НА ПЛОЩАДИ ЦАРЕЙ Рассказ

 Цахи Крепс нагнулся и взял из груды плакатов первый попавшийся. Он подумал, что с этим транспарантом обязательно привлечет к себе внимание.     Рост под метр девяносто, стать, вес, сила, суровая мужская красота, подчеркнутая аккуратно подстриженной бородкой – «шкиперкой» – все было при Цахи.

 Его, конечно, не могли не заметить телевизионные камеры и журналисты, во множестве прибывшие на площадь Царей.

 Цахи знал, что он скажет им. Он даже отрепетировал свое выступление дома. Он знал, что этот экспромт должен быть выверенным, взвешенным, но и достаточно спекулятивным. Только в этом случае у Крепса был шанс попасть на экраны телевидения. Он придумал вот такой неожиданный ход: Цахи скажет им, что готов бесплатно отдать поселенцам свою квартиру в центре Тель-Авива, а сам он станет арендовать жилплощадь. Он громогласно объявит свой телефон, как гарантию намерений. Цахи знал, чем он закончит свой призыв.

-         Я люблю вас - братья мои! – скажет Крепс. – Я зову вас к себе. Я готов отдать вам все, только бы убрать все препятствия на пути к миру.

 Цахи Крепс ненавидел поселенцев. Впрочем, он не жаловал и эту площадь, и эту толпу на ней. Он заранее презирал тех журналистов, которые подойдут к нему. Он даже плакат, поднятый над головой, ненавидел.

 Прямо перед ним, на огромном экране, держал речь ловкий политик. Сам этот человек был где-то далеко, на трибуне, отделенной от толпы переносной изгородью и сотней метров ступеней. Он был еле различим, этот политик, но, благодаря экранам и мощным динамикам, царил на площади Царей.

 Кахи Крепс ненавидел этого политика тоже, и знал почему. Он, Цахи, стоял в толпе с дурацким плакатом, а политик был там, наверху, недостижим, но лик его маячил на огромном экране, и слышали политика все. В то время как Цахи Крепса, не слышал никто.

 Рядом с ним были свои люди. Он узнал их еще в очереди, перед полицейским кордоном, закрывающим путь к площади Царей. Узнал по запаху дорогих духов, одеколона и дезодорантов. Он узнал их по лицам и по одежде. Он ненавидел их всех, хотя и был одним из них.

  Полицейские внимательно проверяли каждого входящего.

-         Оружие есть?

-         Только слово, - громко пошутил Цахи, небрежно, не без рисовки, вынув трубку изо рта.

Низкорослый полицейский не понял шутку. Он смерил дородную фигуру Крепса мрачным взглядом, демонстративно ощупал его планкой индикатора, хотя и так было видно, что нет никакой взрывчатки на теле Цахи.

 Крепс возненавидел и этого, замороченного полицейского, его смуглую физиономию, голубую форму и несоразмерные туфли  на коротких ногах стража порядка. Да и несло от полицейского чужим духом.         

  Цахи Крепс жил один, и был мужчиной, но в его спальне стоял трельяж с богатым набором помад, кремов, духов и одеколонов перед большим, складным, и всегда вытертым до блеска, зеркалом. Крепс держал это богатство не только для посетительниц его спальни, но, в основном, для себя.

 В свои пятьдесят  Цахи внимательно и последовательно следил за своей внешностью, и в результате выглядел превосходно. Те, кто не знал его паспортные данные, никогда не давали Цахи больше сорока пяти лет.

 Крепса всегда тянуло к  людям, не знакомым с его удостоверением личности.

 Они были готовы слушать его истории. Истории о нем, о Цахи Крепсе.  Потом эти люди куда-то исчезали, но возникали новые. Внешность Цахи привлекала к нему, как правило, тех, кто не мог похвастаться силой, красотой и ростом.

 Этим людям, вполне возможно, казалось, что знакомство с Цахи, хоть в какой-то степени, прибавит им то, чем обделила их природа.

 И женщин тянуло к нему. Женщины догадывались о  мужской силе Цахи, и никогда не были разочарованы. Но его романы длились недолго. Крепс был трижды женат, но лишь с первой своей женой, Этель, он прожил пять лет. Все остальные уходили, и даже убегали от Цахи через несколько месяцев.

 Он не понимал, почему так происходит. Женщины не объясняли причин своего ухода. Они просто оставляли Крепса – и все.

 Только первая его жена, Этель, как-то обмолвилась: « Твой недостаток не  в том, что ты способен говорить только о себе. Ты и  д у м а е ш ь  только о себе – вот настоящая беда».

 Цахи тогда не обиделся. Он попытался думать о других. Например, о своей матери. Мама Крепса  болела и болела тяжело. В своем хостеле она бывала реже, чем в разных больницах.

 Цахи честно постарался думать о больной родительнице, но сразу же вспомнил эпизод из детства, когда избитый мальчишками - соседями, прибежал к маме весь в слезах, и спрашивал ее: «За что? За что? Я ничего им не сделал!»

