среда, 14 февраля 2024 г.

СНЫ

 

Сны

Аркадий Ковельман 13 февраля 2024
Поделиться124
 
Твитнуть
 
Поделиться

Пещера и Пентхаус

И если кто‑нибудь спросит: «Кто ты?» —

ответь: «Кто, я?

я — никто», как Улисс некогда Полифему.

И. Бродский. Новая жизнь. 1988

 

В пещеру Полифема Одиссей пришел со своими друзьями, когда хозяина не было дома. Вернувшись, циклоп схватил двух греков, ударил их оземь и состряпал себе страшную пищу. Запив молоком ужин, заснул между овец и баранов. Одиссей хотел поразить его в печень острым мечом, но понял, что не сможет выйти наружу. Вход был завален обломком скалы, и только циклоп мог сдвинуть камень с места. Назавтра хитроумный герой предложил циклопу чашу с вином, какого тот никогда не пил. Когда Полифем уснул, греки воткнули ему бревно в единственный глаз. Утром слепой циклоп отвалил камень от устья пещеры, чтобы выпустить овец и баранов. Уцепившись за шерсть животных, греки вышли наружу. На крик Полифема сбежались другие циклопы. «Кто обидел тебя?» — спросили они. «Никто», — ответил он. Ведь прежде в пещере Одиссей сказал ему: «Я называюсь Никто» (см.: «Одиссея», IX, 289–293, 311, 344). По‑гречески Никто — Утис, на латыни — Немо. В романе Жюля Верна «Двадцать тысяч лье под водой» это имя носит капитан подводной лодки, топившей британские корабли. Режиссер Василис Кацупис назвал так героя фильма «Внутри» (Inside, 2023).

Как встретить ангела. Инсталляция Ильи и Эмилии Кабаковых

Похититель картин Немо проникает в пентхаус, когда Хозяина нет дома, а выйти не может. Он не справился с электронным замком, его не выпустила железная дверь, за ним замкнулись пуленепробиваемые стеклянные окна. Он остался наедине с неработающим сортиром, холодильником, в котором нет ничего, кроме банки с икрой, обесточенной кухней и отключенным водопроводом. Немо ел сырую лапшу, ловил в аквариуме рыбок, пил воду из фонтанчиков для орошения зимнего сада. От старости и от голода его грязная кожа провисла. Ночью ему приснился вернисаж с фуршетом. Хозяин радушно встретил его и удалился к другим гостям, чтобы представить им работу дуэта Масбеди: «Кукла, марионетка, старый символ неотвратимости жребия. Ведь мы не что иное как куклы, и боги или судьба дергают нас за ниточки, диктуя нам наши поступки. Есть ли вообще свобода воли, или мы всего лишь куклы в спектакле, и невидимые руки двигают нами?»

Сценарист, очевидно, читал диалог Платона «Законы», где о куклах рассуждает Афинянин, то есть сам Платон. Голос Хозяина плавно затихает. Немо удаляется от толпы гостей, поднимается по ступеням лестницы, подсвеченным изнутри, и переходит в реальность из сна.

Что за лестницу он видит во сне? Уж не ту ли, о которой читаем в Торе: «И увидел во сне: вот, лестница стоит на земле, а верх ее касается неба; и вот, Ангелы Б‑жии восходят и нисходят по ней». Когда Яаков пробудился от сна, он сказал: «Истинно Г‑сподь присутствует на месте сем; а я не знал!» И еще сказал: «Как страшно сие место! это не иное что, как дом Б‑жий, это врата небесные» (Быт., 28:12, 16–17).

Как встретить ангела. Инсталляция Ильи и Эмилии Кабаковых

Пентхаус — страшное место. Его сотворил Хозяин, а Немо разрушил. Он разломал столы и стулья, связав их в пирамиду, чтобы выбраться через световой люк, но с грохотом полетел вниз. И снова карабкался вверх, напевая старинный госпел: «Я иду на небо по склону холма». Его пирамида похожа на инсталляцию Ильи и Эмилии Кабаковых, которая называется «Как встретить ангела». Это несколько лестниц, поставленных друг на друга, и на самой верхушке — маленький человечек, распахнувший объятья.

Как встретить ангела. Инсталляция Ильи и Эмилии Кабаковых

Нам неизвестен конец истории: сумел ли Немо открыть люк, выбраться на волю? На стене осталось его послание Хозяину: «Для тебя это был дом, для меня — клетка. Прости, что я разрушил его, но, может быть, он нуждался в этом. Ведь без разрушения нет и творения». Три предмета искусства Немо оставил нетронутыми в разоренной квартире. Когда он был ребенком, учитель спросил его: «Что бы ты спас от огня во время пожара?» — «Моего кота Граучо, альбом группы AC/DC и альбом для эскизов». Кот умер, альбом группы AC/DC присвоил приятель, но альбом для эскизов Немо сохранил. «Кошки умирают, музыка затихает, но искусство живет в веках».

 

Студия и скотобойня

Какие сны в том смертном сне приснятся,

Когда покров земного чувства снят?

