понедельник, 30 июня 2025 г.

👀 78 Мирьям Дукер — доктор с добрым сердцем

 30.06.2025

👀 78

Мирьям Дукер — доктор с добрым сердцем

Мирьям Дукер - доктор с добрым сердцем

Её имя не вошло в учебники истории, как, к примеру, Голды Мейер или Геулы Коэн. Однако именно в ее судьбе воплощена участь обыкновенных евреек, которые сделали Израиль той страной, какую знают в настоящее время. Зовут ее Мирьям Дукер – доктор, заслужившая, чтобы ее помнили.

Девочка Маша увидела свет в Минске в 1898 в семействе зажиточного еврея-лесопромышленника Шалома Дукера. Практически сразу после рождения дочери семья уехала в Москву. Там Мария провела детские и юношеские годы. Родители девочки вели светский образ жизни. О еврейском происхождении они вспоминали разве что во время национальных праздников. Маша училась в гимназии, где считалась среди подружек практически «своей». Ее еврейство выплыло в 1915, когда девушка решила стать врачом. На медицинском факультете Московского университета существовала жесткая норма. Здесь могло учиться максимум 3% евреев мужского, но не женского пола. Правда, в то время девушки-студентки на медфакультете вообще были исключением. Но Мария Дукер вступительные испытания прошла, показав поистине блестящие знания. Даже ярые антисемиты из профессорского состава не смогли ничего поделать, и она стала студенткой.

Мирьям Дукер - доктор с добрым сердцем

А дальше была революция 1917, которая «экспроприировала экспроприаторов», гражданская война, голод. Однако именно тогда молодая «медичка» прочла «Историю евреев» Г.Греца, перевернувшую ее дальнейшую жизнь. Девушка прониклась ощущением величия народа, дочерью которого она являлась. С этого времени ей стало интересно все, что было связано с еврейством. Она посещала компании еврейской молодежи Москвы. В одной из них произошла встреча с Нисаном Гарди. Между еврейским юношей и девушкой вспыхнуло чувство любви. Молодой человек готовился уезжать в Эрец-Исраэль. Влюбленные условились, что Мария, окончив учебу, приедет к жениху, и свое свадебное торжество они устроят в Иерусалиме.

В 1922 доктор Дукер отправилась в подмандатную Палестину и практически сразу стала работать в иерусалимской больнице «Адасса». В 1925 она попала в маленький еврейский поселок Хар-Тов, который был основан в 1854 выходцами из Болгарии и находился среди арабских деревень. Врач здесь был редким гостем. Его вызывали только в экстренных случаях, да и то, пока они добирались до глухого селения, их услуги уже были не нужны, ибо пациент, как правило, умирал. Местные жители, приехавшие из болгарской глубинки, не выполняли простейших правил гигиены, что приводило к вспышкам инфекционных болезней. Лечение производилось по большей части народными средствами, которые заимствовали у арабов. Роды, во время которых часто роженицы и младенцы умирали, принимали арабские повитухи.

Однако Мирьям это не испугало. Не мешала ей и огромная ментальная пропасть, которая отделяла ее, утонченную интеллигентку, от малообразованного и грубого местного населения. Практически сразу «еврейская докторша» стала лечить всех, кто к ней обращался. Вскоре каждое утро у поликлиники, основанной Мирьям Дукер, можно было видеть толпы арабов с детьми. Частенько прием посетителей затягивался до глубокого вечера. Ее уважительно именовали «сит рифа», что означало «госпожа докторша». После появления Мирьям евреи и арабы стали лучше относиться друг к другу и даже дружить между собой.

Правда, это не помешало в 1929 при первом арабском восстании сжечь Хар-Тов. Люди чудесным образом спаслись от погромщиков. Вместе с ними в Тель-Авив сбежала и семья Гарди. Однако когда жители Хар-Това вернулись назад, то и доктор Мирьям Дукер вместе с супругом и сыном последовали за ними. Их дом был сожжен. Обосновалось семейство во вновь возведенном здании, где были синагога, поликлиника, школа и две квартиры – для педагога и доктора.

