Александр Иличевский. Литература как способ найти опору

 

Александр Иличевский. Литература как способ найти опору

Беседу ведет Анна Соловей 4 февраля 2024

Поделиться120

 

Твитнуть

 

Поделиться

В минувшем году в свет вышел новый роман лауреата «Русского Букера» и «Большой книги» Александра Иличевского.  Журнал «Лехаим» побеседовал с автором о войне, работе в больнице и новой книге.

АННА СОЛОВЕЙ → Роман «Тела Платона» вышел в очень жесткое, трагичное время. Он связан с этим временем?

АЛЕКСАНДР ИЛИЧЕВСКИЙ ← Да, конечно. Он связан со временем постольку, поскольку был написан в совершенно невыносимый для меня 2022‑й. Трагический для меня лично, связанный с утратой, которую я перенес спустя две недели после начала военных действий. Все это было потрясением, от которого стала в буквальном смысле хлестать носом кровь, и этот кровавый фонтан никак не могли остановить. Такое чудовищное время, когда литература оставалась для меня единственным подспорьем. И роман писался на острие, на таком игольном острие, на котором очень трудно усидеть. Все время с него скатываешься. Все время в поисках опоры. Литература была использована, чтобы эту опору найти.

АС → Роман был написан только в этом году? Когда его читаешь, кажется, что вы пользовались многолетними дневниковыми записями, зарисовками.

АИ ← Могу поручиться, что 80% текста написано в 2022 году, они имели непосредственное отношение к периоду переживания военных действий. А это переживание очень многоплановое, со всеми вытекающими и втекающими последствиями. Отмена русской культуры, отмена тебя самого, отмена всего, что тебе дорого. Полное расставание с двумя третями жизни, которые провел в Москве. Это было чрезвычайно тяжело.

АС → Почему вы выбрали такое название?

АИ ← Математики говорят: «Платоновы тела». Я говорю: «тела Платона», поскольку мы в рамках литературы. Я же учился в физматшколе, и у нас был математический практикум, на котором мы клеили из картона эти «тела Платона» — правильные многогранники, которых на самом деле существует конечное число.

Александр Иличевский. Израиль. 2019Из личного архива

Платон относил каждый многогранник к определенной стихии — огню, земле, воде, воздуху. И тогда, на математике, на геометрии в основном, я понимал, что язык математики глубинным образом связан с идеальным миром, о котором говорил Платон. То есть стихия — это алфавит. И идея алхимическая как раз в том, что соединение стихий должно порождать новые смыслы. Вся культура — это удивительное порождение новых смыслов благодаря существованию некоего идеального алфавита. Эта идея мне очень близка. Нельзя сказать, что весь роман этому посвящен. Но по крайней мере одна повесть, ставшая основой большого текста, — она так и называется «Тела Платона».

Сюжет романа построен на том, что один крепко замолчавший писатель по электронной почте получает черновик романа Глухова, своего друга, который уходит на войну. И получает от него разрешение сделать из черновика какой‑то свой текст. Необычная ситуация. Я пытаюсь с ней разобраться, и сквозь роман проходит такое раздвоение, слияние двух субъектов. Один — субъект письма, второй — субъект восприятия письма. То есть можно смотреть на это как на союз автора и читателя.

Повествование апеллирует к тем временам, которые герои переживают в детстве. И здесь игра слов: «тела» как загадка мироздания. Как алфавит порождает вещи, как алфавит порождает смыслы, которые становятся овеществленными. Загадка существования цивилизации.

Мышление в романе текстоцентрично, он абсолютно разножанровый, многоплановый. Недавно мне пришло в голову, как этот жанр можно назвать: астероидный пояс записей рассказов.

Есть две повести внутри этого текста. Астероидный пояс обладает неким центром, но он неочевиден и таинствен. И мне это ужасно нравится. Ведь что такое смысл? Смысл — это понимание в ауре тайны и течения романа. Мне кажется, именно читатель решает такого рода задачи. Как происходит «брак» автора и читателя?.. Книги призваны не рассказывать сюжет, а порождать смыслы.

АС → Кто для вас Глухов, автор незаконченной рукописи? Он вам брат по духу, образец для подражания?

АИ ← Я думаю, альтер эго того человека, который, находясь в полной безопасности, получает этот черновик. Но альтер эго, которому приходится завидовать, из‑за того что оно более развито. В начале романа возникает ситуация, из которой понятно, что автор завидует своему оппоненту и партнеру по причине таланта, в том числе таланта человеческого. Я сейчас, задним числом, понимаю: на протяжении всего романа более или менее очевидна апелляция к юности, она очень настойчивая. В юности душа настолько податлива, что эпоха запечатлевается в сознании. То есть мы все в каком‑то смысле дети сопротивления эпохи или податливости эпохи, в зависимости от того, что с нами происходило в том или ином возрасте — около 17, 18, 20 лет.

Вот я 1970 года рождения — все самое интересное, свободолюбивое, что происходило в моей отчизне, выпало на мои 20 лет. Лет 15 назад, разговаривая с человеком, я через три минуты мог сказать, какого он года рождения с точностью до одного‑двух лет. Эта окрестность 1970 года очень важна, потому что люди видели время с такого ракурса, с которого не было видно никому. Люди постарше — у них ресантимент, помоложе — у них полное недоумение. А вот рожденные в 1970‑х отождествляли себя с ветром перемен. То есть не с теми, кто управляет ветром, а с теми, кто… оседлал ветер? Как на корриде: человек прыгает на парнокопытное и пытается на нем удержаться. Таким образом происходило все самое интересное у нас в юности, мы были детьми времени в подлинном смысле этого выражения.