У. Шекспир. Гамлет (перевод Б. Пастернака)

 

В марте 1954 года британский сказочник и автор коротких рассказов Роальд Даль купил усадьбу в графстве Бакингемшир. Он дал ей название «Цыганская кибитка» и прожил в ней до самой смерти, настигшей его в ноябре 1990 года.

Даль украсил дом по своему вкусу. На стенах гостиной висели картины русских художников — Поповой, Малевича и Гончаровой. Он любил искусство. В 1947 году Даль покупал в Париже картины для коллекции своего друга, газетного магната Чарльза Мерша. Товар шел задешево: французы выбрасывали на рынок имущество убитых евреев. Возможно, опыт этой торговли лег в основу рассказа «Кожа» (1952).

Герой рассказа — татуировщик Дриоли. Еще до Первой мировой войны он дружил с живописцем, которого звали Хаим Сутин. Тот родился в деревне Смиловичи под Минском, но, на взгляд Дриоли, не выглядел как «западный русский». Скорее он был похож на татарина или калмыка. Дриоли звал его маленьким калмыком. В студии «калмыка» не было ничего, кроме мольберта, засаленной кушетки и стула. Перед мольбертом стояла Джози, жена Дриоли, и позировала художнику. Под воздействием винных паров в голове Дриоли родилась идея, он захотел портрет Джози, который будет с ним везде и всегда, татуированный на коже его спины. После долгих уговоров художник сдался, портрет получился на славу.

Вскоре чета Дриоли перебралась в Гавр. В портовом городе была работа: за наколки моряки щедро платили. Но пришла Вторая мировая война, Джози убили, спрос на наколки упал. Когда немцы ушли, больной и нищий Дриоли вернулся в Париж. И вот он стоял перед витриной художественного салона и разглядывал пейзаж, снабженный табличкой: «Хаим Сутин (1884–1943)».

За миллионы франков в салоне теперь шли картины маленького калмыка. Дриоли был здесь чужой. Его уже выталкивали за дверь, когда он сорвал с себя куртку и рубаху. Публика ахнула, увидев на спине оборванца голову женщины и подпись Сутина. Кожа обвисла, но картина не пострадала! Началась торговля. Владелец салона назвал цену: 2 тыс. франков после смерти владельца, если со спины нельзя срезать кожу и заменить ее покровом с других частей тела. Какой‑то высокий господин, представившийся владельцем отеля «Бристоль» в Каннах, пообещал Дриоли лучшее бордо и жареную утку на ужин. Надо только демонстрировать картину на пляже в рекламных целях. Бедняга согласился. Пару недель спустя картина появилась в одном из салонов Буэнос‑Айреса, покрытая несколькими слоями лака. И, поскольку в Каннах нет отеля «Бристоль», остается надеяться, заключает автор, что там, где Дриоли находится сейчас, ему делают маникюр и приносят завтрак в постель.

В своей записной книжке Даль как‑то отметил: «Я не лгу. Я только делаю правду чуть‑чуть более интересной».

Действительно, в этом рассказе нет лжи, татуированная кожа — отличный материал. Ильза Кох, получившая прозвище фрау Абажур, сделала скатерть для кухни из кожи, срезанной со спины певицы парижского кабаре. Татуировка моряков особенно ценилась. Даль был, вероятно, наслышан об этом. За черный юмор его прозвали мастером мрака. Он ценил художников, с холстов которых сочится мрак. Маленький калмык — первый среди них. Рассказывают, Сутин ходил на парижскую бойню за натурой для натюрмортов. Вместо свежих фруктов, цветов и бокалов на этих холстах — подгнившая плоть: кровавая бычья туша, ощипанные цыплята, заяц с ободранной шкурой, сложивший лапки. Между Первой и Второй мировой войной, между погромами и Холокостом художник рисовал время, метафора которого — скотобойня.

В романе Башевиса‑Зингера «Тени над Гудзоном» женщина разглядывает бывшего мужа, который вновь оказался в ее постели:

 

Его лицо казалось залитым кровью. Он как‑то странно хмурил брови, словно что‑то напряженно высматривая во сне. Через его лоб протянулась глубокая изогнутая морщина. В уголках рта было множество мелких морщинок. За ночь у него на подбородке выросла щетина с пятнами седины. Анна вспомнила, что читала в еврейской газете о большой группе евреев, которых румынские фашисты загнали на скотобойню и там зарезали. Да, это происходило на этом свете, и, что бы уже ни произошло после этого, такое обязательно должно остаться в памяти. Никакая сила не сможет смыть этот позор, даже сам Б‑г не сможет .