Жизнь налаживалась. И вновь в Хар-Тов двинулись за врачебной помощью арабы из близких и отдаленных селений, в том числе и из сектора Газа. Чуткий доктор не отказывала никому. Часто, сев на мула или осла, она направлялась к заболевшим детям, роженицам в места, которые находились в десятках километров от Хар-Това.

В 1936 вновь вспыхнуло арабское восстание. Боясь погромов, люди собирались в вечернее время в одном здании, выставляли охрану. Но долг для Мирьям Дукер был превыше всего, поэтому она продолжала оказывать врачебную помощь всем, кто в ней нуждался в любое время дня и ночи.

Агрессия против евреев возобновилась осенью 1947, когда ООН приняла решение о разделении Палестины и образовании на ее землях арабского государства. Дороги подвергались обстрелам, машины взрывались, многие еврейские поселения пребывали в блокадном положении.

Мирьям Дукер - доктор с добрым сердцем

Поначалу Хар-Тов арабы не беспокоили именно из-за того, что в нем проживала «сит рифа». Однако и этот поселок оказался в блокаде, потому что арабам запретили продавать еврейскому населению продукты питания, керосин, бензин. Поначалу из Хар-Тува было решено увезти детей и женщин. Однако доктор Дукер наотрез отказалась уезжать. Ведь в неотложной помощи нуждались раненые люди. К сожалению, не имея военного хирургического опыта, она не могла делать им операции.

Ситуация в Хар-Тове в декабре 1947 была критическая, хотя здесь находилось достаточное количество людей для его обороны, была и радиосвязь. Раз в 14 дней сюда приезжала бронированная машина со всем необходимым. Были даже двое мужественных молодых людей, которые на автомобиле периодически ездили в Иерусалим. Об этом Мирьям Дукер писала своему сыну. В этих посланиях на иврите с русскими словами есть и вера в то, что маленькое еврейское государство обязательно будет существовать.

Ночью с 12 на 13 января 1948 арабы ринулись в атаку на Хар-Тов, которая была отбита бойцами ПАЛЬМАХа. Один из защитников поселения Шмуэль Бен-Басат умер прямо на руках у доктора. Были и раненые. Мирьям работала вместе с хирургом, которого прислали сюда. В своих письмах, она скорбит о гибели молодых людей, которых больше нет.

Мирьям Дукер - доктор с добрым сердцем

Хар-Тов арабы так и не захватили. Однако Давид Бен-Гурион, не видя смысла в дальнейшей обороне отдельно стоящего поселка, приказал в конце января 1948 вывезти всех людей, находившихся в этом месте. С последней автомобильной колонной отбыла и Мирьям Дукер.

В послевоенное время она продолжала еще много лет трудиться врачом в Тель-Авиве. Доктор покинула сей бренный мир в 1977. Она до конца своих дней имела великолепную память и ясный ум. Казалось бы, в ее судьбе нет ничего особенного. Есть в еврейской истории женщины с более драматичными судьбами. Однако на таких людях как Мирьям Дукер с их самоотверженностью, чувством долга, отзывчивостью и держится мир.

У «Семьи Опперман» для нас плохие новости из 1933 года

 

У «Семьи Опперман» для нас плохие новости из 1933 года

Марко Рот. Перевод с английского Юлии Полещук 29 июня 2025
Поделиться21
 
Твитнуть
 
Поделиться

Материал любезно предоставлен Tablet

Мы уже знакомы с Опперманами. Признаем мы это или нет, возможно, мы даже похожи на них. Вот старший брат Густав — сибарит и сноб, литературовед‑дилетант, интеллектуал, член всех лучших клубов, забавляет друзей своей коллекцией антисемитской литературы и «для смеха» читает «Майн кампф». Вот серьезный и нервный Мартин, управляющий семейным мебельным бизнесом, благодаря ему Густав может покупать себе машины и костюмы, а вот Лизелотта, жена Мартина, прусская аристократка; их обожаемый сын Бертольд лучше всех в классе успевает по истории и литературе — по крайней мере, до тех пор, пока на место прежнего учителя гуманитарных дисциплин в его элитарной берлинской школе не назначают приверженца национал‑социализма. Вот мудрая сестра Клара, ее муж — еврей из Восточной Европы, но с французской фамилией, парвеню, банкир и торговец недвижимостью, обзаведшийся американскими связями, а вот их сын Генрих, он учится вместе с Бертольдом, но в отличие от него любимец класса и звезда футбольной команды; вот Эдгар, ухо‑горло‑нос, усовершенствовавший передовую хирургическую процедуру, вот Рут, его дочь‑подросток, ее сионистский идеализм вечно всех изумляет (но чаще конфузит); а вот любовницы, друзья, коллеги, адвокаты, слуги, подчиненные, лояльные и нелояльные, завидующие и обожающие, эгоцентричные и бескорыстные — все они составляют массовку вышедшего в 1933 году романа Лиона Фейхтвангера, названного по фамилии семьи .

