ПЫТКА рассказ

              «У каждого еврея есть своя доля в будущем мире» (Гемора Санхедрин, глава 11).

 Давида Абрамовича Аджиашвили взяли с поличным на вагоне, груженом ворованными стойматериалами: бешеным дефицитом по тем, давним временам.

 Как раз накануне этого печального события Аджиашвили решил «завязать», ограничиться накопленным и больше никогда не переступать закон.

-          В последний раз, - решил он, но именно этот раз и стал роковым.

 Давид Абрамович Аджиашвили не был профессиональным вором, а работал снабженцем при строительном тресте в своем родном городе Кутаиси. Русский язык он знал плохо, но был настолько талантлив, что именно его начальство посылало в дальние вояжи за самыми необходимыми материалами.

 В командировку брал Аджиашвили два чемодана: в большом лежали апельсины, в том, что поменьше, армянский коньяк лучшей пробы.

  «Для любой бумаги нужны «ноги». Бумага сама не ходит». Эту поговорку Борис Абрамовичт произносил на русском языке и почти без акцента.

  Упомянутыми «ногами» были апельсины и коньяк. Обычный ассортимент «ног» снабженец разбавлял астраханской икрой и башкирским медом, а иногда он прихватывал с собой остро пахнущие копчености с местного мясо – комбината.

 Аджиашвили был сиротой и евреем, а потому давно понял, что за все хорошее в этой жизни нужно платить, а плохое придет к тебе и так – бесплатно.

 В психологии русского человека Давид Абрамович разобрался неплохо. «Ноги – ногами», но он умел «приправить» свои дары искренним добрым словом. Человек талантливый и артистичный от природы он умел завоевывать симпатии людей.

 Давида Аджиашвили арестовали на станции небольшого, провинциального городка Н. Городку этому повезло необыкновенно. Именно в Н построили мощный завод строительных материалов – и городок расцвел на глазах.

 Прежде мужики в этом городе пили дешевый, деревенский самогон, но к середине семидесятых годов перестали брать даже «Московскую» и готовы были переплачивать за «Старку» или «Столичную водку».

 Продукция завода была строго нормирована, но при всей строгости учета на фабриках и заводах в эпоху развитого социализма всегда появлялись «излишки».

 Вот этими излишками, порой, и занимался Давид Абрамович. Естественно, с благословения и при участии местных командиров производства.

 Начальство в Кутаиси считало его незаменимым работником и щедро оплачивало труд Аджиашвили. Был у него на родине хороший дом, хорошая  жена и две красавицы дочери: Лали и Цицино. Дочери, чистой души девушки, учились в медицинском институте, и ничего не знали  о «левых» делах отца, благодаря которым у них было все, что только могла пожелать еврейская невеста в славном городе Кутаиси.

 Двое в штатском появились как приведения из пара, выпущенного маневровым паровозом, предъявили снабженцу документы и вежливо попросили следовать за ними.

 Давид Абрамович сразу вспомнил дочерей и чуть не бросился под этот самый, промчавшийся мимо паровозик. Но жажда жизни победила и на этот раз. Аджиашвили на одеревеневших ногах добрался до разбитой «победы» и был доставлен в  местное отделение по борьбе с расхитителями социалистической собственности.

 Он давно обдумал, как вести себя в случае ареста. Давид Абрамович знал, что его могут выкупить из узилища, но только при одном условии: он должен молчать, притворяться идиотом, и делать вид, что ни слова не понимает на великом  языке Пушкина и Толстого Льва.

 Он знал, что шансы увидеть в этом маленьком городке следователя, знающего язык Руставели, ровнялись нулю.

 Давид Абрамович знал также и то, что за «длинный язык» его могут достать, где угодно: и на зоне, за высоким забором и в родном доме, в Кутаиси, за крепкими стенами и запорами.

 Он мог безропотно, никого не выдавая, принять на себя срок, и тогда, он это знал точно, его семья по-прежнему не будет знать бедности и лишений.

 В общем, только изысканные пытки могли заставить Аджиашвили начать со следователем доверительную беседу. Кстати, мысль эта о страшных пытках возникла в мозгу Давида Абрамовича, когда он увидел физиономию следователя.

 Человек, больше похожий на внезапно ожившего динозавра, молча, не глядя на задержанного, приступил к досмотру личных вещей снабженца.