Обложка романа Исаака Башевиса‑Зингера «Тени над Гудзоном»

Конечно, не только евреи шли на бойню. В ночь на 13 февраля 1945 года, когда американцы бомбили Дрезден, Курт Воннегут, американец с немецкими корнями, взятый немцами в плен в Арденнах, вместе с охранниками прятался в подвале скотобойни. Он выжил и написал роман «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей». Воннегут сравнил себя с женой Лота, которая оглянулась на горящие города — Содом и Гоморру — и превратилась в соляной столб. В Дрездене погибли около 30 тыс. немцев. Среди них, как среди жителей Содома и Гоморры, было много скверных людей. Но Курт Воннегут не мог не остановиться, не оглянуться, не стать соляным столбом.

Оглядываясь на прошлое в своих мемуарах, Роальд Даль вспоминал, как дрался с нацистами в небе над Грецией и Палестиной, как встретил близ Хайфы еврейских сирот, беженцев из Германии. Даль не любил евреев, хотя не гнушался пользоваться их услугами, а с некоторыми даже дружил. Правду о бойне он сделал «чуть более интересной», взяв за образец философскую повесть Вольтера «Кандид, или Оптимизм». В этой повести наивный юноша, наученный своим наставником, что все к лучшему в этом лучшем из миров, вдруг сталкивается с печальной реальностью. Так столкнулся с печальной реальностью и герой рассказа Даля «Свинья» (1959).

Начало рассказа подобно зачину сказки: «Однажды в городе Нью‑Йорке был рожден для этого мира прекрасный младенец. Счастливые родители дали имя ему — Лексингтон».

Когда младенцу исполнилось 12 дней, папу и маму застрелила полиция: те лезли в окно своего дома, потерявши ключ. Лексингтона забрала тетя. На ферме она поила его молоком и кормила свежими овощами. Ребенок не знал вкуса мяса, но научился чудесно готовить и мечтал написать кулинарную книгу. И вот Лексингтону исполнилось 17 лет. Тетя умерла в страшных корчах, оставив юноше богатое наследство. Почти все деньги присвоил себе адвокат, маленький человечек с еврейской фамилией и огромным пурпурным носом. Наследник, получив 15 тыс. из полумиллиона, направился в ресторан. В меню не было ничего, кроме свинины с капустой. Тетя учила его, что мясо отвратительно на вкус, но это просилось в поваренную книгу! Главное, как сказал ему официант, правильно забить свинью.

Бычья туша. Хаим Сутин. 1924.

Пытливый юноша отправился на скотобойню. Здесь его встретил экскурсовод и проводил в длинный барак без крыши. Вдоль стены барака двигался трос с крюками, на которых висели цепи. Пока Лексингтон наблюдал за процессом, человек в резиновых сапогах подобрался к нему сзади и привязал за лодыжку к цепи, как привязывал свиней за заднюю ногу. Через минуту юноша оказался в главном здании бойни, где ему ножом перерезали яремную вену. «Внезапно наш герой почувствовал сонливость, но не раньше, чем его прекрасное сильное сердце вытолкнуло из тела последнюю каплю крови, он перешел в иной мир из этого мира — лучшего из всех миров».

Мы движемся от рождения к смерти, погруженные в мутный поток истории, рискуя оказаться на бойне. Мы никто и звать нас Никто. Но во сне или наяву мы пытаемся выбраться, мы строим инсталляцию, встречаем ангела, мы идем на небо по склону холма.

НАШ ПРЕКРАСНЫЙ ГОРОД

 

Наш прекрасный город

Дженна Вейсман Джоселит. Перевод с английского Светланы Силаковой 14 февраля 2024
Поделиться32
 
Твитнуть
 
Поделиться

Материал любезно предоставлен Tablet

Многие из нас либо уже в пути, либо надеются побывать в неведомых краях в ближайшее время. Другие больше склонны идти по стопам предков — а те выбирались из дома лишь изредка или предпочитали ездить куда‑нибудь поближе, в пределах Соединенных Штатов.

Но даже во времена этих предков, в начале ХХ века, до чудес большого мира добраться было легко. Вам требовалось всего лишь доехать поездом, например, в 1893 году до Чикаго или спустя лет десять — до Сент‑Луиса, чтобы окунуться в умопомрачительные, ошеломительные приключения, сходные с заграничными турпоездками, но куда менее обременительные для организма и кошелька. Вас ожидало все великолепие Всемирных выставок.

Панорама Всемирной выставки 1904 года в Сент‑Луисе. Иерусалим можно разглядеть на заднем плане: это первая экспозиция справа от центрального павильона

Всемирная выставка в честь Луизианской сделки  в Сент‑Луисе, задуманная так, чтобы от ее фантастического размаха перехватывало дух, произвела настоящий фурор. Эта затея, затмившая даже свою предшественницу — весьма грандиозную Всемирную выставку в Чикаго, предполагала строительство 1500 зданий непомерного масштаба на территории почти в 500 гектаров, причем каждый квадратный метр земли был занят: тут и фонтаны, и пруды, и каналы, и величественные лестницы, и эспланады, и ботанические сады, и все это еще сильнее впечатляло благодаря «умопомрачительным электросветовым эффектам».

