СНЕЖИНКА НА ГОРЯЧЕЙ ЛАДОНИ Рассказ

 Вековечный образ рабства: надсмотрщик, бичующий раба. Палач и жертва. Моше убил надсмотрщика. Исход начался с этого убийства, задолго до выпечки мацы, «десяти казней» и бегства евреев из Египта. 

  Титус – это фамилия. Удобная фамилия. Его все знали Титусом, забывая имя.  Мехедов ( Мехед) и Титус учились в одном школе. Мехед был старше Титуса на два года, но на один класс. 

 Так получилось, что Титус перебрался в Москву, но часто приезжал в Ленинград: к родителям и по рабочей необходимости. В Питере он часто встречал тяжело больного Мехеда. Сгорбленный, тот еле волочил ноги в стоптанных ботинках, пряча в воротник неопрятной куртки плоское, одутловатое лицо в вечных, фиолетовых кровоподтеках. В заплывших глазках Мехеда плескалась мутная влага, а грязная рука в попытке плотного рукопожатия всегда дрожала.

 Когда-то Мехед был здоровым и сильным палачом, а Титус – жертвой. Или так: Мехед был счастливым охотником, а Титус – несчастной дичью. /

 Одно из сильнейших воспоминаний детства Титуса: унижение страхом, обреченностью приговоренного. /

 Мехед ( один, но чаще с друзьями) замечал Титуса и прямо шел на него. Титус позорно метался, сознавая невозможность бегства. Титусу было стыдно, что бить его будут на людях: вот прямо здесь, в толпе довольных зрителей, посмотревших очередной фильм, у любимого кинотеатра «Спартак». Ему позволяли избежать позора. Он убегал во двор, и там палач настигал жертву. 

-         Счас, жидяра, юшку пустим, - хрипел Мехед, и коротким, хорошо поставленным, сильным ударом бил Титуса по лицу. 

 В голове бедной жертвы, как при наркозе, вспыхивали звоном тысячи серебряных колокольчиков. Титус на мгновение терял сознание и падал на асфальт. 

 Очнувшись, он видел широкую, квадратную спину палача. Надо отдать Мехеду должное: он всегда ограничивался одним ударом. 

 Бойцом, способным отразить агрессию, Титус так и не стал. Но однажды пришел на классный урок физкультуры тренер по классической борьбе. Собрал всех мальчишек и сказал им, что возьмет лучших из них в Школу олимпийского резерва. 

 Он разбил желающих попробовать себя на пары, и предложил «повозиться» друг с другом. Тренер случайно поставил перед Титусом Мехеда. В трусах, хоть и длинных, до колена, разница между силой борцов была еще более очевидной. 

 Тренер с сомнением глянул на еврейского заморыша. 

-         Не надо, пусть он, - догадался Титус. 
-         Ну, боритесь, - пожал плечами тренер. 

Все проклятые минуты унижения, боли, позора Титус переплавил в решимость и силу. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы припечатать равнодушного соперника к полу. Это был бой без крови и без страха – честный бой.

 С того дня потрясенный Мехед перестал бить Титуса, хотя мог делать это с прежним успехом.

 Удивленный тренер все-таки зачислил победителя в спортивную школу, но Титусу больше нравилась легкая атлетика.  В детстве он слишком много болел, лежал, прикованный к койке, подолгу, а теперь, поправившись, он наконец решил, что нет большей радости, чем возможность бега.

 Счастливый – он бегал по кругу Зимнего стадиона. Титус не был палачом или охотником, бойцом или жертвой. Но он был счастливым, бегущим человеком.

 Бульвар Фурштадской улицы. Взрослый Титус сидел, развалясь, на скамейке в тени клена. Мехед робко устроился на другом конце скамейки, как-то неудобно он сидел: на двух поперечинах и половинке тощего зада. 

-         Привет, - сказал Титусу Мехед. 

Титус кивнул.

