Есть в одном, старом
стихотворении Бориса Камянова такая простая строчка: « Постараюсь умереть
прежде, чем остервенеть».
Он понял это давным –
давно. Мы с Камяновым ровесники. Я в те годы, когда он написал приведенную
строку, такого не чувствовал. Даже предчувствия остервенения не было. Была боль
от чуждости, отчаяние, страх, может быть, что весь мой век пройдет непонятно,
запутано, глупо, без подлинной радости. Была надежда, что впереди земля
предков, свой народ, возможность работать в полную силу и по любви, а не в
равнодушии окружающих и к самому себе.
Почти шесть лет я в
Израиле. Многое вышло так, как задумывалось, но многое заставляет повторять
следом за Борисом, как молитву: « Постараюсь умереть прежде, чем остервенеть».
Вот она – сила слова
поэтического. Сказал его Камянов 30 лет назад, а зацепило меня, как крючком,
как арканом, сегодня.
Странно познакомился
с этим человеком, заочно. Какой-то недоумок из «Русского израильтянина»
объединил наши фамилии в одно целое и обозвал наши писания «фашиствующей публицистикой». Вот так, не
больше, не меньше.
Спросил у знакомых,
кто такой Борис Камянов? Сказали, что поэт и поэт хороший. Потом мы
познакомились на какой-то тусовке. Камянов подарил свои поэтические сборники. /
Так хотелось, чтобы
стихи понравились. Видимо, сильно
хотелось, слишком сильно. Все, что «слишком» - плохо и чревато разочарованием.
/
Тогда не нашел добрых слов о стихах Камянова, а злые
слова говорить не хотелось. Но тут произошло нечто странное. Книжицы Бориса в
моей библиотеке стали попадаться на глаза постоянно. Они будто жили какой-то
своей, совершенно нахальной, самостоятельной жизнью. Они не хотели засыпать в
пыли, прятаться за спинами могучих фолиантов. И вдруг случилось то, что должно
было случиться: речь Камянова притянула
к себе. Вдруг понял, почему прежде не смог оценить его строчки. Слишком
все, написанное этим человеком, было моим, необыкновенно близким, знакомым до
последней черточки. /
Тоже мне, открыл
человек Америку: « Беситесь вы теперь в ОВИРе! Я буду жить в своей квартире,
пить и работать допьяна! Есть дом теперь на белом свете, а в нем стихи – родные
дети – и муза – верная жена».
А это, например,
будто сам написал. Так часто об этом думал. Жил этим: /
«Иного нет пути
понять Россию, как только с нею спиться самому». /
А это: « Здесь, на
границе греха и безгрешности, я и живу, полный горя и нежности». Тоже мне удивил! Все мы так жили в том мире.
Все, в ком хоть чуть теплилась искра Божья.
И эти строчки будто читал когда-то или тоже сам сочинил: "Жму
мозолистые руки собутыльников моих…. Но спаси, Господь, от муки: в смертный час
мой увидеть их». /
Всегда ценил радость
подлинной поэзии, как путешествие в незнаемое, в тайный мир, а тут все понятно,
доступно. Все родное, привычное, до скуки …. Все ли? Я тогда, в угаре перемены
участи, слишком был занят окружающим миром и мало различал, что творится во мне
самом. /
Книжица Камянова
выпала очередной раз в ладони. Раскрыл,
больше по инерции, прочел первые строфы его старого, написанного еще в России,
стихотворения: /
Пора знакомиться с
собой /
И в глубь себя
спуститься,/
Так осторожно, как в
забой,/
Где страшно
оступиться./
И очень важен
уголек,/
И дорога дорога./
Найду укромный уголок
/
И разберусь немного.
/
Прочел это, и понял,
наконец, как выглядит ключ к поэтической работе Камянова. Бесспорно добрый,
мудрый, но противоречивый, из одних острых углов состоящий, человек, долгие годы пробовал разобраться с
самим собой./ Начал в «укромном уголке» России, а продолжил разборку на
«необъятных» просторах Еврейского государства. /
Все, им сочиненное, -
великолепный пример, как можно через многогрешную плоть нашу пробиться к
торжеству./
Вот подлинное
мужество. Человек сам себя, свою душу, поместил под микроскоп, сам себя
безжалостно отправил в лабораторию «на опыты». Не лгал, не лукавил, не сочинял
миф о самом себе. Ну, и писал отчеты о ходе этих самых лабораторных
исследований в поэтической форме. /
Подобное редко
встречается. Даже очень большие поэты, порой и невольно, рисуют свой облик
самыми радужными красками. Читаешь и думаешь – вот подлинный гений, чистый
ангел, небось, даже в сортир не ходит по малому делу и по большому, питаясь
особой, небесной пищей. А этот ангел ничем от остальных смертных не отличается:
также физиологичен, также пошл, также многогрешен. Только не считает возможным
увидеть себя в «прямом» зеркале. Других разглядеть, порочную их сущность - это
пожалуйста./
Камянов и не думает
прятаться за барьером своих поэтических возможностей. Его стихи напрочь лишены
гордыни и пафоса. Нет, конечно, в молодости и Камянова тянуло к звездам, и он
был мягок и лиричен, и он вглядывался в себя с необыкновенной робостью. /
Уйти от дома далеко/
Давно моя душа
хотела. /
Спокойно ей. Спокойно
телу - /
Освобождено и легко.