Чтобы полюбоваться настоящим дворцом, американцам уже не приходилось отправляться в Европу. В Сент‑Луисе дворцов было полно: Дворец машиностроения, Дворец транспорта, Дворец обрабатывающей промышленности, Дворец сельского хозяйства, а также Дворец садоводства и овощеводства, где в экспозиции штата Калифорния демонстрировали гигантского слона из миндаля.

Хочется острых ощущений? Всемирная выставка в Сент‑Луисе могла похвастаться огромным колесом обозрения (где, как восторгался один его фанат, «можно видеть, как крутятся шестерни»), а также другими популярными аттракционами. Проголодались? Посетителям предлагали широкий выбор: хотдоги, сладкая вата, мороженое в вафельных стаканчиках, арахисовое масло, 40 сортов кетчупа и всевозможные желе: выставка, по выражению одного историка кулинарии, подстегнула развитие американской «культуры еды». Хочется поднять себе настроение или смеяться до колик — к вашим услугам Храм Веселья.

Всемирная выставка в Сент‑Луисе, где каждый нашел бы себе что‑нибудь по вкусу, щедро выделила пространство и для удовлетворения духовных потребностей посетителей, воссоздав святой город Иерусалим и разместив в самом центре территории выставки не только 22 улицы, базары и высокочтимые достопримечательности этого города, но и несколько сотен его «реальных обитателей».

Экспозиция «Иерусалим». Сент‑Луис. 1904

«Не упустите случая посмотреть круговую панораму «Распятие», лагерь бедуинов, Храм Соломона!» — зазывала реклама экспозиции «Иерусалим», добавляя (не очень уместно, зато полезно c практической точки зрения): «Повсюду на территории вы найдете удобные чистые туалетные комнаты, исключительно бесплатные».

На четырех гектарах этого «достоверно воспроизведенного» древнего города, обнесенного иерусалимскими каменными стенами, посетители имели возможность пройти путем Иисуса, помолиться в одной из многочисленных городских церквей и часовен, покататься на ослике, приобрести сувениры из Святой земли и пообщаться с горожанами. Один из авторов цветистых рекламных текстов уверял: эта версия Иерусалима «поразит гостей, произведет впечатление видения, грезы, а не чего‑то реального». Весьма курьезное замечание, при том что достоверность и подлинность были визитной карточкой проекта — благодаря им он и надеялся прославиться.

«Еврейские музыканты в Иерусалиме», экспозиция «Иерусалим». Сент‑Луис. 1904

Большая часть религиозных достопримечательностей в экспозиции отражала то, что дорого сердцам христиан: Храм св. Гроба Господня, Виа Долороза, Гефсиманский сад. Были два исключения: Храм Соломона и Западная стена (ее обозначили как «Место плача евреев»). И если вы сочтете, что ее включение в маршрут свидетельствует о прогрессивной гражданской позиции, поразмыслите над тем, как эту достопримечательность описывают:

«Для человека вдумчивого зрелище евреев, которых мы там находим — плачущих, в промежутках между покаянными рыданиями читающих нараспев фрагменты книг пророков, — картина трогательная и пророческая; заливаясь слезами, целуя камни, утыкаясь лицами в щели стены и с любовью приклоняясь к ней головами, они признают свои грехи и грехи своей нации».

«Стена плача», экспозиция «Иерусалим». Сент‑Луис. 1904

Это еще не все, но общую мысль вы уже уловили.

Экспозиция «Иерусалим», будучи в равной мере коммерческим предприятием и чем‑то вроде центра паломничества (так или иначе, «неотразимо притягательным магнитом»), извлекала выгоду из давних связей Америки с Библией и очарованности этой книгой, а заодно играла на жажде странствий, овладевшей некоторыми состоятельными гражданами США, и стремлении публики не к подлинным, а постановочным впечатлениям. Добавочную притягательность «воссозданному Иерусалиму» придавал его «благотворный эффект»: экспозиция умеряла кое‑какие не слишком приличные, вульгарные аспекты выставки, облагораживала ее тон.

Если кое‑кому из жителей Сент‑Луиса проект и казался сомнительным, то они держали это мнение при себе. Никто — во всяком случае публично — не счел ни в коей мере нелепой или «кичливой» идею разместить древний, святой город в бурлящем американском мегаполисе на среднем Западе. Экспозицию «Иерусалим» восторженно приняли и тепло приветствовали местные бизнесмены, самые разные священнослужители и президент США Теодор Рузвельт: последний счел, что это «в высшей степени мудро» и, вероятно, «не только принесет вещественную пользу, но и повысит притягательность Всемирной выставки». Этому отзыву вторил местный баптистский священник: «Не все дороги ведут в Иерусалим, но все входы на выставку определенно приведут в этот Новый Иерусалим».

Почтовая открытка, экспозиция «Иерусалим». Сент‑Луис. 1904

Решение включить Иерусалим в дивный ландшафт выставки приветствовали как способ присоединить веру и религиозность к спектру современных американских ценностей, которые должна была прославлять выставка: прогресс, научно‑технический опыт и смекалка. К тому же экспозиция сулила инвесторам изрядный барыш, что тоже шло на пользу делу.