АС → Поступки главного героя глуховской повести тоже имеют корни в юности, в юношеской любви.

АИ ← В повести неочевидно, что его поступок из любви. Да, из некоего заблуждения относительно своей детской увлеченности. Но любовь случилась именно телесным образом, поскольку это «тела Платона». В этом парадокс: с одной стороны, идеи идеями, а с другой стороны, тела телами. Здесь слияние тела и идеи, любовь и порождение смыслов.

АС → Итак, в какой‑то мере вы завидуете Глухову. Не потому ли, что он остался, а вы уехали?

АИ ← В этом нет зависти. Я не хочу отомстить самому себе за то, что уехал. Понимаете, для меня все, что происходило со мной в России, вдруг стало вещью, подлежащей отмене. Это не относится к культуре в целом. Но конкретно по мне отмена ударила.

Я написал большое количество текстов, посвященных отчизне. Это попытки разобраться, что там происходило, тексты, посвященные тому, как ландшафт производит характеры, как ландшафт может независимо от государства производить какие‑то фаланстеры и мыслительные, и хозяйственные. Я жил в Тарусе и души в ней не чаял.

Мне странно наблюдать свою собственную омертвелость. Мне очень трудно наблюдать себя. У Музиля есть замечательный роман «Человек без свойств». А я человек без чувств. У меня отсохло, грубо говоря, все на свете, и у меня нет никакой ностальгии. Это абсолютно несвойственная мне ситуация, поскольку я уже и ранее находился в состоянии эмиграции: в 1990‑х годах уехал в Америку, в Калифорнию. Все время, которое я там пребывал, я испытывал чудовищную ностальгию. Тосковал по всему, что осталось: по людям, по улицам, по домам, по квартирам, по запаху, по скрипу половиц на томилинской даче. Это было невыносимо. Поэтому я вернулся. Вернулся по большой любви. А сейчас я понимаю, что любви нет и возвращаться некуда, незачем.

Александр Иличевский. Сан‑Франциско. 1996Из личного архива

АС → Когда это с вами случилось?

АИ ← В момент военных действий. Бывает критическая точка, когда происходит некий фазовый переход, когда лед становится водой, а вода становится льдом. Со мной произошла такая фазовая перестройка. И, с одной стороны, это хорошо, когда нет надежды. С другой — это довольно новый тип существования. Надежда — это самое толстое мутное стекло, которое заслоняет перед тобою Б‑га. Но ситуация без опорного движения удивительна, русскому человеку это абсолютно несвойственно. Русскому человеку полагается тосковать по России. Меня же этой тоски лишила эпоха.

АС → В последний год здесь, в Израиле, мы видим много людей, оказавшихся в такой ситуации.

АИ ← Ситуация трагическая. Каждый с ней разбирается самостоятельно, и вывести какие‑то общие законы существования в этой новой пустоте невозможно. Мы находимся в точке катастрофы, когда поведение системы совершенно не предопределено. И сейчас делать выводы, которые могут претендовать на закономерность, это абсолютная глупость. Мы в состоянии беспомощности и перед лицом времени, и перед лицом эпохи, и перед лицом какого‑то вечного существования. Я так это ощущаю.

АС → Вы говорите, что для вас текст — это спасение. А ваша работа в иерусалимской больнице в отделении радиотерапии не стала спасением?

АИ ← Мы с вами сейчас сидим в бункере госпиталя «Хадасса Эйн Карем» на минус каком‑то этаже. Мы занимаемся радиологией, и, чтобы среда была защищена от радиации, излучаемой медицинскими ускорителями, приходится работать в бункере. Такое госпитальное существование. Мне очень повезло, потому что госпиталь — это фаланстер, некое идеализированное пространство, в котором все заинтересованы друг в друге. Коллеги заинтересованы в том, чтобы вылечить людей, пациенты заинтересованы в том, чтобы вылечиться. Это немного такое существование сквозь розовые очки. И оно смягчает мое состояние, делает его не таким болезненным.

АС → В драматической ситуации такая работа спасает. Но все же это не работа вашей мечты? Когда вы приехали в Израиль, вы искали что‑то, связанное с литературой.

АИ ← Знаете, это именно работа моей мечты, поскольку я довольно поздно нашел профессиональное применение. Уже почти десять лет как я занимаюсь этим, достаточный срок, чтобы сказать: мне это нравится. У меня бабушка была врачом. Быть причастным к врачебному делу — меня это заводит.

АС → Онкологическое отделение — довольно депрессивное место…

АИ ← Мой товарищ, врач, говорил: у каждого хорошего врача есть свое кладбище за спиной. И твоя задача — сделать это кладбище как можно менее населенным. Рак — болезнь смертоносная, но даже на протяжении своего опыта я вижу поразительное продвижение в этой области. Уверяю вас, все самые лучшие достижения цивилизации направлены на борьбу с раком.