-         Не плачь, миленький, - говорила мама. - Нас ненавидят, потому что мы – евреи. Вот и все.

 И Цахи в тот момент возненавидел маму, потому что она родила его евреем, а теперь, по маминой вине, его били мальчишки и кричали ему «Жид!».

 Потом Крепса – младшего родители увезли в Израиль. Случилось это в 1957 году, когда Цахи только пошел в школу. Тогда правительство СССР решило выпустить за границу  незначительное число евреев, бывших граждан Польши.

 Отец Цахи был старым, закаленным  сионистом. Он терпеть не мог советскую власть, и был уверен, что в стране евреев – царство добра и справедливости.

 Прошел год трудной жизни в Израиле, и Цахи возненавидел отца за постоянную ругань, жалобы и проклятия в адрес «еврейских большевиков, захвативших власть в этом, проклятом государстве». Он и «это государство» возненавидел вслед за отцом. Но вовсе не за то, что в нем «большевики захватили власть, а просто так: по душевной необходимости.

 Старший Крепс вскоре умер, и начались годы бедности, жалких, унизительных попыток матери Цахи дать единственному сыну образование. Ничего не вышло из этих попыток. Только курс школьных наук удалось осилить Цахи.

 Но вряд ли, в тот день, на площади Царей, кто-нибудь из незнакомых  мог предположить, что человек такой внешности, не имеет, по крайней мере, вторую степень. Цахи, по своему обличью, «тянул»  на известного поэта или профессора университета.

 Однако был он гримером в одном из театров Тель-Авива. Причем, вполне заурядным гримером. Как правило, ему доверяли наводить глянец на актеров вторых ролей. За работой Цахи думал, по обыкновению, только о своей персоне, а это неизбежно сказывалось на качестве грима. 

 «Неудачники гримируют неудачников», - приговорил как-то себя Цахи, но сразу отогнал эту крамольную мысль и подумал с ненавистью о начальнице гримерного цеха: мерзкой бабе, невзлюбившей Крепса только потому, что он обошел своим вниманием эту уродину с обвисшей грудью.

  Тем временем, Цахи решил, что, стоя на месте, он не привлечет к своей персоне репортеров, и двинулся, подняв повыше лозунг, по лабиринту толпы.

 Вскоре Крепс заметил довольно большую группу гомосексуалистов и лесбиянок, отмеченных цветастыми флажками. Цахи знал, что возле сексуальных меньшинств всегда вертятся журналисты. Он и остановился неподалеку от них.

 Цахи ненавидел сексуальные меньшинства. Он вспомнил слова одного старого актера, известного брюзги. Актер говорил так: « Они согласны быть, кем угодно: наркоманами, лесбиянками, гомиками, американцами, европейцами, гражданами мира – только не евреями».

 Цахи тогда ничего не ответил старому актеру. За три года до этого разговора он сам предпринял лихорадочную попытку стать американцем, но за два года мук эмиграции возненавидел США больше, чем Израиль – и вернулся….

 Рядом с одной из девиц – лесбиянок уже вертелся репортер с профессиональной фотокамерой. Крепс небрежно, не спеша, двинулся в его сторону, но и на этот  раз остался незамеченным.

 На площади было много собак и детей. Детей обнимали и целовали люди, похожие на Цахи. У Крепса тоже был сын Дани от первой жены Этель, но сын, отслужив в армии, уехал за счастьем в Канаду. Впрочем, и раньше Цахи виделся с наследником крайне редко. У него не было в этом душевной необходимости, а потом Крепсу казалось, что Дани, по наущению матери, презирает и ненавидит его.

 Собаку Цахи когда-то завел, но потом был вынужден отдать ее знакомым. О собаке приходилось постоянно думать, а это раздражало Крепса.

  Здесь, на площади Царей, многих псов украшали материей с лозунгами насчет мира. Собакам и без того было жарко. Лохматые, четвероногие друзья человека лежали и сидели на траве сквера, оглушенные ревом из динамиков, тяжко дыша и высунув языки.

 Псов  часто фотографировали репортеры. На  Цахи по – прежнему никто не желал направлять свои объективы.

 Крепс ни раз замечал в толпе знакомые лица. С ним даже здоровались мельком, и он небрежно отвечал на приветствия. Цахи почти всю свою жизнь провел в Тель-Авиве. Он был завсегдатаем модных кафе, и знал  всю богемную и около богемную публику приморского города. Он и сам принадлежал к этому, многочисленному классу жителей Тель-Авива.

 Лучшие из знакомых Цахи: заурядные поэты, художники, музыканты - в глубине души, были уверены в исключительной силе своего таланта. Все они презирали или ненавидели мир, который не смог оценить их замечательный дар: мир «черных и фанатиков».

