нет чумы на их голову.

-         А война, - тихо спрашивает мама.

-         Что вы говорите? – вздыхает старик. – Я потерял всех на Украине. Фашист убил и местные.

-         Гитлера победили, - радостно сообщает сверху малыш.

-         Победили, да, - сокрушенно покачивает головой старик.

-         Ну, все, хватит, - говорит мама и, ступив на первую полку, подает малышу кусок курицы и соленый огурец. Малыш ест и думает, почему так жидам куры нравятся, такая противная и надоевшая еда.

 Он хорошо запомнил этот анекдот, на всю жизнь запомнил, а еще озеро Байкал – удивительно прозрачную глубину до гальки и вялого шевеления рыбины на дне. Он тогда думал, что все увиденное и услышанное становится собственностью человека на веки вечные. Он так обрадовался Байкалу. Малышу очень понравилось это озеро, и он решил, что это море отныне подарок, его полная собственность, как деревянная лошадь, оставленная на антресолях в Ленинграде.

 Память дискретна, пунктирна, выборочна. Трудно понять, почему что-то очень важное забывается, а мелочи, полная ерунда, остаются с нами на всю жизнь.

 Взрослый малыш помнит ту минуту, единственную минуту, на выгрузку из вагона. Старик швырял им вещи сверху. Все восемь узлов и чемоданов. Была ночь, впереди, у здания станции, светил тускло фонарь. Задние огни уходящего поезда были ярче этого фонаря.

 Мела поземка. Колючий снег кружился на деревянном настиле платформы. Пусто вокруг. Мама крепко держала малыша за руку. И совсем непонятно, что дальше делать, как дальше жить.

 Человек в развевающейся шинели бежал к ним навстречу. Он кричал, вслед за криком, поскользнулся и упал. Он упал так неловко, как мог упасть только папа….

 В детстве, а, может быть, и не только в детстве малыш позволял себе единственную мечту о неизбежной гармонии бытия.

 Все тогда рвало душу на части: проклятая минута на то, чтобы выбросить из вагона вещи, ночь, холод, одиночество на деревянном настиле платформы, но вот появился отец, упал, поднялся, побежал дальше, зачем-то отряхивая шинель, – и мир вновь приобрел привычные очертания, стал ясен и прост.

  Что было дальше? Бараки посреди степи. Школа из одного классного помещения. Первый ряд парт – первый класс, второй ряд – второй, третий – третий, четвертый – четвертый. В первом классе малыш научился читать по старому, растрепанному букварю: « Мама мыла раму. Мы не рабы. Рабы не мы».

 Гордый он прочел родителям эти фразы.

-         Рабы не мы, - повторил отец с усмешкой. – Мы не рабы…. Знаешь, сынок, кто не раб?

-         Перестань! – сказала мама.

Отец ее  не послушал. Он завершил начатую лекцию: /

-         Не раб, сынок, тот, кто может жить там, где хочет и делать то, что пожелает. Ты где хочешь жить?

-         Здесь, - сказал малыш. – Мне нравится школа. Учительница сказала, что я молодец и буду отличником.

-         А что хочешь делать? – спросил отец.

-         Рисовать, - сказал малыш. – Водовоза буду рисовать и его лошадь.

-         Поздравляю, - сказал, тяжко вздохнув, отец. – Значит ты – человек свободный.

 Как мало в детстве нам нужно для счастья и свободы. Только одну неприятность помнит малыш. Он, даже в пургу, ходил в близкий барак школы один. В то утро ветер дул с особенной силой. Малышу надоело идти против ветра. Снег больно колол лицо, холод пробирал до костей. Хотелось спрятаться куда угодно. Впереди было что-то, вроде поселкового парка: дощатый помост, единственная береза, ряд разбитых скамеек, бюст Сталина, на низком постамента.

 Малыш через дыру забрался под настил помоста. Здесь, как под столом, ему стало спокойней, интересней и, конечно, теплей. У дыры намело снежный холмик, но он отполз подальше: туда, где снега совсем не было….