Описывая события с той скоростью, с которой разворачивается действие, Фейхтвангер, знаменитый писатель, лишенный гражданства Веймарской республики в ту пору, когда по счастливому стечению обстоятельств отдыхал в Провансе (в конце концов он перебрался в Лос‑Анджелес), за считаные недели создал симфоничный и даже размеренный поворот классического сюжета немецкого романа об «упадке семьи» (представьте себе «Будденброков» при нацистах). Судьбы членов семьи Опперман показаны начиная с осени 1932 года — празднования 50‑летия Густава — и далее до поджога рейхстага  и принятия первых нацистских расовых законов; потом с помощью свидетельств и тайком переданных писем Фейхтвангер пропускает несколько лет и переносит нас в будущее: оно окажется еще хуже, чем способен себе представить даже такой на диво прозорливый писатель.

Лион Фейхтвангер. 1933

Практически одновременно роман перевели и издали в Англии, где Фейхтвангер надеялся вызвать антинацистские настроения. Увы, попытки Фейхтвангера оказались немногим успешнее, чем запоздалые потуги его персонажа Густава стать шпионом и журналистом. В романе один из его более прагматичных товарищей по зарождающемуся сопротивлению произносит эпитафию: «Он лишь видел то, что есть, но не умел сказать, что нужно делать» . Однако «Семья Опперман» тем не менее стала своего рода бестселлером, ее перевели на десять языков, всего было продано около 250 тыс. экземпляров (немыслимо много по меркам современного книгоиздания). Но, как отмечает Джошуа Коэн в предисловии к новому изданию, «пример Фейхтвангера показывает нам, что искусство способно бросить вызов силам у власти, и с “большой силой”, но тем не менее не повлиять на политику».

Да и на литературу тоже — по крайней мере, сколь‑нибудь продолжительно. После первого успеха «Семья Опперман» так и не стала для американских евреев частью канонического послевоенного списка книг о Холокосте или обстоятельствах, предшествовавших Второй мировой войне; впрочем, после войны этот очень немецкий роман с его зваными ужинами, рафинированной иронией и оживленными философскими спорами персонажей об «идеализме» и «прагматизме» тоже не стал каноническим.

Его нынешнее возрождение — роман вышел осенью 2022 года под эгидой McNally Editions (недавно созданное издательское подразделение сети независимых книжных магазинов McNally Jackson) — вызывает совсем другие вопросы относительно того, как его встречает публика. Многое в романе Фейхтвангера, что когда‑то казалось новым, важным, скандальным, ныне вызывает у нас ощущение дежавю. Даже если мы не читали «Семью Опперман», мы читали какие‑то ее вариации. Мы знаем, что будет с персонажами, раньше автора и самих персонажей. Неспособность мира хранить преданность девизу «Никогда больше» ныне яснее прежнего: так к чему нам очередная история европейских евреев накануне их уничтожения?

Вальтер Беньямин  — сейчас его знают куда лучше, чем его современника Фейхтвангера, — в статье о романе Гете «Избирательное сродство» предложил различать материальное содержание произведения (то, что мы ныне зовем информационным содержанием) и истинное содержание, проистекающее из материального, — трансцендентный элемент произведения, благодаря которому оно живет еще долго после того, как было создано, и остается понятным потомкам, в том числе и за пределами пыльных хранилищ научных знаний. Это один из способов понять, что такое классика.