АС → И на войну…

АИ ← Да, и на войну. Тут уж как повезет. Я коснулся и того, и другого. Я же выпускник Московского физико‑технического института, и мне доводилось засыпать от скуки внутри баллистической ракеты «Сатана». Она стояла у нас в ангаре — не макет, а учебная ракета. Да, у физико‑технического института, как и у всей фундаментальной и прикладной науки, в конечном счете точка приложения — развитие военных мощностей.

АС → «Военные действия уничтожили не только территории, но и необходимость издаваться. А где еще имеет смысл издаваться, как не в Отчизне»? Это цитата из романа «Тела Платона». Это разве не эмигрантская тоска?

АИ ← Это симуляция эмигрантской тоски. Потому что человек не блоха, он ко всему привыкнет, в том числе к тоске. Тем более это не вещь буквальная, но вещь сочиненная. Я сочиняю характер человека, который пишет. Но если говорить по этому поводу обо мне, то я писатель, который с точки зрения больших чисел не существует. То есть мои тиражи, мои читатели — это совершенно малая величина.

АС → Но вы же лауреат разных престижных премий…

АИ ← Это не помогает.

АС → Я лично знаю настоящих ваших фанатов в разных странах, причем самого разного возраста!

АИ ← Для меня круг моих читателей, само его существование удивительно, просто чудо света. Культура ведь вещь виртуальная. Первое виртуальное изобретение, наверное, деньги, но культура по древности где‑то на уровне денег. А сейчас выясняется, что нет ничего более твердого, чем виртуальные сущности. Как мы жили без мобильного телефона? Мы с трудом вспоминаем. То есть вот это осуществленное бытие, которое наблюдается на экране смартфона, уже совершенно точно неуничтожимая вещь.

Когда-то мне приходила в голову мысль: а что будет с текстом, если везде выключится свет? Поэтому я всегда таскал с собой черновики, берег их. Я до сих пор пишу от руки. Но выясняется, что бумага — это пшик по сравнению с серверами, на которых в нескольких распределенных кладовых можно хранить файлы. Другое дело, что письмо как таковое, его моторика позволяет стилистически мыслить по‑другому и быть отличным в лучшую сторону от того, что пишется на экране. Но это другая тема.

АС → В «Телах Платона» есть не только вопросы, вы подводите читателя и к каким‑то ответам…

АИ ← На чьей стороне правда, грубо говоря? Роман посвящен не этому. Но это одна из частей в логике романа. Мы же знаем, что вера обладает другой стороной медали. Я недавно писал о Базарове, о том, что бывает такая вера, которая является галлюцинацией. И не факт, что тот свет, на который летит мотылек, не обладает свойством ядерного взрыва. Чтобы разобраться, где вера истинная, где ложная, нужно произвести некую мыслительную работу, поскольку мы знаем: благие намерения ведут в ад. Отсюда следует, что ни одно из больших зол в мире не делается без веры в то, что происходит нечто доброе. Гитлер, уничтожая евреев, тоже верил, что занимается правильным делом. Есть ложь и есть истина. И те, кто по ту сторону, во лжи, верят в то, что они правы. И чтобы доказать, что они не правы, необходимо произвести некие интеллектуальные и душевные усилия.

Для меня самого «Тела Платона» — это опыт письма, которое пытается нащупать некую опору. Если можно было бы чем‑то оттолкнуться, то только кончиком авторучки. Или оттолкнуться от клавиш — в зависимости от того, чем ты пользуешься.

Тела Платона

 

Тела Платона

Александр Иличевский 4 февраля 2024

Поделиться270

 

Твитнуть

 

Поделиться

В издательстве Freedom Letters вышел роман «Тела Платона» Александра Иличевского, лауреата «Русского Букера» и «Большой книги». Писатель уже давно живет в Израиле, но герои его книги обитают в Москве и Иерусалиме, Италии и Америке. Как всегда в прозе Иличевского, большую роль в романе играют характеристики пространства и ландшафта.

Роман написан в 2022 году. Некий безвестный писатель Н. Глухов, перед тем как отправиться в зону боевых действий, присылает главному герою свои черновики. С этого начинается повествование. Жанровые и прочие особенности текста лучше всего объясняет сам автор: «То, что мне пишется сейчас, это своего рода астероидный пояс записей, историй, набросков, возможностей определенных сюжетов, набор метароманов, когда требуется не писать роман, а говорить о возможности того или иного сочинения. И на самом деле это оказывается даже интересней самого продукта».

 

Александр Иличевский
Тела Платона
Freedom Letters, 2023. — 346 с.

*  *  *

С Глуховым в юности всегда было интересно и надежно выбраться в какое‑нибудь безрассудное путешествие. Сплавиться по сибирской реке, пожить без денег на крымском берегу в палатке, забуриться на необитаемый остров в дебрях волжской дельты или попытаться перейти границу с Ираном.

При избытке свободного времени (программист) он совершенно не чувствовал рисковости приключений и доверял моим интуициям. А они были примерно такие же безрассудные, как художественный вымысел.

Однажды мы с ним в совершенно диком месте, пересекая Волгу, тонули на байдарке, груженной скудными запасами, снарягой и моими черновиками. Но спаслись и выудили все пожитки.

И в конце каждого похода, перед тем как расстаться (происходило это обычно на «Комсомольской»), я его неизменно спрашивал: «Ну как, Глухов, тебе понравилось?» — «Да, запомнится», — стоически отвечал он.

Так вот, в определенном возрасте начинаешь к жизни относиться как Глухов к походам: что‑что, а запомнится точно.

