суббота, 14 декабря 2013 г.

ЗВАННЫЙ ГОСТЬ АЛЕКСАНДР ФАЙНБЕРГ



        Александр Файнберг (1939 - 2009)

 Раскрыл эту книгу под названием «Прииск». На середине раскрыл. И сразу понял, что ни одной строчки не пропущу, каждую буду смаковать, перекатывать в ладонях, пробовать на вкус. Упоительное, скажу вам, занятие. 
 Пускай рыбак забрасывает невод,
 Пьет пьяница, придурок ловит власть.
 Смотри – скрипичный ключ восходит в небо,
 Чтоб музыка на землю пролилась.   
 Дождем пролилась. Каким? У автора этой книжки наверняка «слепым» и веселым: солнечным дождем, да еще с радугой.
 Чем ждать великих перемен,
 натри-ка, брат, на терке хрен, 
 нарежь селедочку отменно.
 За самым главным в погреб слазь,
 И с другом наболтайся всласть,
 Такое не отменит власть
 и никакие перемены.
 ….. 
 Судя по всему, Александр Файнберг никогда не умел грести деньги лопатой. А что умел? Работать, дружить, любить, писать стихи. Деньги копить не научился, беречь копейку никогда не старался. Честь берег, копил стихи, друзей…. Сколько лет прошло, как большая часть евреев Ташкента покинула этот город. Но по каким-то неведомым причинам тоскливо им стало в Израиле без Файнберга, а Файнбергу плохо без них. 
 Звали, но как двинуться с места, когда пенсия на двоих с женой 40 долларов. Он и в лучшие времена ни разу за границей не был. Друзья поступили просто: скинулись и купили Файнбергу билет туда и обратно. 
 У него в одном из стихотворений есть это: «туда и обратно».
 В любой травинке чувствую родню.
 И, в землю глубоко уйдя корнями,
 Отечество свое не поменяю,
 А отчество тем паче не сменю.
 Вот такая – типичная история. Корни Файнберга в Узбекистане, а «отчество» на камнях Иерусалима. 
 Впрочем, подлинная его родина – поэзия. И по национальности он – поэт. В таком примирении с самим собой и живет. И это вполне понятно, так как Файнберг - мастер настоящий, нашедший себя в обычном и спасительном: в музыке русской речи, живой природе и юморе, глубоко еврейском по своему духу. 
 В поле за писательской дачей/
 По ночам - я слышу – кто-то плачет./
 Выйду в поле – ни дождя, ни ветра./
 Плачет кто-то. Плачет безответно. /
 Как на сжатой ниве колосок –/
 Этот одинокий голосок./
 И такое слышу в нем родное,/
 Словно он рыдает надо мною./
 Это не стихотворение. Это мелодия. /
 Мелодия Файнберга. Вся его новая книга, а всего их у Александра десять, звучит. Но не только. Строчки выходят за рамки текста. То, о чем пишет поэт, зримо. Он, будто углем, акварелью, маслом, пишет свои стихи./
 Здесь и просторно и высоко,/
 И к чайхане на берегу/
 Сбегают мазанки поселка/
 И замирают на бегу./
 Чайханщик горд самим собою,/
 Постиг он звездные миры./
 Восходит в небо голубое /
 Зеленый свет от пиалы./
 Собака дремлет под навесом./
 И с вечной думой о земном, /
 Присев на корточки, невестка
 Разводит дым под казаном. /
 Послушайте! не огонь разводит, а дым! Вот где прячется, таится невидимо настоящая поэзия. /
 Ну, а спасительного юмора в стихах Файнберга сколько угодно:/
 Смертный толстяк и бессмертный Кощей/
 Сели на травку, глядят на ручей./
 Смертный толстяк уплетает при этом/
 хлеб, да чеснок, да мясные котлеты./
 Око с усмешкой кося на соседа./
 смертный справляет победу обеда./
 Смертный жует. А бессмертный Кощей/
 Молча сидит, да глядит на ручей./
 Эли Люксембург, друг Файнберга, собрал в своем гостеприимнейшем доме всех, кто помог поэту оказаться за этим длинным столом в Иерусалиме. Один я, человек питерский, был там вроде бы случайно…. Нет, это не так. Читаю новую книгу поэта с редким и радостным чувством. Как все ясно и прозрачно. Да это же я должен был написать! Я!! А не сдюжил, не сумел, не сочинил. Обидно. 
 Одиноко лист резной/
 ветерок несет сквозной/
 по распахнутым подъездам/
 горькой улицы одной./
 На крыльцо несет с крыльца,/
 И слеза летит с лица./
 Не принес я счастья маме,/
 Не продлил я жизнь отца./
 Лист летает краснокрыл,/
 где я пил, собою жил./
 Кружит в лестничных пролетах/
 меж расшатанных перил./
 То ль души самой клеймо,/
 то ль раскаянье само./
 Адресатов нету, нету – /
 Вот и носится письмо./  
  Всегда возникает эта дурацкая, добрая зависть, когда читаю не просто хорошие стихи, а стихи, скажем так, – родные.
 Не было мне привычно одиноко за тем столом у Эли. Не было одиноко и все время, пока читал стихи Файнберга. Есть в его поэзии великая тайна причастности ко всему созвучному. Вот и оказалось: и я настроен на лад его строчек. /
 И подумал, что все эти великолепные застолья у Эли тоже, своего рода шедевры, в попытке разорвать проклятые цепи одиночества, выйти друг к другу, жить не только собой, своими мелочными заботами, но и чем-то высоким, что соединяет нас, гонит страх смерти, глушит тоску. /
 Не в лучшее время прилетел к нам Файнберг. Под охраной ехали мы на Масличную гору. И там читали «Кадиш» у могилы родителей Эли тоже в поле зрения бдительного стража. 
 У настоящего поэта глаз зоркий. Все он увидел, понял.
-         Надо же, - тихо сказал Файнберг. – Евреи на своей земле, у родных могил, молятся под охраной автоматчика. 
 Отчего так он знает давно, с детства, когда все твердило ему: «Отрекись. Смени фамилию». Но он всегда знал: поэт без верности, без чести – верный кандидат в самоубийцы. Не нашел я у Файнберга ни одной строчки, написанной трусостью и криводушием. А есть беспощадное к подлости, грязи, лжи: 
 Хорош вития! В бороде – котлета./
 Горланит. Не боится  ни черта./
 И свастики, как черви, изо рта/
 летят в тарелку местного поэта. /
 Целой библиотеке трактатов о фашизме стоит эта строчка: « И свастики, как черви, изо рта». /
 За гнусью этой всегда стояла смерть, мертвая ткань. Стихи Файнберга скроены из живой материи. 
 По бездорожью через ночь кочуя,/
 Ты сердцем непогоду не кляни./
 Не вечно же идти сквозь мглу ночную,/
 Еще он будет  огонек вдали./
 Еще не раз в кочевье безутешном/
 тебе он даст и крышу и тепло,/
 Еще вернутся вера и надежда./
 Не может быть, чтоб вечно не везло./
 Но если огонек задуло ветром,/
 И окружил безвыходный простор, /
 есть напоследок выход самый верный –/
 остановись и заложи костер./
 Прикрой ладонью спичку осторожно./
 И, затянувшись горьким табаком,/
 Зажги костер, зажги на бездорожье./ 
 Стань для кого-то этим огоньком. /

 Так бы хотелось, чтобы визит Файнберга в Иерусалим к друзьям стал тем огоньком в бездорожье. Дороже всего на свете - убежденность в том, что идешь на свет.  
                                               2001 г.

Комментариев нет:

Отправить комментарий