Истинное содержание «Семьи Опперман» почти век спустя после изображенных событий по‑прежнему глубоко тревожит. Стоит нам выбраться из тумана своего всезнайства, и роман Фейхтвангера читается как убедительный пример того, как умирают определенная культура и образ жизни: так же, как, по словам Ф. Скотта Фицджеральда, мы разоряемся — «постепенно, затем внезапно». Все мысли Опперманов, их краткосрочные решения, их представления совершенно разумны — они и впрямь кажутся весьма дельными, учитывая их окружение и ту роль, которую избрал каждый из них. Семья обречена из‑за своих успехов и неспособности отделить себя от примет успеха, который они заслужили и которым наделили их различные институты. Роман — антропология или социология, но никак не сатира.

Фейхтвангер не без причины разбил роман на эпизоды в школе, на работе, в клинике и литературном мире. Когда Бертольд говорит новому классному наставнику, нацисту: «Я такой же настоящий немец, как и вы» и отказывается извиниться за то, что Гутенберг (как утверждал Бертольд) сделал для Германии больше, чем Арминий (он же Германец), псевдомифический вождь восстания германцев против Цезаря; когда Густав отказывается верить, что «шестьдесят пять миллионов немцев перестали быть культурным народом оттого, что они не зажимают рта нескольким дуракам и негодяям»; когда Мартин пытается договориться с чванливым гоем, который хочет отнять у него фирму; когда Эдгар говорит, что «не существует медицины немецкой или медицины еврейской, существует наука, и больше ничего», и продолжает продвигать «уродливого, запуганного» доктора Якоби, родом из гетто; все это привычки институционального мышления, от них не избавиться в одночасье, даже если это час накануне назначения Гитлера рейхсканцлером.

И если скромные шахматные ходы, которые делают Опперманы перед лицом надвигающейся мировой катастрофы, кажутся нам наивными, значит, мы сами точно так же наивны. Можно верить в то, что «раса — понятие ненаучное», что «рынки сами себя регулируют», что фразу «все люди созданы равными и наделены их Творцом определенными неотчуждаемыми правами, к числу которых относятся жизнь, свобода и стремление к счастью» , можно по справедливости применить ко всем гендерам; мы можем даже верить в неотчуждаемость прав. Мы можем говорить: «Мы — государство законов», мы можем верить, что качество нашей работы важнее, чем клеточки, которые мы отмечаем в анкетах переписи населения, или цвет нашей кожи. Мы можем считать, что наши ученые степени гарантируют нам свободу слова без последствий, что федеральный резерв не позволит экономике сбиться с курса, мы возмущаемся, искренне возмущаемся, когда узнаем, что уполномоченные Верховного суда обманывают сенатские комитеты и те, кто сегодня клянется блюсти конституцию, завтра станут для нее угрозой. Мы можем думать, будто наши политические враги — или просто те, кто хочет занять наши рабочие места, кто завидует нашему положению в обществе, — слабоумные, жестокие, самовлюбленные, истеричные варвары, незрелые, психически неуравновешенные, невежественные и полные ненависти. Однако же мы верим, что и впредь все будет по‑старому, статус‑кво почти не изменится, а если нас и ждут неожиданности, то не страшнее пробитого колеса.

Фейхтвангер дружил с Брехтом, в молодости написал в соавторстве с ним несколько пьес, однако в «Семье Опперман» он прибегает к методу прямо противоположному, нежели тот, который избрал крестный отец активного авангарда, вторгшегося в литературу XX века. Вместо дистанции, потрясения и остранения Фейхтвангер приводит нас в уютные интерьеры, где принимают решения, ломающие жизнь. «Семья Опперман» показывает, как вымирание ощущается изнутри. Традиции, некогда сохранявшие жизнь, передававшиеся из поколения в поколение, уже не действуют. Все, что, по вашему, должно было обеспечить вам успех, на деле сокращает ваши шансы выжить. Новости из 1933 года по‑прежнему новы — если мы знаем, как их слушать.