Александр Иличевский. Москва. 2008Фото: Анна Шмитько

*  *  *

Я родился в Сумгаите в 1970 году. Жил в Воскресенске, Москве, Долгопрудном, Реховоте, снова в Москве, Сан‑Франциско, Сакраменто, Тускалусе, Тарусе, Тель‑Авиве, Иерусалиме и вот теперь в Бар‑Гиоре. Все это крохотные городки и селения, столицы безвестности и провинций. Это при том, что, начиная работу, я всегда принимаюсь за Вселенную. Однако даже теперь никакая машина времени не сделает мое прошлое соблазнительным, хотя иногда я был счастлив. И все же заставить меня прожить такое еще раз — нет уж, увольте.

В какой‑то ведомости я числюсь изобретателем прозрачных камней. Однажды я ехал из Сакраменто в Сан‑Хосе на поезде. И где‑то по пути на страшной скорости локомотив сшиб на переезде тележку, полную барахла бездомного, который успел отскочить. Поезд затормозил, и это мне рассказал кондуктор. Я слышал проволочный звук удара, будто кто‑то провел по натянутым слабо струнам.

Вот как судьба поступает с тележкой, груженной и моими намерениями.

Та железная дорога была когда‑то путем битников, заскакивавших в вагоны грузового поезда без спросу. Когда‑то и я путешествовал в осенний Крым в теплушке с четырьмя лошадьми, спал на сене, просыпался в яблоневом саду, в пристанционном тумане. Все самое важное в моей жизни всегда происходило помимо моей воли.

Однажды девушка, с которой у меня в юности был роман, сказала: «Знаешь, ты похож на святого Себастьяна из Дрезденской галереи». В самом деле, сходство имелось, и мы ему удивились. Но теперь я понимаю главное: главное — стрелы. Стрелы намерений и столб судьбы — вот все, чем мы держимся. В каком‑то смысле так и устроен мир — не на китах он стоит и не на Ньютоне и Эйнштейне. А держится на стрелах.

Однажды отец рассказал мне, что, когда работал на заводе Pasco, он, чтобы посылать мне немного денег, старался сэкономить на мотеле и потому ночевал в машине, запарковав ее на площади перед заводом. Но на третий день приехали полицейские и спросили его: «Против чего бастуешь?» Отец отправился в гостиницу. Он не сказал им, что его сын поэт, что обратно до дома два часа езды вдоль берега реки Сакраменто и, поскольку в некоторых местах на этой дороге нет отбойников, он возит с собой молоток под пассажирским ковриком, чтобы выбить стекло машины, когда заснет и свалится в реку.

Иногда я вспоминаю этот случай. Мы дети своих родителей и яблонь. Вот почему я тоже вожу монтировку под ковриком с пассажирской стороны. У меня тоже есть своя черная река, в которую я опасаюсь свалиться во сне.

*  *  *

Бабушка Циля всегда отличалась отменным нигилизмом, который начинался с мизантропии. Семейное предание гласит, когда меня принесли из роддома, она пробормотала: «Ну, вот еще один мученик народился». Мама этого свекрови так и не простила, но всегда ее жалела. Впрочем, как еще было относиться к женщине, потерявшей в войну мужа и дочь и оставшейся с двумя маленькими сыновьями одной. Военный врач, бабушка Циля вторую половину стажа проработала на скорой помощи. Ее самый частый диагноз назывался так: simulanticus naturalicus. Я бывал счастлив, когда она брала меня с собой на вызовы. Это было настоящим путешествием — например, в какие‑нибудь апшеронские трущобы, где случилась вспышка дизентерии. Образ жизни у нее был простой: работа, собаки–кошки — и чтение медицинской и художественной литературы. Дом был набит книгами, во дворе обитали несчетные котообразные, из которых я помню безумную Машку, способную с голодухи сожрать неразмороженного минтая целиком, и старого кота Аксакала, засыпавшего на ходу, пересекая веранду: бредет, бредет и брык — валится на бок, и так раза три, пока достигнет двери. Псы были злющие, мощные, с обрезанными ушами и хвостами, — когда они на издыхании возвращались после очередной собачьей свадьбы, бабушка снова принималась штопать их шкуры специальной ниткой, наклонившись из плетеного кресла‑качалки, стоявшего в саду. Циля работала в режиме сутки через двое и имела способность засыпать в любую минуту. Читала она чаще всего Чехова и Толстого, всю сотню томов, с письмами и дневниками. Засыпала среди страниц, просыпалась среди страниц, читала дальше… Еще она слушала BBC и радио «Свобода», для пущей слышимости поместив плашмя радиоприемник в пустой медный таз, где варила варенье из лепестков роз, инжира и других сокровищ сада. Людей, повторюсь, она недолюбливала, и завоевать ее расположение было трудно. Меня она несколько раз выгоняла из дома, но всегдашняя рассеянность заменяла ей прощение и мне примирение. Впрочем, я не сильно обижался, благодаря внушениям матери, и тем более у меня в трех верстах имелось иное убежище — дом моей другой бабушки, совершенно ангельского человека. Вспоминаю я обеих часто — как‑то получилось, что они всегда со мной — включая всецело телесно, я помню их не только до последней черточки характера, но и каждую морщинку. И Цилю я вспоминаю особенно сейчас, когда взялся перечитывать Чехова — с его важнейшим рецептом: «Садиться писать следует только с холодной головой». Рецепт этот медицинский, ибо только с холодной головой можно кого‑нибудь вылечить.