Сочли даже, что «Иерусалим, Сент‑Луисская выставка» (как его именовали на сувенирных открытках) — живое свидетельство предприимчивости и непомерной уверенности американцев в себе — куда лучше настоящего. Пилигримы, посещавшие Иерусалим на Ближнем Востоке, «лишь поверхностно знакомятся» с городом, существенные, но не очевидные его сокровища им неведомы, уверяли посетителей новоиспеченного Иерусалима: «Зато здесь воспроизведут и покажут много такого, чего тысячи гостей Иерусалима никогда не видели».

Этот поток похвал не произвел впечатления на целый ряд руководителей еврейской общины: они были настроены к экспозиции скептически, особенно когда группу «ортодоксальных евреев», по преимуществу «патриархов», облаченных в «священные молитвенные одежды», выставили вместе со свитком Торы на всеобщее обозрение: это входило в церемонию торжественного открытия в первый день, ожидалось, что они будут молиться публично, на глазах десяти тысяч зрителей.

«Еврейская свадебная церемония», экспозиция «Иерусалим». Сент‑Луис. 1904

Этот «показ молебна» не понравился, к примеру, и газете «Америкэн исраэлит»: она укоризненно замечала, что организаторам рекламы экспозиции недостает «того такта, которым должны обладать руководители подобных начинаний», и советовала: «Надеемся, управителям сколка Иерусалима достанет мудрости изменить свои методы».

Предостережения газеты, впрочем, не остановили американских евреев: они валом валили на выставку. Англо‑еврейская пресса не забывала упомянуть в колонках светской хроники, что г‑н и г‑жа Дж. К. Харрис из Эйвондейла (штат Огайо), и мисс Хэтти Огаст из Рочестера (штат Нью‑Йорк), как и многие их единоверцы, приехали из своих городов, чтобы «осмотреть достопримечательности выставки».

Спустя некоторое время наступили Великие праздники, и несколько сот евреев отметили Йом Кипур в эрзац‑Иерусалиме: эта постановка должна была служить подтверждением (как бы это сказать?) подлинности новоиспеченного Иерусалима.

Создатели «американского Иерусалима» питали надежду после закрытия Всемирной выставки отправить его на «гастроли» и «перевезти в другие места». Но их планам не суждено было осуществиться.

«Арабы‑каменотесы», экспозиция «Иерусалим». Сент‑Луис. 1904

Экспозиция разделила судьбу выставки, которую, за исключением считанных зданий — таких, как Дворец изящных искусств (впоследствии там разместился Сент‑Луисский художественный музей), — сровняли с землей. Если что и осталось нам в наследство от Всемирной выставки 1904 года, так это песня «Встретимся в Сент‑Луисе», которую Джуди Гарленд сделала популярной спустя годы. К ее тексту, как дань уважения истории, теперь можно было бы добавить: «В будущем году — в Сент‑Луисе».

Оригинальная публикация: Our Fair City

The New York Times: МоМА по-тихому вернул картину Шагала

 

The New York Times: МоМА по-тихому вернул картину Шагала 

Подготовил Семен Чарный 14 февраля 2024
Поделиться
 
Твитнуть
 
Поделиться

На протяжении многих лет картина «Над Витебском» занимала центральное место в экспозиции Музея современного искусства (МоМА, Нью-Йорк). Работы Марка Шагала, изображающие его родной город в Российской империи, рассматриваются здесь как важная составляющая фондов музея. Об этом пишет журналист The New York Times Грэм Боули.

«Над Витебском». Марк шагал

Между тем эта работа художника-еврея на еврейскую тему ранее принадлежала галерее, которой управлял дилер-еврей в Германии в то время, когда власть захватили нацисты. Хотя провенанс картины был неясным и включал передачу этой работы немецкому банку во времена нацизма, музей десятилетиями ее хранил, что говорило о его уверенности в том, что у нее хороший провенанс.

Однако в начале февраля МоМА признал, что три года назад, без публичного объявления, «передумал» и вернул картину наследникам немецкой галереи.

Возвращение картины Шагала является одним из наиболее необычных случаев реституции произведений искусства музеем за последние годы, отчасти из-за финансового соглашения, сопровождавшего ее возвращение наследникам: те продали картину в 2023 году за 24 млн долларов.

MoMA, который приобрел работу в 1949 году, в соответствии с соглашением, заключенным компанией по реституции, представлявшей интересы семи наследников, получил 4 млн долларов в качестве компенсации за ее возврат.

Согласно судебным документам, один из наследников и эта компания, Mondex Corporation, сейчас участвуют в судебном разбирательстве по поводу гонорара компании в размере 8,5 млн долларов.

Этот наследник — Патрик Маттизен, сын основного владельца немецкой галереи Фрэнсиса Маттизена, — говорит, что путь к возвращению произведений искусства, принадлежавших его отцу, был далеко не легким.