Оригинальная публикация: ‘The Oppermanns’ Brings Us Some Bad News From 1933

Когда Моше потерял Мирьям. Недельная глава «Хукат»

 

Когда Моше потерял Мирьям. Недельная глава «Хукат»

Джонатан Сакс. Перевод с английского Светланы Силаковой 30 июня 2025
Поделиться36
 
Твитнуть
 
Поделиться

Эта сцена способна потрясти и растревожить даже современного читателя. Народ ропщет. Воды взять негде. Что ж, жалоба не нова и вполне предсказуема. Как‑никак пустыня. Моше, казалось бы, может с легкостью все уладить. В свое время он преодолевал намного более суровые испытания. Но в месте, получившем название Мей‑Мерива («воды раздора»), Моше вдруг вспылил и в сердцах обругал народ: «“Слушайте же вы, бунтари! [Хотите,] мы добудем для вас воду из этой скалы?” Моше поднял руку с посохом и дважды ударил по скале» (Бемидбар, 20:10–11).

Мне приходилось уже заявлять, что за Моше нет ни одного греха. Просто он был самым подходящим лидером для поколения, покинувшего Египет, но не годился в лидеры для их детей — тех, кому предназначалось перейти Иордан, заняться завоеванием страны и строительством общества. То, что Б‑г не позволил Моше возглавить следующее поколение, было неизбежно. Но не считайте это знаком неудачи самого Моше.

В бытность свою группой рабов, которой предстояло еще привыкнуть к свободе, наладить отношения с Б‑гом по новым принципам, пройти трудный в физическом и духовном смысле путь, сыны Израиля нуждались в сильном лидере, способном спорить и с народом, и с Б‑гом. Но, сделавшись строителями нового общества, они нуждались в лидере, который не будет выполнять их работу за них, а, наоборот, вдохновит их выполнять ее ради их собственного блага.

Лик Моше был подобен солнцу, лик Йеошуа — подобен луне  (Бава батра, 75а). В чем разница? При ярком свете солнца свеча остается не у дел — для нее просто нет работы. Но когда единственный источник света — луна, свеча в силах кое‑что осветить. Йеошуа наделил свое поколение более широкими полномочиями, чем сделал бы сильный лидер типа Моше.

Правда, эпизод, который мы читаем на этой неделе, порождает еще один вопрос, иного плана. Чем отличалось это жизненное испытание от всех остальных? Отчего Моше на миг утратил самоконтроль? И почему именно в этот миг и в этом месте? Ведь ему уже доводилось сталкиваться с той же проблемой воды.

В Торе упомянуты два более ранних эпизода. Первый имел место в Маре, вскоре после того, как Б‑г заставил Тростниковое море расступиться. Люди отыскали воду, но она была горькой. Моше помолился Б‑гу, и Б‑г объяснил ему, как сделать воду пресной. Инцидент был исчерпан. Второй эпизод имел место в Рефидиме (Шмот, 17:1–7). Там вообще не было воды. Моше обратился к народу с упреком: «Зачем вы обвиняете меня? Зачем искушаете Г‑спода?» А затем воззвал к Б‑гу: «Что мне делать с этим народом? Еще немного, и они побьют меня камнями!» Б‑г велел ему пойти к скале на Хореве, взять свой посох и ударить по скале. Моше так и сделал, и из скалы потекла вода.

Драма есть, раздоры есть, но ничего похожего на душевную боль, отчетливо заметную в «Хукат», нашей недельной главе. А ведь теперь Моше стал старше без малого на сорок лет, накопил огромный опыт и, казалось бы, должен, не моргнув глазом, устранить проблему. Он же столкнулся с ней не впервые!

Текст дает подсказку, но настолько тонкую, что ее несложно прозевать. Вот начало главы: «В первый месяц [года] сыны Израиля всей общиной пришли в пустыню Цин. Народ остановился в Кадеше. Там умерла Мирьям, и там ее похоронили. Не было [там] воды для общины» (Бемидбар, 20:1–2). Многие комментаторы видят связь между этим событием и последующим рассказом: после смерти Мирьям народ внезапно остался без воды. Традиция говорит, что при жизни Мирьям, в награду за ее заслуги, сынов Израиля сопровождал чудесный колодец . Когда Мирьям умерла, вода пересохла.