*  *  *

Если коротко, смерть других ставит под сомнение ваше собственное существование. Особенно если это родители. Струна, связывавшая вас с теми, кто произвел на свет ваши боль и наслаждение, звучит при обрыве пронзительно и нестерпимо. Тем не менее некоторые пытаются этот звук развернуть в элегию.

Когда умирает мать, рвется еще и пуповина. Все время слышу мамин голос: делай то, не делай это. Мать — особенно тревожная мать — это проблема для ребенка и, следовательно, для мироздания. Семья моей мамы — сплошь ссыльные, иными словами, пришибленные, жители Пришибов: этому названию небольших поселков несть числа на границах империи. Сталинское время — страх быть сосланным снова (и теперь в более прохладные края) — вот что владело членами моей семьи в течение двадцатого века. Естественно, печать тревоги осталась на потомках.

Когда мы с мамой должны были встретиться в городе, это происходило всегда на том же самом месте — на Тверской у телеграфа. Всегда буду помнить, как поднимался однажды от метро мимо гостиницы «Интурист» и увидел маму, стоявшую на тротуаре посреди московского июня с дорогущими лайковыми перчатками в руках. Мама стояла и плакала. В тот день объявили результаты зачисления студентов в МФТИ, и она не знала, что я поступил, всегда предполагая худшее. Перчатки она купила потому, что я всегда о них мечтал, обходясь варежками. Заплаканная, она протянула мне перчатки, а я обнял ее, и мы пошли на телефонный переговорный пункт сообщать отцу об успехе.

Когда умирает мать, обваливается половина мира, исчезают стены между тобой и пустотой.

*  *  *

Людей жалко больше, чем историю. Люди — мы все так или иначе стали беженцами. Мы все покинули раковины своих представлений и теперь болтаемся в мутной взвеси штормовой волны. Ничего хорошего в этих приключениях нет. Как нет почти ничего полезного в эмиграции как таковой. Зато есть некий союз между тобой и судьбой, не всегда прочный, но сама возможность такого сотрудничества с провидением иногда может вывести на новый уровень восприятия самого себя. В любом случае лучше сотрудничать с Б‑гом, чем с властями. Те же, кто остался, рано или поздно выедут на свои дачи, посадят огурцы и цветочки, станут ходить на речку купаться, любоваться лесами и полями — и постепенно забудут саму постановку проблемы. Так устроен человек — он не блоха, ко всему привыкнет. В этом есть отчетливая низость, конечно. Случались ситуации в истории, когда целые национальные культуры бывали исторгнуты прочь из своих земель. Но удивительным образом продолжали существовать в небесном своем качестве. Однако возможным это сохранение становилось только с помощью текста. Иными словами, сейчас невероятно важным для культуры становится текст. Ясно, что пока еще вопрос — время ли браться за слова, ибо скорбь всесильна и затыкает рот комом немоты. Но придет пора, когда сознание потребует от действительности прав на выживание — и тексты станут той движущей силой, благодаря которой начнет работать процесс воссоздания по крупицам того, что было поругано, растоптано, размолото, сожжено.

*  *  *

В целом Глухов был, очевидно, восходящий и обреченный на неприкаянность гений, шедший своим неизведанным путем. Он писал кружевные, полные воздуха стихи со множеством местоимений и издал их потом безымянно — без имени автора на как бы слепой обложке. Любимец девиц, ценящих ум и нежность, он, разумеется, некоторых раздражал. Занимал деньги и не отдавал, мог забрести в чужую комнату и умять с голодухи сковородку жареной картошки, доходившей под крышкой на электроплитке, покуда хозяева мыли посуду и метались по комнатам, одалживая у соседей хлеб. Симпатичный и тонкий, Глухов был знаменит еще тем, что мог спать с какой‑нибудь девушкой в одной постели, но к ней не притронуться. Рожденный в Ленинграде, в этом особом городе, чьи бесконечные набережные и близость открытого моря превращали человека в существо мечтательное, он был для нас почти инопланетянин. Глухов безотказно решал нам сложные задачи по квантовой механике и самостоятельно занимался неизведанной супергравитацией. Выросший без отца, он часто ссорился с матерью, остававшейся в квартире на Каменноостровском проспекте вместе с лежачей свекровью и нездоровым младшим сыном, который среди прочего мучился еще и суицидальными наклонностями. Кто бывал у Глухова в гостях, знал, что он жил в квартире на высоком этаже, с установленными на окнах решетками. Я сам слышал однажды, когда его позвали к телефону на вахте: звонила соцработник во время очередного приступа у брата, и Никита строго отчитывал его, требовал закрыть окно, потому что, во‑первых, холодно и, во‑вторых, потому что «потому».

Знали мы еще, что мать Глухова показывала стихи сына другу Бродского — Анатолию Найману, который был когда‑то дружен с ней в молодости. Найман отозвался так: поэтическое содержание присутствует, а вот языкового вещества не хватает. Говорят, Глухов не принял этот отзыв.