-         Как жизнь яровая – озимая? – осмелел Мехед и даже придвинулся к Титусу.

-         Нормально, - сухо отозвался Титус. 

-         А мне вот на пиво не хватает, - пожаловался Мехед. 

-         Беда, - согласился Титус. 

-         Давит с утреца, сам понимаешь, - сказал Мехед. 

Титус протянул алчущему деньги. Мехед взял их не сразу. Прежде Титус натолкнулся на мутную воду в глазах старого знакомого и понял: ничего не изменилось. Он – жертва, а Мехед, как был, так и остался палачом. 

 Старый знакомый ушел быстро, но прихрамывая, а Титус попробовал сесть так, как сидел только что Мехед. Это оказалось неудобным, да и копчик сразу стал болеть.

-         Почему? – с досадой подумал Титус. – Почему у Мехеда копчик, судя по всему, не болел? Но главное, почему он вновь почувствовал себя жертвой.

 Год спустя Титус снимал документальный фильм о еврейской общине города Баку. Там-то, во дворике местной синагоги, он и начал догадываться о причинах  своей обреченности.

 Тесный дворик был набит до отказа связанной птицей, ягнятами и местным людом, уважающим заветы предков. /

 У резника Симона в шальных глазах плясали мимолетные искры веселого превосходства. Ему одному дозволялось Богом отворять кровь, убивая живое. Всем остальным евреям города Баку запрещалось делать работу Симона.

 Свой жертвенник резник отгородил от непосвященных драной занавеской из тяжелой ткани. Простому люду было не к чему даже смотреть на предсмертные судороги жертв, обреченных на пролитие крови.

 Симон ловко и точно, коротким, похожим на бритву, ножом надрезал горло птицы, и сразу же подвешивал пернатое за связанные лапки над каменным чаном. Чуть помедлив, он смывал горячую, дымящуюся кровь сильной струей воды из крана.

 Все это было накануне Песаха. Очередь стояла к Симону длинная, но спокойная. Ей, этой очереди, нельзя было волноваться, так как тянулась она через века и тысячелетия.

 В жесточайшее время  вселенских, кровавых драк, имперских амбиций и рабства, Всевышний запретил иудеям охоту, наложил табу на пролитие крови, потому что в крови душа живого, им данная. И не человеку ее отбирать.

 Табу крови Он обрек свой народ на вечный «кровавый навет»,  одиночество и ненависть соседей.

 Древние иудеи сражались и убивали, но, поражая врага, вынуждены были помнить о тяжком и смертном грехе преднамеренного убийства. Им запрещено было торжествовать и радоваться над поверженным в поединке. 

 Язычество требовало кровавых жертв, и пиршеств над свежей кровью врага. Триумфальные арки, венки и награды венчали убийц-победителей.

 Монотеизм спешил дать людям новую этику, мораль. Творец хорошо зная, на что способны его чада, спешил воспитать человека прежде, чем он ( человек) овладеет самоубийственной энергией атома.

 Предательство – всегда кровь.

 Вечная попытка еврея ассимилироваться, принять чужой закон, чужую веру, настояна на крови языческих обрядов.

 Радикализм большевизма – это пляски дикарей у кровавого алтаря жертвы. Так называемый «интернационализм» - всего лишь лицемерная попытка засыпать песком лжи кровавую тропу насилия.

 Евреи – коммунисты некогда столпились у позолоченного идола, забыв о табу на убийство. Они надеялись, что, убивая, снимут с себя проклятие одиночества, выжгут кислотой марксизма «тавро» избранности.

 «Лучше быть палачом, чем евреем», - решали они в страшной и безуспешной попытке раствориться в кровавом море безумного и жестокого мира.

 Огонь Холокоста спалил  веру еврея в способность стать охотником и палачом. Нам не уйти от Бога, точно так же, как самому Всевышнему трудно оставить еврея.

