СОЛДАТ И СОЛДАТКА Рассказ о любви

  Когда мы утрачиваем что-то замечательное в себе, по вполне понятным причинам, нам начинает казаться, что и весь мир идет следом за нами: становится бедней и несчастней. Так мы утешаем себя. Потерю переносить легче в большом коллективе.

 С годами приходит убеждение, что мир нашей юности был совсем другим, наполненным любовью, добротой и благородством, а нынешние молодые живут скудно и скучно, корыстно и безнравственно. С таким миром и прощаться не так грустно. А прощаться и освобождать место приходится. Как известно, с плачем мы приходим в жизнь на земле, с плачем и уходим.

 На самом деле не мир людей меняется, а мы. В мире все по-прежнему вот уже многие тысячи лет, за исключением незначительных деталей. Сорок лет назад я портил школьные тетради карандашом, сегодня пишу на мониторе компьютера. Когда-то я ездил на работу  в громыхающем и вонючем трамвае. Сегодня следую туда в замечательном автобусе с кондиционером. И так далее…Разницы особой не вижу. Вот я во многом другой - это точно. Что-то понявший, что-то утративший, что-то вдруг вспомнивший и что-то забывший навсегда.

 Прочел последнюю фразу и услышал в ней назойливую букву Ш. И это нормально. Время и силы уходят от нас с тихим шипением: ш- ш-ш-ш-ш…Как воздух из проколотой камеры велосипеда.

 Но хватит вздохов. Совсем не о том хотел написать. О молодости этот рассказ и о любви, как я надеюсь, настоящей.

 Тогда, в поезде, вытащил из сумки газету на иврите и попытался разобрать надпись под одной из фотографий. Солдат тогда, видимо, и решил, что с русским языком я не знаком. Рядом со мной сидел хасид и, собрав в трубочку толстые губы, увлеченно читал Тору. Этого человека тоже, само собой, не следовало опасаться. А больше в нашем отделении вагона никого не было.

  Солдат начал улыбаться еще до того, как набрал номер телефона. Я такой радостной и белозубой улыбки на смуглом лице давно не видел.

 Было очень странно. Человек сидит прямо напротив тебя и вдруг начинает улыбаться, но не тебе, а каким-то своим, тайным мыслям.

 Впрочем, мысли эти недолго были тайными.

-         Марин! – сказал солдат, крепко прижав пелефон к уху. – Я еду уже. Привет! Меня отпустили. Знаешь, я думал, что на этой неделе не отпустят. И  вдруг командир говорит: « Бронштейн, ты едешь!» Ты знаешь, я его, гада, ненавижу, а тут вдруг так полюбил. Бывает такое: вот не любишь совсем человека, а вдруг он тебе, как родной. … Да, и о тебе тоже… Слушай, вот у тебя так бывает: закроешь глаза, а перед тобой человек, как живой?… Бывает, здорово! Вот и у меня, даже притронуться к нему можно, к этому человеку. Только я не всех вижу. Я тебя вижу. … Когда на крыше стою, мне нельзя глаза закрывать, но я на секунду закрою – и сразу тебя вижу – какая ты … Что, что? Всю тебя вижу … Одетой и раздетой, по-разному …

 Тут солдат на меня покосился, но я сделал вид, что разговор этот совсем не понимаю и вообще равнодушен ко всему на свете, кроме вида за окном.

  Рельсовый путь шел вдоль автомобильной трассы. Параллельно нашему поезду мчался красный «пежо», и  очень хотелось обогнать эту жалкую букашку, которой уготованы развязки, повороты, пробки, светофоры и прочая дорожная пакость.

-         Нет, - сказал солдат. – Ее я давно уже не вижу. Да и тогда, если честно, не видел. Там было другое … Что сейчас? Не знаю … Только я тебя и вижу и слышу постоянно. Вот вчера ночью проснулся в палатке. Мне показалось, что ты меня зовешь. Твой голос – точно, во сне. И так ясно – прямо над ухом. Проснулся – и заснуть не могу. Пошел, покурил. Наверно час курил …Я раньше все думал, что такое бессонница? Теперь знаю. … Я тогда, ночью, просто взял и пошел бы … Как куда? К тебе, к кому еще?

 Тут, признаюсь, коснулись меня дурные мысли. Развел тут, думаю, сопли по пелефону, а платить за все это папаша, небось, будет. И вообще, в наше время о таких вещах говорили интимно, тихо, а среди людей помалкивали. Мало мне было дурных мыслей, я еще поступок, в злобе, совершил скверный, с намеком: достал книгу на русском языке, и стал ее читать.

 Но солдат на книгу мою внимания не обратил. Слишком он был увлечен разговором.

 - Мариш, - сказал солдат. – Я домой только на минуту. Бабуля заболела, к ней сбегаю, а потом прямо к тебе. На пляж рванем – ладно. Знаешь, я раньше не очень любил купаться. У нас, в России, река была тихая, тихая – Шерна. Вода в ней все лето была ледяная, но чистая, как в колодце. Я в ней любил купаться, а в море нашем мне сразу не понравилось. Теплая слишком вода, соленая и волны всегда летом. А с тобой купаться люблю …. Как почему? Ты в воде очень красивая. … Почему только в воде? Ты всегда красивая, но в море особенно.

  Тут контролер появился. Мы с соседом сразу билеты предъявили, а солдат, как уже было отмечено, и он в том признался, видел перед собой только одну свою Марину, и слышал только ее.