*  *  *

Кто хотя бы однажды зимою в Москве покупал в неотапливаемом киоске бутылку замороженного пива, а потом оттаивал ее на груди по дороге в общагу, скажем, в метро и затем в вагоне электрички, этот человек знает о времени кое‑что особенное. Все‑таки какая‑то неуничтожимая нить связывает меня — когда‑то двадцатилетнего — и нынешнего. Вероятно, сделана она, эта нить, из особенно прочных волокон, наверное, их происхождение гравитационное, хотелось бы верить, что космическое, — то, что не дает распасться Млечному Пути.

Сбывшееся благословение. Кролевец

 

Сбывшееся благословение. Кролевец

Давид Шехтер 5 февраля 2024

Поделиться

 

Твитнуть

 

Поделиться

Таких местечек, как Кролевец, немало было в Черниговской губернии. Впрочем, для этого населенного пункта, расположенного неподалеку от Сум, скорей подходило называться городком. И до революции, и после нее, вплоть до немецкой оккупации, евреи составляли чуть больше 10 процентов 13‑тысячного населения. Но их присутствие сразу бросалось в глаза: евреи держали много магазинов, в том числе на главной улице, а еврейские мастерские, выполнявшие разнообразные работы, были разбросаны по всей территории городка. Так что идиш слышался на каждом шагу. Да и на ярмарки, которые проводились в Кролевце несколько раз в год, съезжалось немало еврейских торговцев со всей Украины. Проведению ярмарок в конце XIX века способствовали прокладка железной дороги Киев — Москва, прошедшей через Кролевец, и строительство в городке железнодорожной станции.

Во время Гражданской войны городок несколько раз переходил из рук в руки: красных меняли деникинцы, тех — солдаты директории, петлюровцы и снова красные. Окончательно советская власть установилась здесь в 1919 году, вскоре после того, как бандиты Скоропадского устроили кровавый еврейский погром. Красные, точнее евсеки, тоже громили. Но не самих евреев, а их культуру и религию. До революции пять синагог Кролевца всегда были полны народу. Работали хедеры, Талмуд Тора, с десяток частных меламедов. А в единственной кошерной мясной лавке «атлиз» было не протолкнуться.

Базарная площадь. Издательство и книжный магазин Левина и Айзиковича. Кролевец. Начало XX века

Об этом расцвете еврейской жизни в Кролевце Хейшке знал только по рассказам старших. В первые же послереволюционные годы евсеки закрыли две синагоги, оставив лишь «старую», «новую» и «рыночную» на базаре. Сколько сделок было совершено в этой «рыночной» синагоге, сколько еврейских купцов находили в ней отдохновение от ярмарочной сутолоки в трех ежедневных молитвах! Все это осталось в прошлом. Незадолго до рождения Хейшке закрыли еще две синагоги, оставив только «старую». В ней и молился мальчик с тех пор, как себя помнил.

Здание «новой» синагоги находилось напротив «старой», и в нем оборудовали ткацкую фабрику. Летом, возвращаясь с молитвы, Хейшке не раз заглядывал в ее распахнутые окна, пытаясь найти хоть какие‑то следы еврейского присутствия. Но тщетно. Все было старательно уничтожено — сломано, выброшено, замазано. Челноки станков исправно бегали взад‑вперед, работницы деловито сновали по большому залу, где станки стояли в три ряда, а на стенах, покрытых белой известью, висели кумачовые транспаранты и портреты вождей.

О мясной кошерной лавке мальчику рассказывали как о какой‑то сказке. Еще бы, ведь в любой день, кроме субботы, в ней можно было купить и говядину, и баранину, и курятину. Причем уже высоленные, вымоченные и разделанные. Покупай кусок, который тебе нравится, и сразу в готовку. А теперь, спустя 20 лет после прихода советской власти, в Кролевце остался всего один шойхет Гилель. Официально он где‑то работал, а дома, с величайшей предосторожностью, резал кур. Принести ему курицу открыто было нельзя — сразу бы увидели и донесли. Поэтому живую, а потом зарезанную птицу прятали на дно кошелки. О резке коровы или даже барашка Гилель и думать боялся. Утверждать, что режет он для собственных нужд, было смешно: куда ему, бездетному вдовцу, столько мяса. А кошерный убой считался чуть ли не контрреволюционной деятельностью. За кошерно зарезанную корову можно было загреметь в лагеря по 58‑й статье лет на десять. Вот и прятались женщины, идя к Гилелю, прятался и Гилель, устроив машхету (птицерезку) в подвале своего дома.

Когда мать впервые взяла к нему с собой Хейшке, она долго втолковывала, как следует себя вести по дороге к шойхету и что никому постороннему ни в коем случае нельзя говорить, зачем они к нему ходили. А когда Хейшке исполнилось десять лет, он уже сам ходил к шойхету, соблюдая все правила конспирации. Но вот попробовать говядину и баранину Хейшке смог, только уехав из Кролевца в Москву.

Единственную в городке микву, еврейскую баню, евсеки разнесли почти сразу после установления советской власти. Но еврейские, да и нееврейские мальчишки активно пользовались ее торчащими из воды полуразрушенными стенами. Миква располагалась в небольшом озерце, в которое перетекала речка. Зимой оно промерзало и превращалось в гладкий каток. Спуститься к нему можно было по пологому обрыву, который зимой мальчишки превращали в горку. На самодельных санках, а то и просто на куске доски они съезжали с обрыва прямо на ледяную гладь озерца. Высшим шиком считалось, тормозя каблуками или валенками, объехать вокруг стен миквы и завершить круг, приблизившись к стене и коснувшись ее рукой.