Патрик Маттизен

В судебных документах он утверждает, что Mondex не должна была получить гонорар, поскольку нарушила свой контракт во время переговоров с МоМА, совершив такие действия, как «организация необоснованной выплаты музею 4 млн долларов без одобрения наследников». 

Маттизен, управляющий собственной лондонской галереей, также расстроен тем, что музей до начала февраля так публично и не объявил, на что согласился использовать этот платеж, а именно на создание фонда исследования провенанса имени его отца.

 

Когда МоМА попросили прокомментировать возвращение картины, музей отказался отвечать на вопросы. Вместо этого он опубликовал короткое заявление, что «сотрудничал в обширном исследовании провенанса картины» с наследниками, подтвердил получение выплаты от них и заявил, что деньги используются для поддержки фонда исследования провенанса картин, названного в честь старшего Маттизена.

В соответствии с судебными документами, Mondex заявила, что соблюдает все условия соглашения, заключенного с наследниками. Основатель компании Джеймс Палмер рассматривает возврат как справедливое урегулирование для всех вовлеченных сторон.

 

Картина Шагала, лирическая и в некоторой степени даже мистическая, входит в цикл работ, которые он создал после возвращения из Парижа в 1914 году в Витебск, свой родной город, на территории современной Беларуси. На ней изображен пожилой нищий, посреди заснеженного пейзажа, с мешком на спине и палкой в руке он плывет над крышами домов и куполом собора в Витебске.

Некоторые эксперты рассматривают эту фигуру как метафору идишского выражения, обозначающего нищего, идущего от двери к двери, «ходящего по домам».

Но лондонская галерея Маттизена, которая в 2023 году продала картину европейскому коллекционеру, предполагает, что фигура эта служит метафорой «исхода из царской России — те обездоленные эмигранты, несколько сотен тысяч, которые уехали и будут продолжать покидать Восточную Европу, оставшиеся еще в детской памяти Шагала».

 

Немецкая галерея, которой когда-то принадлежала картина, была основана Фрэнсисом Маттизеном в Берлине. Она сыграла свою роль при продаже Советским Союзом произведений из коллекции Государственного Эрмитажа в 1920-х и 1930-х годах. Но в 1933 году, когда к власти пришли нацисты, Фрэнсис Маттизен бежал из Германии, а в 1939 году галерея была закрыта.

МоМА сообщает на своем сайте, что в 1934 году галерея передала картину Шагала крупному немецкому банку «в обмен на сокращение долга». 

Dresdner Bank, который взялся за это, процветал при режиме Гитлера и помогал финансировать строительство лагеря смерти Аушвиц, что позже вынужден был признать в отчете за 2006 год.

Dresdner Bank. 1926

Но эксперт по исследованию провенанса, проработавшая в МоМА несколько лет, в написанной ею в 2017 году книге о роли Dresdner Bank на артрынке заявила, что доступные историкам документы не содержат никаких доказательств того, что работа Шагала была продана «под принуждением». Напротив, в книге Линн Ротер «Искусство через кредит» сообщается, что галерея передала картину банку, чтобы помочь погасить кредит после длительных переговоров. Эти переговоры, как говорится в книге, вел еврей — член правления банка.

Недавно Mondex представила MoMA дополнительные доказательства в подтверждение того, что сделка была несправедливой. Палмер заявил в интервью, что справедливая рыночная стоимость работ Шагала и других произведений искусства, переданных галереей банку, намного превышает непогашенную стоимость кредита.

«Следовательно, это фактически было грабежом, и [справедливость] должна быть восстановлена, — замечает Палмер. — Нацисты воспользовались ситуацией».

 

В 1935 году картина Шагала оказалась среди тысяч произведений искусства, проданных Dresdner Bank министерству финансов Пруссии для включения в фонды музеев Берлина. Многие работы тогда были приобретены банком в качестве залога по кредитам. 

Некоторые действительно остались в музеях Берлина. Организация, курирующая эти музеи, Фонд прусского культурного наследия, заявила, что она изучает, следует ли считать какие-либо из этих работ «произведениями искусства, изъятыми нацистами», на основании того, что их первоначальные владельцы были евреями.

Картину Шагала, как мы видим, не хранили в Берлине, а продали и привезли в Соединенные Штаты, где уже нью-йоркская галерея продала ее МоМА: в то время музей активно расширял свою коллекцию под руководством директора-основателя Альфреда Барра.

 

Музей описывал эту работу как одну из пяти главных картин Шагала в своей коллекции во время выставки 1957 года, посвященной 70-летию Шагала. Она находилась в коллекции МоМА на протяжении многих десятилетий, когда в 2018 году компания Mondex обратилась к Патрику Маттизену с предложением помочь ему найти работы, принадлежавшие галерее его отца. 

К тому времени музей включил работу Шагала в свой исследовательский проект по провенансу, который исследует историю владения произведениями искусства. Ротер, участвовавшая в этом исследовании, упоминала о картине в своих лекциях о проблемах таких исследований.