/
Все верно. Все было.
Было и так, как в другом, юношеском стихотворении Камянова: /
Я приобщиться к
Вечности пытался. /
Я оставался с ней
наедине, /
Пил сок березы,
ягодой питался,/
Писал стихи, прозрачные
вполне…./
Не только
«прозрачные», но и полные подлинной поэзии: /
«Ревущий рокот
самолета звучит, как голос сатаны. Умолкла звонкая природа, ветра и птицы не
слышны. В оцепенении застыли тела деревьев и кустов, перепугавшись злобной силы
стальных безжалостных громов. Но рокот стих. Еще немного – и вновь природа
оживет, и тихо, словно голос Бога, над лесом птаха запоет». /
Как все верно! Там
нас спасала природа, женщина и водка. В природе был Бог, а в женщине – любовь,
в водке – забвение. Впрочем, союз с женщиной – это и была наша единственная
возможность соединиться с природой, продолжить себя в ней. И все-таки, даже в
молодости, Камянов не растворялся в сладости необъятного: /
Как трудно выдержать
борьбу /
С самим собой –
эмоций с разумом. /
Заставить петь одну
трубу /
Двумя мелодиями
сразу./
Трудно?
Невозможно. Но вести борьбу эту
необходимо, иначе происходит с человеком самое опасное: он начинает мнить себя
вершиной мироздания. И болезнь эта разрушает не только личность, но и мир
вокруг человека, возомнившего себя Божеством. /
Нет, в середине
семидесятых Камянов продолжает, время от времени, разбираться с окружающей
действительностью, а не с собой самим: /
В этом мире, хоть
реви,/
И при Божьей власти /
Мало счастья для
любви /
И любви – для
счастья./
Хорошие стихи,
красивые, только написать их могли бы многие. Но рядом есть и другое. И в этом
другом – настоящий Камянов: /
«Твердо каждая
природа знает свой устав. Умно сделала природа, нам всего не дав. Чтобы травы
не зазнались, кланялись судьбе. Чтобы люди постарались вырасти – в себе». /
Расти в себе. Вот
задача тяжелейшая. Но иного пути к Богу нет и быть не может. Там, еще в
России, в 1973 году, Борис Камянов
пишет: /
«Благодарю тебя,
Господь, за то, что вовремя унизил самоуверенную плоть, и миг прозрения
приблизил». /
Собственно, суть
подлинной религиозности человека проста: сумел обуздать свою «самоуверенную
плоть» - ты на верном пути. Не сумел, так и будешь всю жизнь биться в липкой
паутине атеизма: /
«Был когда-то
исполнен дерзости, хлопал Господа по плечу…. За свои и чужие мерзости я сегодня
сполна плачу»./
В стихах
иерусалимских, начиная с 1977 года, Борис Камянов уже не занят собой в этом
мире. Он увидел мир в себе, как возможность спасения: /
«К стене ты
приложись щекой и слушай, как журчит покой, к сухой душе пробив дорогу. Ты
вновь – у вечного ручья, ты вновь – в начале бытия. Ты снова дома, слава Богу».
/
Не читал о «Стене
плача» стихов лучше. Стихов, написанных на русском языке. Вот здесь и кроется
трагедия наша общая. Особенно тех, кто уехал из России 20-30 лет назад. Камянов
пишет: /
« Не удостоясь дара
мудрой прозы, я все ж – религиозный иудей. Ну а стихи – то старые занозы в душе
моей, больной душе моей…. И в Храме и в бараке я – при деле. Вот только сердце
бьется на пределе. Стихи и вера …. Вместе им – никак».
Не стихи – «заноза»,
а «русскость» наша неистребимая, невозможность выйти из сладкого плена чужого
языка и чужой культуры. Писали за «бугром» Гоголь, Тургенев, Бунин – и не
мучились этим, сознавая возможность возвращения. Мы и здесь народ уникальный в
своем одиночестве. Мы пишем на русском языке, понимая, что читатель наш мал и
равнодушен, что пути назад нет, да и не нужен нам этот путь. И в этой
раздвоенности наша вечная мука. Это циникам, негодяям все равно, где жить и
как жить, только бы жить сыто. /
Мое поколение прибыло
из страны поэтической: Бродский, Сапгир, Самойлов, Коржавин, Ахмадулина…. В
массовой культуре царили Евтушенко, Вознесенский, Рождественский…. В моде была
поэзия. Ей спасались, ей верили, ей жили. Не знаю, кто теперь приезжает оттуда?
Жива ли поэзия нашей родины…. Не знаю.
На пути попадаются лишь мои сверстники – люди живой души. Борис Комянов - один
из них. И дай ему Бог сохранить себя как можно дольше в этом неласковом
мире.
2001 г.
Комментариев нет:
Отправить комментарий