 Себя же люди из класса Цахи считали бесспорной элитой общества, его сливками, его совестью и духовным потенциалом. Так сложилось, что в руках этих людей оказалась значительная власть над культурой страны. С годами они создали многоступенчатую, бюрократическую систему защиты от всего, что невольно напоминало им о заурядности их же интеллектуальных  данных. Тем самым, они сделали все, чтобы светская, художественная культура Израиля не поднялась выше провинциальных амбиций.

 Цахи Крепс когда-то пробовал заняться живописью. Он работал с разноцветными плоскостями, совершенно не умея рисовать. Потом ему это наскучило. Цахи забросил холст и краски, но так и остался непонятым художником, чья живопись решительно и бесповоротно обогнала свое время. Крепс стал простым гримером в театре, и этим он тоже гордился, считая, и не без оснований, что его друзья и приятели создали свою особую тоскливую и бездарную культуру, пропитанную фальшивым либерализмом и рабством моды в искусстве.

 Так что, даже в рядах своего класса Крепс был одинок. Его классу, как и большинству людей на свете, нужны были слушатели и почитатели, а не самовлюбленные ораторы из заштатных гримеров.

 Здесь, и на этой площади, знакомые Цахи плохо слушали витий - политиков. Они были рады увидеть друг друга, обняться, расцеловаться, поговорить о чем угодно, только не о «мирном процессе». Впрочем, особо ударные места в речах ораторов они встречали ленивыми, как и положено элите, аплодисментами.

 Бурно выражала свой восторг только молодежь: «комсомольцы» в синих блузах, стянутых на груди ботиночными шнурками. Но «комсомольцев» и привезли для этой цели из отдаленных городов Израиля. Элита пришла на митинг сама.

 Цахи ни разу не унизил себя аплодисментами. Он понимал, что присутствует на одном из предвыборных шоу. Небольшая, но богатая партия, в ходе этого митинга, всячески способствовала расколу другой, большой партии, в надежде пополнить свои ряды из числа отступников.

 Цахи понимал, что все эти красивые слова, лозунги, ораторы и певцы на трибуне – все это было куплено людьми, чья цель была проста: добиться еще большей власти и денег.

-         Там, на трибуне, цари, - думал Цахи. – А здесь, внизу, бараны…. И я - безмозглый баран – стою, подняв над головой этот дурацкий плакат и жду, как дешевая шлюха, что на меня обратят внимание.

 Крепс, по своему обыкновению, и, в очередной раз, подумал о себе, но как-то странно, непривычно подумал и даже испугался, что он начинает ненавидеть и себя тоже.

 Это Цахи совсем не понравилось, не могло понравиться. Подобные мысли были для него чем-то новым, тревожным, неуютным.

 Цахи вновь вспомнил о маме. Слова ее вспомнил. О нем, конечно, были те слова:

 - Цахи, - сказала мама. – Мне кажется, что ты обречен ненавидеть поселенцев и ортодоксов. Без этой ненависти и жизнь твоя будет, как пища без соли и перца. Тебе нужна эта ненависть, как адреналин в крови.

  Цахи стал говорить что-то маме о зловредности этих самых поселений, о религиозных фанатиках и мракобесах, спорить с ней.

 Но мама плохо слушала сына. Уже тогда она страдала от болей в сердце.

 - Цахи, - сказала мама. – Ненавидящий рано или поздно начинает ненавидеть сам себя. Мы все поселенцы на этой земле, предки всех, живущих ныне  евреев, верили в Бога и соблюдали кашрут. Нельзя ненавидеть свою историю и своих предков…     

 Последний оратор, под гром аплодисментов, исчез с белых простыней экранов. Митинг завершился могучим хором собравшихся.

-         Мы победим! – кричали люди. – Мы победим!!

«Кого победим? Зачем? Почему?» - думал с досадой Цахи, и, вообще, зачем быть победителем в этом обреченном мире побежденных?

 Крепсу стало нечем дышать. Лоб покрылся испариной. В толпе он начал задыхаться от духоты. Цахи решительно направился у выходу, но спохватился, вспомнив, что все еще держит над головой плакат.

 Тогда он изменил маршрут и пробился через ряды поющих к груде не разобранных лозунгов. Цахи хотел швырнуть свой призыв на землю, но передумал и аккуратно положил транспарант в общую кучу.

 «МИР СЕЙЧАС» - значилось на призыве, оставленном Цахи.

 Он смотрел на  ясную и простую надпись и почему-то не мог оторвать глаз от этих крупных букв на языке Торы. И вдруг  он утратил способность себя контролировать: « Ненавижу ваш мир! – истошно, срываясь на визг, заорал Цахи Крепс. – Ненавижу! И ваш мир сейчас! И вчера! И завтра!

 Люди увлеченно пели свой гимн, и мало кто обратил внимание на орущего Цахи. Он был одним из многих, в тот весенний, душный вечер, на площади Царей.          

                                                                                                              2001 г.