Марк Шагал у своей картины в Метрополитен-опере. Нью-Йорк. 1966

Позже Mondex подала в суд на Маттизена, утверждая, согласно иску, поданному в Торонто, что он не передал 39% стоимости возвращенного произведения искусства, как было указано в контракте.

Маттизен подал встречный иск. Его адвокаты заявили, что Mondex нарушила соглашение, отстранив наследников от переговоров с MoMA и согласившись на выплату 4 млн долларов.

Палмер защищает музей, заявляя, что ему следует отдать должное: он принял доказательства, представленные в ходе переговоров, которые проходили при посредничестве адвоката Кеннета Р. Фейнберга (кстати, распределявшего компенсации жертвам терактов 11 сентября).

Палмер отмечает, что сделка с MoMA напоминает урегулирование и других дел о реституции, когда наследники изъятого произведения соглашались разделить доходы от продажи с владельцами, которые невольно приобрели его годы спустя.

«Это дело не является черно-белым, — заявляет он. — И это важно, если учесть, что некоторые вопросы просто не могут быть решены».

Однако юрист Рэймонд Дж. Дауд, который рассматривал дела об изъятых произведениях искусства, в том числе дело, связанное с МоМА, заявил: для музея необычно быть частью мирового соглашения, когда он получил такую ​​крупную сумму в рамках соглашения о реституции.

«Это ненормально», — заметил он.

Еврейское царство

 

Еврейское царство

Ламед Шапиро. Перевод с идиша Исроэла Некрасова 11 февраля 2024
Поделиться85
 
Твитнуть
 
Поделиться

Поэт и прозаик Ламед (Лейви-Иешуа) Шапиро (1878–1948) прожил трудную и беспокойную жизнь, со множеством переездов между Киевом, Одессой и Варшавой, а далее Лондоном, Нью-Йорком и Лос-Анджелесом. Творческое наследие оставил камерное. В этом наследии велика была роль русской литературы, в частности Достоевского. И среди рассказов Шапиро попадаются настоящие жемчужины. Они впервые переведены на русский язык и готовятся к выходу в свет в издательстве «Книжники».

Продолжение. Начало в № 374–381

Наброски

Принципы

Луна всходила над городом, обиженно краснея. Газ и электричество, захватив шумные улицы, изгнали с них ее бледные, сентиментальные лучи, и никто ее даже не замечал. Город поймал своих жителей в колдовское кольцо, и они метались и жужжали внутри, как мухи под перевернутым стаканом.

Лейпцигер не спеша брел по улице, с ленивым любопытством наблюдая окружающую жизнь. Почти всегда бодрствующие змеи и скорпионы, задремав в укромном уголке его сердца, ненадолго оставили Лейпцигера в покое. Он смотрел по сторонам и улыбался.

Его блуждающий взгляд наткнулся на девушку. Она стояла у мясной лавки. Одета бедно, но с претензией. Голова непокрыта, лицо бледное, измученное, но по‑детски нежное. Девушка с таким несчастным видом рассматривала аппетитные копченые окорока на витрине, что Лейпцигер резко остановился. Змеи и скорпионы шевельнулись. Наверно, повернулись на другой бок.

Еврейский переулок в лунном свете. Почтовая открытка (фрагмент). Франкфурт‑на‑Майне. Начало XX века

Девушка вздрогнула и посмотрела на Лейпцигера. Он быстро отвел глаза и стремительно зашагал прочь. Но сразу почувствовал, что она идет следом. Вот она уже рядом, слева. На ходу говорит, будто не ему, а просто так:

— Я здесь близко живу, номер двадцать семь.

Лейпцигер покачал головой: «Нет». Она смотрит ему прямо в глаза и показывает рукой:

— Вот здесь, второй дом…

— Нет, не могу…

Она не отстает:

— Зайдите на минутку! Трудно, что ли?

Лейпцигер даже вспотел:

— Я… Нет, я никогда…

Она останавливается, раздосадованная. Лейпцигер тоже машинально остановился. Она странным взглядом посмотрела на него, презрительно присвистнула и отвернулась. С растерянной улыбкой Лепцигер двинулся прочь.

Змеи и скорпионы снова зашевелились. Он вспомнил, как она смотрела на витрину мясной лавки, и нерешительно сделал пару шагов назад.

Увидев, что он возвращается, она удивленно, чуть заметно усмехнулась.

— Фройляйн… Вы… Вы голодны?

Девушка нахмурилась.

— Дальше что? — спросила с явной враждебностью.

— Вы не подумайте… Поймите правильно… Если бы я… Вот, купите себе что‑нибудь на ужин! — неожиданно закончил он и сунул ей в руку серебряную монету.

Девушка отстранилась, не взяла.

— Да пойдемте же! Чего вы боитесь?

— Понимаете, я никогда…

— А я никогда милостыни не беру! — сказала она со злостью.

Лейпцигер совсем растерялся. С минуту смотрел на нее во все глаза, но вдруг расхохотался, а потом с серьезной миной заявил:

— Принцип у меня такой!

— Чего? — испуганно переспросила девушка.