 Малыш пригрелся и неожиданно для самого себя крепко заснул. Он бы заснул под настилом навсегда. В школе считали, что малыш остался дома из-за пурги. Дома были убеждены, что дисциплинированный сынок в школе.

 Бездомная собака спасла малыша, горячим и ласковым языком. С тех пор он любит собак, как родных существ. Он никогда не боялся даже самых жутких, свирепых псов. И псы, в награду за бесстрашие, отвечали малышу  равнодушием или любовью, но никогда злобой и агрессией.

  Больше в ту зиму ничего не случилось, если не считать короткой голодовки. Воду привозили на 79 разъезд, так назывался поселок, в железных, ржавых бочках. Как попадала еда на стол жителей бараков, малыш не догадывался. Но тогда он впервые узнал, что такое голод и что такое слезы матери, когда она не знает, чем накормить ребенка.

 Он не знал, что рабство и голод – понятия близкие. Все просто: раб далеко не всегда голоден, но голодный раб – явление обычное.

 В том поселке почти половина обитателей были евреи, причем не простые евреи, а военные врачи. Теперь повзрослевший малыш понимает, что образовалось на 79 разъезде что-то, вроде отстойника для «убийц в белых халатах». Готовилось окончательное решение еврейского вопроса в СССР, и предварительные мероприятия проводились, надо думать, по плану.  

 А потом наступил март месяц. И к Пуриму – Песаху Бог сделал евреям Страны Советов великий подарок. Понял, видимо, что для одного века два Холокоста -это  слишком.

 Малыш помнит утреннее оживление. И то, как всех собрали в тесный и вонючий клуб, убранный венками и портретами «отца народов». Как толстый человек в штатском, всхлипывая, и теряя бумажки, что-то говорил о почившем вожде. И все в зале сидели, окаменев, и кто-то всхлипывал, и кто-то невидимый играл на скрипке печальную мелодию. Отца малыша рядом не было. Может быть, это он водил смычком по струнам.

 Толстяк в штатском совсем неожиданно пустил петуха, заговорил тоненьким голосочком. Он сам испугался своего голоса, и потешно замахал на самого себя руками, уронив папку и рассыпав оставшиеся бумажки.

 И тут малыш не выдержал. Он стал смеяться, да так громко, что ужас сковал всех присутствующих. Столько испуганных глаз, обращенных в его сторону, малыш не видел никогда в жизни.

 Мама схватила ненормального сына в охапку.

-         У ребенка истерика! – крикнула мама. – От горя!

Но малыш продолжал звонко и по-детски хохотать, показывая пальцем на толстяка в штатском. Его выволокли из вонючего помещения на свежий воздух.

-         О, господи! – сказала мама. – Что будет?  

Ничего не было. Все обошлось. Вечером  население поселка выпило все наличное спиртное. Главным образом, чистый спирт для надобностей медицинской части. Евреи – врачи забыли о том, что они потомки Иакова и русские интеллигенты.

  Евреи напились до полного непотребства. И отца малыш никогда, ни прежде, ни потом, не видел таким пьяным.

 Отца принесли домой те, кто мог еще передвигаться. Отец ходить и даже стоять не мог. Его уложили на продавленный топчан. Он лежал, отвесив тяжелую челюсть и, раскрыв мутные глаза.

-         Как же так, Левушка? Что же ты? – суетилась мама.

-         Умер вождь и мучитель, - внятно произнес доставленный.

-         Тихо, Левушка. Вождь и учитель.

-         Фараон издох, - сказал в стельку пьяный отец малыша, повернулся на бок и тут же  захрапел.

 Кажется, чуть ли не на другой день, был получен настоящий офицерский паек. Тот фанерный ящик и по сей день перед глазами взрослого малыша. Толстые  макароны там были, здоровый шмат корейки и целый мешок перловой крупы. 

 Голод кончился, но путь к свободе только начался. Впереди было сорок положенных  лет блужданий по пустыне.