 Логика жидобоев проста. Иван Тургенев писал: « Охотник – значит хороший человек». Еврею запрещена охота. Следовательно, еврей – плохой человек .Он не имеет права, насладившись первозданной природой, бить белку в глаз, а зайчишку – в голову. Ему не позволено ходит с рогатиной на медведя, и поражать дробью уток над лесным озером. Еврейским детям запрещено рубить куриные головы топором и всаживать нож в загривок теленка.

 В стране корриды – восторга над окровавленной тушей быка, в стране языческого праздника крови, с евреями разделались задолго до рождения безумного фюрера.

 Существует устойчивый миф - легенда  об истинном охотнике – бескорыстном  любители природы, не способным причинить этой природе вреда. Ложь все это. Человек брал, берет и будет брать ружье с одной целью – пролить кровь живого. Впрочем, дело не в ружье, поражающем дичь. Убивая, человек разрушает сам себя, нарушает Закон, данный ему Богом. 

 Дьявол искусно прячет палачество и кровь за маской внешней респектабельности. Мешая войну с игрой, охоту с неизбежностью добычи пищи, он увлекает глупцов фальшивым блеском ратной потехи и мнимым подвигом поединка человека с природой. На самом деле, - любое пролитие крови – школа ненависти. А цель этой дьявольской школы доказать Творцу, что затеянный им эксперимент с мыслящей материей – пустая затея.

 Мехед осторожно спустился по сбитым ступеням винного отдела гастронома. Титус следил за ним, сидя на скамеечке под хилым деревом бульвара. Титус надеялся умереть  своей смертью в своей постели. Он видел: у Мехеда нет уже былых сил для прямого и страшного удара в челюсть.

 Титус поднялся и шагнул навстречу Мехеду.

-         Дети у тебя есть? – спросил он. /

-         Ну, - подозрительно посмотрел на спросившего Мехед. – Двое.

-         Девочки? – с тайной надеждой спросил Титус./

-         На кой нам лярвы? – обиделся Мехед. - Пацаны! Красавцы, бля!

« Белокурые бестии, - подумал Титус.- « Они здоровы и сильны – дети Мехеда. «Красавцы, бля!» Они наверняка презирают отца – пьянь подзаборную, потерявшую меткость глаза. Сами они учатся убивать мозолью пятки в лоб жертвы, и не станут они ограничиваться одним ударом, и не дадут они потомкам Титуса обмыть кровь водой фонтана у кинотеатра «Спартак». Дети Мехеда станут настоящими охотниками.

 Девочка, припрыгивая, бежала по Фурштадской: косичка, сиреневое пальтишко, дырявые кроссовки и потертый ранец. 

-         Папа, - строго сказала девочка Мехеду. – Опять ты, ирод, наклюкался. Горе ты наше! Вот мама тебе задаст. 

 И Мехед, лжец несчастный, покорно двинулся за дочерью, бормоча что-то в оправдание, и виновато улыбаясь. /

 Пройдут годы, и Титус вновь встретится с Мехедом, теперь уже во сне.

 Окно распахнуто в жаркую ночь. Совсем близко шумит Средиземное море. Во сне Титус видит настоящую зиму. Падает снег. Пьяненький Мехед ловит на широкую, грязную ладонь нежную невесомость снежинок. Он удивлен и даже поражен увиденным. По близорукости Мехед ощупывает небесное чудо угреватым носом. 

-         Ну, дают! О шести концах, суки! – Мехед поднимает прозрачные глаза на Титуса. – Глянь – ваш знак: могин давид, бля! 

 Титусу во сне не обидно. И ненависти нет в сердце Титуса. Он не видит перед собой палача и охотника, а себя не чувствует жертвой. Ему смешно. Титус хохочет во сне. Ноги не держат Титуса. Он падает в сугроб. Ему не холодно  в шортах и майке. Он спит в теплом сугробе неподалеку от того места, где Моше убил надсмотрщика, бичующего раба.