 Первым он достал странного вида мешочек, раскрыл змейку, и удивленно прохрипел: «Это что за коробочки? Валюта там, брильянты?»

-          Там, там… - забормотал Давид Аджиашвили, вмиг забыв о своей немоте и плохом знании русского языка.

-          Сидякин, дай нож, - поднялся во весь рост следователь, - поглядим, что этот «кацо» там прячет. Нет, тащи лучше молоток!

 Мицва тфилин был, пожалуй, единственным, что связывало Давида с еврейством. Тфилин подарил ему отец на бармицву и сказал: «Сын, надевай их каждое утро, если хочешь, чтобы у тебя была браха, чтобы благословен ты был в этой жизни».

 И вот сейчас при мысли, что этот страшный человек начнет ломать подарок отца, Аджиашвили забыл обо всем на свете. Забыл о своей семье, о «подельниках», забыл о кровной необходимости молчать. Он был готов к любой пытке, но не этой.

 Давид никогда не считал себя человеком традиции. Дома, в Кутаиси, он даже посмеивался над евреями, способными соблюдать кашрут или не работать в субботу. И вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, он понял, что должен  спасти эти кожаные коробочки любой ценой.  Даже ценой собственной жизни

 Давид вскочил, мешая русские и грузинские слова, закричал: «Товарищ начальник! Это только тфилин! Я еврей. Я надеваю это каждое утро, так мне велел делать отец. Там ничего нет. Клянусь жизнью дочерей!»

 Следователь молча и тупо, как показалось Давиду, уставился на него, немигающими, будто без век, глазами. Тут появился Сидякин с финкой и молотком. Увидев эти жуткие инструменты, Аджиашвили заметался, и в совершенно невменяемом состоянии выдавил из себя: « Я все скажу! Все! Только не трогай тфилин!»

-          Свободен – сказал милиционеру «динозавр». Тот вышел из камеры. Следователь молча присел к машинке  и, тыча грузными пальцами в клавиши, стал печатать. Затем  повернулся к задержанному всем туловищем. Давиду вдруг показалось, что он какими-то своими словами или действиями причинил следователю боль.

-          Иди, - произнес тот еле слышно. – Даю два часа. Если через 120 минут тебя не будет в этой камере, меня ждут большие неприятности. И тебя тоже… Все понял? Это возьми, - он кивнул на тфилин.

 Оказавшись на улице, совершенно обалдевший Давид Аджиашвили бросился под колеса случайной машины и через двадцать минут был там, где ему надлежало быть.

-          Сколько дал менту? – спросили у Давида.

Аджиашвили не ответил. Он имел на это право. Взятка – дело интимное.

 Были срочно посланы гонцы на завод, на станцию. «Левый» товар очень быстро превратился в «правый»

 Ровно через два часа Давид переступил порог следственной камеры. «Динозавр» ждал его, но ничего не сказал и даже не поднял глаза на Давида.

 Утром Аджиашвили выпустили на волю и даже извинились.

 Прошел месяц. Давид Абрамович специально прилетел из Кутаиси, чтобы отблагодарить следователя. Он привез тому корзину подарков. Он был готов расплатиться деньгами или брильянтами.

 Он узнал адрес следователя, и явился к нему на дом.

-          Слушай, - сказал ему «динозавр». – Я ждал, что ты вернешься. Я не святой. Мне нужны деньги, но с тебя ничего не возьму. Отца моего звали Исаак, и помог не тебе, жулику и ворюге, а сыну Абрама Аджиашвили. А сейчас уйди, и чтобы я тебя больше в нашем городе не видел.

 Через год после этих событий Давид с семьей уехал в Израиль. Здесь, в Израиле, он часто рассказывал эту историю своим друзьям, а при этом всегда добавлял: «Не понимаю, почему он не взял деньги. Все-таки русские евреи большие праведники, чем мы».

 Сегодня внуки Давида учатся в йешиве. Дед их ведет тихую, честную, стариковскую жизнь. Как и прежде он по утрам надевает тфилин и произносит слова молитвы на иврите. Но каждый раз, каждое утро, он вспоминает своего спасителя, старшего следователя ОБХСС товарища Клигмана Михаила  Исааковича  и думает, что для этого еврея обязательно найдется достойное место в Будущем мире.