Он понял ее страх и опять засмеялся. Немного подумал и робко сказал:

— Ну что, пойдем?

 

Среди полей

Над горизонтом, на западе, небо багровело, как расплавленное железо, начинающее остывать. Собиралась взойти луна. В вышине горел Юпитер; ниже, на севере, распластался ковш Большой Медведицы: искаженный квадрат и будто бы нарочно, в нарушение всех правил, изломанная ручка. Млечный Путь протянулся над миром, как легкая газовая лента, небрежно брошенная чьей‑то капризной рукой. И повсюду сверкали звезды.

Внизу было темно или, лучше сказать, серо, и в сером сумраке ощущался хаос: ни одной ясно различимой краски, ни одной четкой линии, ни одной определенной точки. Не то поле, не то голая равнина, а дальше мерещились холмы или тени, а может, там и не было ничего!.. На секунду все же возникло нечто отчетливое: вспыхнула огненная точка, и даже будто шаги послышались… Огонек сразу исчез, опять сверкнул чуть дальше и опять утонул. И там, где он появился впервые, темнота сгустилась еще больше. Что‑то взвизгнуло, зазвенело, нарисовалась какая‑то фигура, тут же с глухим стуком будто сквозь землю провалилась — и внезапно над багровым горизонтом всплыл желтоватый полукруг.

В тот же миг кто‑то развернул и набросил на поле серое, прозрачное покрывало. Оно легло, всколыхнувшись, и под ним побежали на запад какие‑то призраки. Посреди поля словно опустился с неба старый, кряжистый дуб. Широко раскинул руки‑ветви и с изумлением воззрился на светло‑желтый круг, который вдалеке поднялся над землей и покатился по небу. От дуба потянулась черная, длинная, устрашающая тень.

Под луной качались, кивая во сне золотистыми головками, тонкие колосья. Иногда они начинали шевелиться, перешептываться, будто пытаясь угомонить кого‑то, чтобы не мешал остальным спать. А луна поднималась, бледнея, и заливала светом весь мир.

С севера, из‑за горизонта, через спящие поля тянулись рельсы, уложенные на высокую насыпь. Железная дорога бежала мимо одинокого дуба, через четверть мили, у будки обходчика, поворачивала на восток и исчезала с глаз: там начинался подъем и стояли первые деревья темневшего дальше леса. Две тонкие, прямые линии холодно поблескивали в лунном свете, уходя вдаль. Но в одном месте, около дуба, одна из них, та, что с восточной стороны, неожиданно прерывалась… А через несколько шагов так же неожиданно опять начиналась и бежала дальше. А рядом лежал рельс, спокойно, будто так и надо.

Минута за минутой рождалась в тишине и — без звука, без цвета, без движения — умирала: прошлое не увеличивалось, будущее не сокращалось. Время текло бесконечным потоком.

Еле слышный, высокий звук задрожал в воздухе — и смолк. Казалось, пролетел комар, и его пение проткнуло тишину. Через пару секунд звук повторился. По рельсам пробежала легкая дрожь: по целому — мимо одинокого дерева и дальше, на втором — оборвалась и будто ушла в землю.

Все сильнее звенели рельсы, все громче становилось комариное пение. По одному рельсу убегало, на другом обрывалось. Колосья спросонья тревожно закачали головками, ветка дуба наклонилась и опять выпрямилась. По полю пролетел ветерок. И в этот момент железнодорожное полотно вздрогнуло: глубоко под землей прокатился глухой удар.

Потом второй, третий… Звук ударов равномерно, уверенно нарастал, быстрее бежала дрожь по целому рельсу, резче спотыкалась на обрубленном. Далеко, в темном лесу, мчался могучий зверь, будил спящее эхо и поднимал ветер.

Ближе!.. За будкой путевого обходчика что‑то сверкнуло. Мощный, резкий гудок. Из‑за будки выкатился горящий глаз, и сразу рядом с ним появился второй. В повороте цепочка вагонов грациозно и кокетливо изогнулась и снова выпрямилась, как натянутая струна. Огненные глаза увеличивались, весь поезд содрогался, дышал, кипел, уверенно приближался к дубу. Локоны дыма и пара развевались, как расплетенная грива лихого жеребца.

Поле пробудилось. Колосья зашевелились, освещенные луной, бледной, как сама смерть. Старый, хмурый дуб протянул к поезду ветви, высоко поднял их и тут же бессильно уронил. Оживший воздух задрожал…

Обрубленный рельс забился в конвульсиях. С того места, где он заканчивался, рвались хриплые звуки, словно глухие стоны отчаяния сквозь сжатые губы… Рвались — и тонули в земле. Казалось, железо сейчас лопнет от напряжения. Проклятые губы, почему они сжимаются? Они должны крикнуть! И крик рвался на свободу, как нечто осязаемое. И земля опять и опять душила и заглатывала его.

Широкая стальная грудь паровоза стремительно приближалась…

А отвинченный рельс лежал около насыпи, невинно поблескивая в лунном свете.