Правда, есть и другое толкование связи между этими двумя событиями. Моше потерял самоконтроль, потому что совсем недавно у него умерла сестра. Он скорбел по Мирьям, своей старшей сестре. Тяжело потерять отца или мать, но потерять брата или сестру — в каком‑то смысле еще тяжелее. Братья и сестры — люди твоего поколения. Внезапно чувствуешь, что Ангел смерти все ближе. Еще острее осознаешь, что тоже смертен.

МИРЬЯМ. ФРАГМЕНТ МОЗАИКИ. НАЧАЛО XX ВЕКА

Для Моше Мирьям была больше чем сестра. Ведь это она, сама еще ребенок, бежала по берегу и смотрела, куда течение Нила вынесет короб с ее маленьким братом. Это у нее достало храбрости и смекалки подойти к дочери фараона и предложить взять для малыша кормилицу‑еврейку. Таким способом Мирьям позаботилась, чтобы Моше рос, зная, кто он такой на самом деле, к какой семье и какому народу принадлежит.

В одном поистине замечательном отрывке мудрецы Талмуда утверждали, что Мирьям убедила своего отца Амрама, выдающегося законоучителя его поколения, отменить его же постановление. Ранее Амрам постановил, что женатые евреи должны развестись с женами и более не иметь детей, поскольку опасность, что египтяне убьют новорожденное дитя, составляла пятьдесят на пятьдесят. «Твой указ, — возразила Мириам, — еще хуже указа фараона. Он издал указ только против мальчиков, а твой распространяется и на девочек. Фараон намерен лишить детей жизни в этом мире; а ты лишишь их даже жизни в Мире грядущем» . Амрам признал, что ее аргументы логичнее. Мужья и жены воссоединились. Йохевед забеременела, и Моше появился на свет. Обратите внимание: этот мидраш, поведанный мудрецами Талмуда, недвусмысленно намекает: шестилетняя девочка оказалась мудрее и тверже в вере, чем лучший законоучитель поколения!

Несомненно, Моше знал, чем был обязан своей старшей сестре. Согласно мидрашу, если бы не вмешательство Мирьям, он бы вообще не родился. Согласно простому смыслу текста, если бы не Мирьям, Моше рос бы, не зная, кто на самом деле его родители и к какому народу он принадлежит. Правда, в годы изгнания в Мидьяне Моше не виделся с Мирьям, но когда вернулся оттуда, Мирьям была рядом с ним. У Тростникового моря она запела песнь, и женщины подхватили. Единственный эпизод, где она, казалось бы, предстает в невыгодном свете — тогда, когда она «начала высказываться против Моше из‑за его жены‑кушитки»  (Бемидбар, 12:1) и в наказание за это заболела проказой, — мудрецы Талмуда толковали в более выгодном для нее свете. По их словам, она критиковала Моше за то, что он прекратил супружеские отношения со своей женой Ципорой. А так он поступил потому, что от него требовалась готовность в любой миг вступить в общение с Б‑гом. Мирьям посочувствовала беде Ципоры, которая чувствовала себя покинутой. Вдобавок Мирьям и Аарон тоже получали пророчества от Б‑га, но Он не заповедал им половое воздержание. Мудрецы полагали: возможно, Мирьям поступила неправильно, но без злого умысла. Ею двигала не зависть к брату, а сочувствие к его жене.

Итак, Моше потерял самоконтроль и вспылил не только из‑за того, что сыны Израиля роптали, требуя воды, а под влиянием скорби. Сыны Израиля остались без воды, но Моше остался без сестры — без той, которая уберегла его в младенчестве, позаботилась о его воспитании в правильном духе, поддерживала его много лет, а также, руководя женщинами, помогала ему нести бремя лидерства.

В этот миг нам вспоминаются слова из книги Шофтим. Барак, военачальник Израиля, сказал Дворе, которая была судьей и лидером Израиля: «Если ты пойдешь со мной, то пойду, а если не пойдешь со мной, не пойду» (Шофтим, 4:8). Взаимоотношения Барака и Дворы не были тесными, в отличие от взаимоотношений Моше и Мирьям, но Барак признал, что не может обойтись без содействия этой мудрой и смелой женщины. Мыслимо ли, чтобы Моше ценил Мирьям меньше, чем Барак — Двору?