От еврейских магазинов, лавок и мастерских тоже почти ничего не осталось. Зато открылись несколько фабрик, на которые за гроши загнали трудиться еврейских мастеровых. Официально работали только четыре еврейских частника, которых до поры до времени не трогали.

Два из них были балагулами — так в Кролевце, да и по всей Украине называли ломовых извозчиков. Название это широко использовали и неевреи, не зная, что произошло оно от ивритских слов «бааль агола» ( «хозяин телеги»). Занимались эти балагулы перевозом пассажиров и их вещей из городка на железнодорожную станцию и обратно.

Третий еврейский частник был водовозом. О канализации и водопроводе в Кролевце слыхом не слыхивали. Как и 200 дет назад, когда был основан городок, его жители в конце 1930‑х годов черпали воду из колодцев. С раннего утра водовоз набирал полную бочку воды и развозил ее по городку для тех, у кого не было сил или желания таскать ведра.

Четвертым частником был фотограф, считавшийся местной достопримечательностью. Хейшке даже запомнил его фамилию — Астров, настолько он был знаменит среди жителей городка. Астров всегда ходил в костюме — летом светлом, в крупную клетку, а зимой в черном, с жилеткой. Этим он разительно отличался от остальных жителей, большая часть которых носила латаную‑перелатаную одежку. Кроме того, Астров был владельцем единственного в Кролевце двухколесного велосипеда, на котором разъезжал в своем клетчатом костюме, такой же клетчатой кепке и больших автомобильных очках. К рулю велосипеда была приделана настоящая автомобильная груша, а не звонок, и Астров с явным удовольствием жал на нее по поводу и без повода, оглашая улицы Кролевца пронзительными звуками. Ходил он важно, степенно, всем своим видом показывая: такого, как я, больше нигде не сыщешь. И действительно, он делал такие мастерские фотопортреты, что фотографироваться к нему приезжали из Сум и даже из Чернигова.

Здание синагоги в Кролевце, национализированное в годы советской власти. Сейчас в нем находится городская школа искусств

И все же, несмотря на разорение еврейской жизни, Кролевец можно было назвать тихим оазисом среди кровавой пустыни энкаведистского террора. Здесь арестовали всего несколько человек, что было, конечно, немало, ведь каждая погубленная жизнь — это трагедия. Но по сравнению с другими городками и местечками Черниговщины, где брали десятками, а то и сотнями, это не считалось. И пусть одна, но практически беспрепятственно здесь действовала Старая синагога. В Кролевце открыто ходили по улицам три мальчика, из‑под кепок которых торчали пейсики. Власти знали, что они учатся не в советской школе, а дома с дедушкой, религиозным мракобесом. Знали, и не трогали ни их, ни дедушку с родителями. И самое главное, в Кролевце вот уже несколько лет работала подпольная ешива «Томхей тмимим», в которой учились шесть парней ‑ тмимим. Разнюхай об этом евсеки с энкаведистами, все ученики с учителями и дававшие им приют немедленно отправились бы к «белым медведям». Но немногие посвященные умели хранить тайну, и в Кролевце еврейские юноши, несмотря на антирелигиозный террор, даже в 1930‑х годах продолжали углубленно изучать Талмуд и хсидус.

Недельная глава «Мишпатим». Б‑г подталкивает нас в нужном направлении

 

Недельная глава «Мишпатим». Б‑г подталкивает нас в нужном направлении

Джонатан Сакс. Перевод с английского Светланы Силаковой 5 февраля 2024

Поделиться

 

Твитнуть

 

Поделиться

Вначале, в «Итро», приведены Асерет а‑диброт, «Десять речений», или общие принципы. А теперь, в «Мишпатим», они изложены подробно. Вот начало: «Если купишь раба‑еврея, пусть он служит шесть лет, а на седьмой год он должен стать свободным без выкупа… Но если раб заявит: “Я люблю своего хозяина, свою жену и детей — не пойду на волю”, то пусть хозяин приведет его к судьям и подведет его к двери или к дверному косяку. Пусть хозяин проколет ему ухо шилом, и тот навеки останется его рабом» (Шмот, 21:2–6).

Напрашивается вопрос. Зачем начинать именно здесь? В Торе 613 заповедей. Почему именно здесь начинается «Мишпатим», первый свод законов?

И ответ очевиден. В недавнем прошлом сыны Израиля подвергались порабощению в Египте. Должно быть, это произошло с ними небеспричинно, ведь Б‑г заранее знал, что это произойдет. Очевидно, это произошло по Его умыслу. За много столетий до этих времен Он сказал Аврааму, что это случится: «Когда солнце склонилось к закату, Аврам погрузился в глубокий сон. Тьма и великий ужас обуяли его. [Г‑сподь] сказал Авраму: “Знай, что твоим потомкам суждено стать переселенцами в чужой стране, где их поработят и будут угнетать четыреста лет”» (Берешит, 15:12–13).

По‑видимому, для сынов Израиля это был необходимый первый опыт существования в качестве нации. От начала истории человечества Б‑г свободы стремился к тому, чтобы свободные люди поклонялись ему свободно, без принуждения. Но люди снова и снова злоупотребляли свободой: сначала так поступили Адам и Хава, затем Каин, затем поколение Потопа, затем строители Вавилона.