 Контроллеру пришлось повысить голос. Парень глянул на него безумными глазами, не понимая, что от него нужно этому чужому человеку, но все-таки, наконец, сообразил, правда, с заметным усилием.

-         Не уходи, - сказал он в трубку. – Тут контроль. Я сейчас, - быстро нашел билет, отдал и тут же  вновь забыл обо всем. – Мариш, - сказал солдат. – Почему я все время говорю, а ты молчишь?… Нет, я говорю, а ты ничего не говоришь … Ты слушаешь. А кто там с тобой рядом шумит?… Девчонки? А, тогда понятно. … Нет, я тебя не ревную. Знаешь, я просто хочу, чтобы никого в мире, кроме нас, не было. Я бы с тобой уехал жить на необитаемый остров … Мы бы музыку с собой взяли. … Ну, может быть, бабулю мою. … Твою сестру? Не знаю. Она совсем маленькая. Ей на необитаемом острове трудно будет. … Бабуле еще труднее? … Ну, может быть. Знаешь, мне с тобой никогда спорить не хочется. Ты иногда такое скажешь, а мне все равно … Почему глупая? Ты самая умная и красивая в мире.

 Вот тут я «поплыл». Солдат  мне понравится, даже очень. Говорил он без акцента, на приличном русском языке. Грубых, мусорных слов в его речи не было, сленга тоже. Спрятал книгу в сумку, устроился по удобнее, и закрыл глаза, будто решил подремать, но на самом деле так слушать было удобней, а слушать солдата стало приятно и даже радостно.

-         Мариш, - продолжал он. – Знаешь, мне  легче, когда в походе каком-нибудь. Иду, еду – и вроде к тебе, а когда на одном месте – тогда трудно, я тогда паниковать начинаю … Вот сейчас еду – и ничего … Как на чем? На поезде, из Акко. Ты тоже на поезде?. Ничего не понимаю! В каком поезде?

 Тут солдат вскочил, дико озираясь, а в другом конце нашего вагона поднялась статная девица с пелефоном, прижатым к уху.  Солдат и солдатка рванули друг к другу, чудом не искалечив пассажиров своими автоматами. Остановились в полуметре друг от друга. Лица парня я не видел. Девица сияла всем своим веснушчатым ликом. Ну а затем последовал рывок в объятья друг к другу. И поцелуй вышел у них долгим и страстным. А чего стесняться? Они, и без долгого путешествия вдруг оказались на необитаемом острове.

 Такие бывают чудеса с современной техникой связи. Люди разговаривают друг с другом; думают, что между ними большое расстояние, а на самом деле они совсем рядом. Ну, а во всем остальном такой разговор мог случиться и десять, и пятьдесят, и тысячу лет назад.

 Кто-то, возможно, мне не поверит, что такие горячие чувства имеют место быть в нашем разочарованном и усталом мире. В доказательство привожу фотографию надписи у автобусной остановки, неподалеку от моего дома. Кто-то начертал на бетоне признание девушке с тем же именем – Марина. Не всю надпись можно разобрать на фотографии. Приведу ее полностью: « Марина. Я могу построить город, разрушить горы, но я не могу затушить огонь, который ты зажгла во мне!» Последние четыре слова влюбленный начертал из пульверизатора на плитках мостовой и разобрать их уже трудно. Большую часть надписи, вы сможете прочесть без труда сами, если попадете к дому 196, по улице Иерушалаим, в Холоне.

 Мне хочется думать, что украсил эту стену тот солдат из поезда. И сделал он это в самом начале своей любви, когда еще не стало очевидным отношение к нему этой самой Марины. А он  просто был обязан признаться в любви к ней и сделать это, как можно быстрей, потому что предстояла служба в армии и невольная разлука: на неделю, на день, на час, на минуту – неважно это.

  А еще я сфотографировал на фоне надписи свою собака. Она заслужила это, потому что принадлежит к породе, выведенной, будто специально для любви к людям. Причем, такие собаки любят весь род человеческий, независимо от возраста, пола и цвета кожи. Я не знаю, почему так получилось, но хорошо, что вышло именно так. Есть собаки для охоты, для сторожевой службы, есть псы для собачьих боев, а есть и вот такие – только для любви к людям.

 И, если честно, я своей собаке завидую. Завидую  удивительному таланту сразу и бесповоротно верить всем и каждому. Верить и любить всех с первого взгляда.

 Религия тысячелетия пробует вывести такую же человеческую породу, но пока безуспешно. Собственно, это ее главная задача. Всевышний не озабочен проблемой любви среди тех же собак, а вот любовь человеческая ему крайне необходима по многим причинам. Особую, любвеобильную, породу собак вывели сами люди, а вот с собой они справиться никак не могут при всем старании.

 Думаю, это не беда, это нормально, что не можем мы с возрастом  говорить друг с другом так, как говорили тот солдат и солдатка в вагоне поезда, следующего из Акко в Тель-Авив. Беда в другом и мешает нам, как мне кажется, другое: будто в отместку за утраченную силу и чистоту чувства приходит к нам раздражение, нетерпимость к людям, цинизм. Мы начинаем хоронить и отпевать себя раньше смерти, забывая напрочь о том, что когда-то вполне могли «построить город и разрушить горы» на необитаемом острове, наедине со своей любовью.