Утрата близкого человека делает нас ранимыми. В пучине скорби нам нелегко держать в узде свои эмоции. Мы совершаем ошибки. Поступаем опрометчиво. Какое‑то мимолетное умопомрачение мешает нам верно оценить ситуацию. Такие следствия скорби обычны даже для простых смертных вроде нас с вами. Но в случае Моше существовал и дополнительный фактор. Моше был пророком, а скорбь может приглушить или полностью заглушить пророческий дух. Маймонид, отвечая на знаменитый вопрос: «Почему Яаков, хотя был пророком, не знал, что его сын Йосеф жив?», дает самый простой из возможных ответ: скорбь не оставляет места для пророческого дара. Яаков на протяжении двадцати двух лет, все то время, пока оплакивал пропавшего сына, неспособен был расслышать слово Б‑га . Моше, величайший из пророков, остался на связи с Б‑гом. Ведь не кто иной, как Б‑г, сказал ему: «Велите скале», подразумевая, что это повеление должны отдать Моше и Аарон. Но по какой‑то причине слова Б‑га не в полной мере дошли до сознания Моше. Помешала скорбь.

Так что подробности, в сущности, мало что значат по сравнению с человеческой драмой, разыгравшейся в тот день. Да, Моше поступил так, как, возможно, не поступил бы в других обстоятельствах, как не следовало поступать. Он ударил по скале и произнес вместо «Б‑г» слово «мы»: он потерял самоконтроль, прогневавшись на народ. Но в действительности это история о том, что Моше был человеком с человеческими слабостями: его подкосила скорбь, он стал ранимым, беззащитным, его унес вихрь эмоций. Ведь Моше лишился сестры, своей главной опоры, той, чье присутствие сопровождало его всю жизнь, подобно партии бас‑гитары. Это Мирьям, не по годам мудрая и отважная девочка, не устрашившись ни египетской принцессы, ни своего отца‑законоучителя, взяла все в свои руки, когда жизнь трехмесячного брата висела на волоске. Мирьям запела песнь, которую подхватили женщины Израиля, Мирьям посочувствовала невестке, узнав, какую цену та платит за брак с лидером. В мидраше говорится, что именно за заслуги Мирьям народ получал воду в раскаленной пустыне. Когда у скалы Моше срывается, не выдержав душевной боли, мы догадываемся, что виновата скорбь: он потерял старшую сестру и чувствует себя всеми покинутым, одиноким.

История о том, как Моше ненадолго разуверился в себе и потерял душевный покой, в конечном счете повествует вовсе не о лидерстве и кризисной ситуации, не о посохе и скале, а о великой женщине, дочери еврейского народа Мирьям — женщине, которую в полной мере оценили только тогда, когда ее не стало.

Фальшивый маг из Тегерана: как Израиль разоблачил театр иранской мощи

 

Фальшивый маг из Тегерана: как Израиль разоблачил театр иранской мощи

Подготовил Александр Ицкович 30 июня 2025
Поделиться3
 
Твитнуть
 
Поделиться

В истории бывают моменты, когда вымысел вдруг оборачивается реальностью, а реальность вымыслом. Журналист Тони Бадран в Tablet делится своей уверенностью, что именно это произошло с «летучими обезьянами» — но не теми, что у Волшебника Изумрудного города из страны Оз, а с «турбированным» шиитским богословием, распространяющимся по Ближнему Востоку под флагами Ирана. Все думали, что они сильны. Что великая персидская держава, скрепленная прокси‑сетями, контролирует Багдад, Дамаск, Бейрут и половину Тель‑Авива. Что у нее в руках ядерная дубина и весь регион боится сказать им не то слово. Считалось, что она неприкасаема, Вашингтон на всякий случай разговаривал с ней вежливо, не дай бог обидеть. Но оказалось, что это театр: грим, декорации, бюджет. А за ширмой — маленький человек с большим микрофоном. Все оказалось иллюзией.

Уличный щит с «часами судного дня», отсчитывающими дни до уничтожения Израиля. Тегеран. 4 ноября 2024. Часы были уничтожены в июне 2025

«Иллюзия иранской власти, — пишет Бадран, — поддерживалась американским участием, и в этом было все ее волшебство».