Б‑г начал сызнова, на сей раз — не со всего человечества, а с одного мужчины, с одной женщины, с одной семьи, которые стали первопроходцами на пути свободы. Но свобода — тяжелая ноша. Всякий из нас стремится к свободе для себя, но свободу других мы не признаем, если она становится помехой для нашей собственной. Это доподлинно так: ведь потомки Авраама в третьем поколении, братья Йосефа, ничтоже сумняшеся продали Йосефа в рабство: вот трагедия, которая закончилась лишь в тот момент, когда Йеуда вызвался пожертвовать собственной свободой ради освобождения брата Биньямина.

Потребовался коллективный опыт сынов Израиля, их глубоко выстраданный, основательный, личный, изнурительный, горький опыт рабства — памятные переживания, о которых им было заповедано никогда не забывать, — чтобы превратить их в народ, который не будет порабощать своих братьев и сестер, народ, способный построить свободное общество — достичь цели, которая в мире людей дается всего труднее.

Поэтому неудивительно, что первые законы, которые им заповедано было выполнять после дарования Торы на Синае, касались рабства.

Странно было бы, если бы эти законы касались чего‑то иного. Но тут возникает главный вопрос. Если Б‑г не хочет, чтобы рабство существовало, если Он считает рабство оскорбительным для человеческой природы, почему Он не отменил рабство сразу же? Почему дозволил сохранение рабства, пусть даже в ограниченной и регулируемой законами форме? Мыслимо ли, что Б‑г, который может выжать воду из скалы, ниспослать с небес ман и осушить море, не может сделать так, чтобы люди начали вести себя иначе? Неужели есть сферы, где Всесильный бессилен?

Еврей. Иллюстрация Моше Лилиена к сборнику поэм «Песни гетто» Мориса Розенфельда. Почтовая открытка. (фрагмент). Около 1910

В 2008 году экономист Ричард Талер и профессор правоведения Касс Санстейн выпустили интереснейшую книгу под названием «Nudge. Архитектура выбора». В ней рассмотрена одна из основополагающих загадок логики свободы. С одной стороны, свобода появляется, если не перебарщивать с законодательным регулированием. А значит, нужно выделить правовое пространство, в пределах которого люди вправе делать выбор.

С другой стороны, люди, как известно, не всегда делают правильный выбор. Старая модель, из которой исходила классическая экономика, гласящая, что, если людям ничего не навязывать, они будут делать выбор рационально, оказалась неверной. Мы существа глубоко иррациональные. Это открытие было сделано при активном участии нескольких еврейских ученых. Психологи Соломон Аш и Стэнли Милгрэм показали, что на нас очень влияет наше желание подстраиваться под окружающих, даже если мы знаем, что окружающие ошибаются. Израильские экономисты Даниэль Канеман и Амос Тверски показали: даже когда мы принимаем решения в области экономики, то просчитываем их последствия зачастую неверно и не осознаем свои мотивы. Кстати, за это открытие Канеман получил Нобелевскую премию.

Как же удержать людей от пагубных поступков, не отняв у них свободу? Талер и Санстейн указывают, что на людей можно влиять не впрямую. Например, в столовой поставить кушанья, полезные для здоровья, на виду — там, где взгляд сразу в них упирается, а вредные кушанья убрать в труднодоступный закоулок. Тем самым можно тонко перенастроить «архитектуру выбора» (как называют это Талер и Санстейн) в людском сознании.

Именно это делает Б‑г в случае с рабством. Он не отменяет рабство, но налагает на него ограничения, дабы запустить процесс, который предсказуемо, пусть даже спустя много столетий, побудит людей по их собственному разумению рабство упразднить.

Раб‑еврей спустя шесть лет должен стать свободным человеком. Если раб настолько привык к своему статусу, что не хочет становиться свободным, его вынуждают к участию в позорной церемонии — прокалывании уха, и эта отметина отныне остается зримым символом позора. Раз в семь дней — в шабат — запрещено принуждать рабов к труду. Все эти предписания приводят к тому, что статус раба превращается из пожизненного удела во временное положение, причем это положение считается унизительным, а не неизбежной частью людского удела.

Почему Б‑г избрал такой способ действий? Потому что если людям в принципе следует быть свободными, то и решение об отмене рабства они должны принять сами, по своему выбору. Потребовался режим террора после Французской революции, чтобы показать, как глубоко ошибался Руссо, заявляя в «Общественном договоре»: если понадобится, людей надо принуждать к свободе. Его идея, сочетающая несовместимые понятия, привела к тоталитарной демократии (так, кстати, называется блестящая книга Дж. Л. Талмона об идеях, стоявших за Французской революцией).

Как сказал Маймонид, Б‑г может изменить природу, но не может изменить или предпочитает не менять природу человека, и дело так обстоит потому, что для иудаизма принцип свободы человека — краеугольный. Поэтому Он не мог мигом отменить рабство, но мог изменить нашу архитектуру выбора. Проще говоря, подтолкнуть нас в нужном направлении, дать понять, что порабощать людей нехорошо, но отмена рабства — шаг, который мы должны совершить сами, со временем, когда созреем, когда дойдем до этой мысли своим умом. Конечно, это заняло очень много времени, а в Америке не обошлось и без гражданской войны, но все же рабство отменили.

В некоторых вопросах Б‑г подталкивает нас в правильном направлении. А остаток пути мы должны проделать сами.