The Wall Street Journal: О книге «Варшавский завет: воспоминания выжившей»

Аналитика 15.11.2024

Рохл Ауэрбах подробно и бескомпромиссно описала ужасы жизни при нацистском режиме.

Оставайтесь в курсе последних событий! Подписывайтесь на наш канал в Telegram.

Photo by Robert Noreiko on Unsplash

В апреле 2023 года на памятной церемонии в честь 80-летия со дня восстания в Варшавском гетто президент Германии Франк-Вальтер Штайнмайер прочел отрывок из дневника, написанного в невыносимых условиях, которые и привели к бунту. «Невероятная живучесть варшавских евреев ни к чему не привела. Они громогласно протестуют и защищаются до последнего часа, до последней минуты, но этот час, эта минута непременно настанет»

Автор этих строк, Рохл Ауэрбах, два с половиной года провела в гетто, но за месяц до апрельского восстания 1943 года, обреченного на провал, ей удалось бежать. Ее воспоминания, один из самых страшных документов той поры, теперь можно прочесть по-английски в переводе Сэмюэла Кассова. В «Варшавском завете» — оригинал его написан на идише — наблюдения военных лет перемежаются размышлениями, записанными постфактум, через тридцать лет после описываемых событий. Это сообщает книге и документальную ясность, и беллетристический стиль. Точность историка у автора сочетается с зоркостью выжившей.

В межвоенные годы Рохл Ауэрбах (1899-1976) была известна в еврейских литературных кругах, дружила с писателями-модернистами вроде Бруно Шульца и даже помогала ему в начале его творческого пути. И когда в сентябре 1939 года Польша вступила в войну, историк Эммануэль Рингельблюм, друг и наставник Ауэрбах, уговорил ее остаться в столице и взять на себя руководство бесплатной столовой. «Не всем позволено бежать», — сказал ей Рингельблюм. Ауэрбах приступила к готовке, по ее словам, «в тот же самый день, когда Гитлер приехал в Варшаву принимать парад победы».

Заведение Ауэрбах находилось в квартале, который с ноября 1940 года оказался в пределах гетто. В день там столовалось около двух тысяч голодающих «посетителей». Давали им жидкий суп с овсянкой и ячменем, порой к нему прилагался ломтик черного хлеба, в котором мука «мешалась с клеем и глиной». Ауэрбах, по ее словам, находилась «на передовой борьбы с голодом» и благодаря этому видела много такого «в историческом катаклизме, разыгрывавшемся в бесчисленном множестве индивидуальных вариаций», чего не видели другие.

Как и другой обитатель гетто, Хаим-Аарон Каплан, автор знаменитого дневника, Ауэрбах описывает улицы, кишащие торговцами, контрабандистами и поющими нищими. Особенно проницательно Ауэрбах изображает обычных людей, пытающихся в таких обстоятельствах сохранить честь и достоинство. Ауэрбах отмечает, что в гетто царил дух солидарности и самопомощи, и от пищи духовной он зависел не в меньшей степени, чем от материальной.

На улице Лешно, к примеру, находилась не только столовая Ауэрбах, но и театры: местные называли Лешно «Бродвеем гетто». Ауэрбах выводит образы тех, кто, по ее словам, воплощал собой «утверждение жизни перед лицом смерти»: библиотекарей, выдававших детям книги, лекторов, которых публика слушала, затаив дыхание, бывших музыкантов варшавской филармонии, исполнявших фортепианные концерты Моцарта, поэта Шломо Гилберта, он после раздачи супа «доставал из кармана бумаги и зачитывал новую сцену из длинной лирической драмы о спорах между людьми и Б-гом». Привычное красноречие изменяет Ауэрбах лишь тогда, когда она становится очевидицей облав, проводимых «посланниками ангела смерти», как она называет гестапо, и начавшихся летом 1942 года массовых депортаций из гетто в лагерь смерти Треблинка. «Нам нужен новый Гойя, — пишет Ауэрбах, — чтобы запечатлеть такой «потоп уничтожения»».