Шутка ли, Вашингтон десятилетиями делал ставку на то, чтобы иранские прокси оставались «полезными подлецами» на карте: в Ираке, Сирии, Ливане, в Газе. И особенно после ядерной сделки Обамы, которая выдала режиму в Тегеране легитимность на будущее и щедрое финансирование в настоящем. Это было такое дорогое «мягкое поглаживание»: «денежные и дипломатические чеки» от США в обмен на то, чтобы Иран не слишком шумел. Или, наоборот, шумел именно тогда, когда надо.

На Запад это действовало гипнотически: Исламская Республика представлялась им не чудовищем, а сложным, нюансированным феноменом. Все, как в Голливуде.

А потом Израиль сказал: «Хватит». И началась Двенадцатидневная война, которой предшествовал 21 месяц тихой подготовки.

«Израиль уничтожил почти весь командный состав “Хизбаллы”», — отмечает Бадран. Ливанское южное крыло осталось без глаз, ушей и нервной системы.

В Сирии в декабре 2024 года рухнул режим Асада, а новым правителем стал человек, отрезавший маршруты доставки оружия для шиитских боевиков.

Иракская «милиция» — «ничто как военный инструмент», лишь напоминание о том, что американские базы годами как‑то уживались с ними.

Ну и в Йемене, где хуситы вдруг почувствовали себя частью мировой геополитики, тоже «получили по морде»: от Израиля, США и Британии.

Но Израиль пошел дальше и ударил вглубь: по самой сути магии, по Ирану. После того как в октябре 2024 года был выведен из строя иранский ПВО‑зонт, началась череда операций: по ядерной инфраструктуре, по ракетным шахтам, по центральным командным пунктам КСИР. Один за другим сыпались мифы. Даже символическая ликвидация Хании в Тегеране стала театральным эффектом: свет включен, а сцена пуста.

«Маг — это просто человек с голосом», — напоминает Бадран.

Почему же раньше это было невозможно? Потому что магию защищали не только ее собственные иллюзионисты, но и американцы. Израиль не мог бить по «Кудсу», покуда Пентагон держал в Ираке свои базы. Не мог трогать «Хизбаллу», пока госдеп пытался «стабилизировать Ливан». Не мог всерьез заняться иранской ядерной программой, пока Байден вел переговоры о возвращении к соглашению между Ираном и мировыми державами, которое временно ограничивало ядерную программу Исламской Республики в обмен на снятие международных санкций.

Слишком много было завязок, слишком много «но».

«США были структурным источником силы Ирана», — говорит Бадран. И одновременно его «крючком»: сдерживающим, тормозящим, миротворческим. Вашингтон мог бы быть союзником Израиля в борьбе, но стал спонсором театра.

Почему же теперь стало можно? Ответ в персоналиях: Нетаньяху и Трамп. Один решился, второй не помешал. «Сняли тормоза», — пишет Бадран. Трамп позволил Израилю говорить на языке силы. Впервые за десятилетия американский президент не встал между еврейским государством и его врагами, не потребовал остановиться, не заигрывал с аятоллой. И тогда вдруг все рассыпалось — без фанфар, без спектакля, без аплодисментов. Просто рассыпалось.

Могут ли иллюзии вернуться? Конечно, считает Бадран: «Вашингтон остается городом, лояльным Ирану». Американская администрация может попытаться воскресить соглашение. И в ООН кто‑нибудь снова скажет: «Не провоцируйте Тегеран».

Но уже будет не то, ведь магия больше не работает, иллюзионист разоблачен. Его «летучие обезьяны» валяются в пыли. Термин «ось сопротивления» звучит как анахронизм.

И может быть, на развалинах этой декорации в будущем появится что‑то настоящее. И если следующий американский президент вновь услышит про «многоуровневую динамику региона», он, возможно, ответит: «Уберите декорации. Я хочу видеть, что там по‑настоящему».

Тогда, как говорит Бадран, Ближний Восток перестанет быть «лабиринтом теней», люди перестанут играть здесь в страшные сказки.