В то время как нацисты угнетали полмиллиона обитателей гетто, Ауэрбах порой нарушала собственное правило всем раздавать равные порции и накладывала побольше бывшему узнику Дахау, после освобождения очутившемуся в Варшаве. «Если бы нам не удалось спасти такого вот бедолагу, я сочла бы это глубочайшим провалом нашей столовой», — пишет Ауэрбах. В конце концов несчастный все равно умер от голода, и Ауэрбах была в отчаянии. «Документы у меня получалось спасать куда лучше, чем людей».

Документы, о которых говорит Ауэрбах, — часть той архивной работы, которую под прикрытием благотворительности вел Рингельблюм. В тайном архиве — о нем Кассов писал в своей предыдущей книге — сохранились свидетельства очевидцев, демографические исследования, вырезки из полусотен подпольных газет, афиши и плакаты, письма и дневники, фотографии и рисунки. В 1999 году ЮНЕСКО внесла три коллекции из Польши в список объектов наследия «Память мира»: это были рукописи научных трудов Коперника, партитуры Шопена и архивы Варшавского гетто. Ауэрбах с огромным риском для жизни помогала Рингельблюму собирать эту мозаику памяти, прибавила к ней собственные воспоминания, в том числе беседу с узником, бежавшим из Треблинки (Ауэрбах записала ее в 1942 году).

«Единственной целью моего существования, — признавалась Ауэрбах, — стало стремление как можно полнее восстановить не подлежащее восстановлению». Из этого источника она черпала силы. «Пока я еще держусь, — добавляет она, — пусть и плутая в бескрайней пустыне, во мгле невыплаканных слез, я буду помнить — и буду записывать».

В марте 1943 года Ауэрбах бежала из гетто, выдав себя за польку. Но и в «арийской» части Варшавы, где она по поддельным документам оставалась до конца войны, ею двигала та же решимость. Благодаря безупречному польскому и свободному немецкому («который я хотела бы позабыть навсегда», признается она) Ауэрбах была связной еврейского подполья, ее наблюдения за жизнью в гетто заняли семь тетрадей.

Через год после того, как Ауэрбах удалось бежать, гестапо поймало скрывавшегося Рингельблюма, посадило в тюрьму в уже разрушенном гетто и впоследствии расстреляло его самого, его жену и 12-летнего сына. Из шестидесяти его коллег, принимавших участие в составлении архива, выжила Ауэрбах и еще двое.

После войны Ауэрбах помогла отыскать на руинах Варшавы тайники, где был спрятан архив, — всего 10 железных контейнеров. «Я лично претерпевала лишения и муки, чтобы вновь достать их на свет божий», — пишет Ауэрбах.

В 1950 году она уехала из коммунистической Польши в Израиль. «Я не расставалась с архивом ни в поезде, ни на пароходе», — вспоминала Ауэрбах. Не оставляла ее и настоятельная потребность «высказать нашу скорбь и ярость». В середине 1950-х годов Ауэрбах организовала отдел по сбору свидетельств в недавно созданном в Израиле мемориальном комплексе Холокоста Яд ва-Шем.

Ее новаторский подход доказал свою действенность в 1961 году во время суда над Адольфом Эйхманом, автором «окончательного решения еврейского вопроса». Ауэрбах отчаянно боролась за то, чтобы обвинение основывалось не только на официальных документах военных лет (большинство из них было написано военными преступниками), но и на свидетельствах выживших. «Рингельблюм первым начал писать пространный обвинительный акт, — заявила Ауэрбах на процессе в Иерусалиме, — и из Варшавы военных лет в этот зал ведет прямая дорога». В «Изкор, 1943 год» — погребальном плаче, посвященном гетто — Ауэрбах пишет: «И если я хотя бы на день моей жизни забуду о том, каким я видела тебя тогда, народ мой, в смятении и отчаянии, отправленным на убой, пусть память обо мне сотрется и имя мое будет проклято, как имена предателей, недостойных разделить твою боль» .

Но этому не бывать — благодаря бесценной хронике Ауэрбах и прекрасному переводу Сэмюэла Кассова.

Оригинальная публикация: ‘Warsaw Testament’ Review: Memoirs of a Survivor

Бенджамин Балинт

Перевод с английского Юлии Полещук