Дмитрий Быков, спустя несколько лет после выезда из России
освободился от опутинивания духа и осторожности, дав Волю своему Языку.
Нигде спектаклей не отменят,
чтоб убедить Басманный суд,
и репутаций не спасут.
Не то что власти сумасбродны,
не то что правит троглодит —
но люди могут быть свободны,
лишь если кто-нибудь сидит.
Конечно, это принцип скотский,
утеха трусов и зверей, —
когда посажен Малобродский,
свобода кажется острей;
Пусть это будет Корогодский,
пусть это будет Бродский, Троцкий,
пусть это будет Заболоцкий,
не обязательно еврей…
В России, скажем беспристрастно,
всегда и всем грозит тюрьма;
свобода — следствие контраста,
как тупость — лучший фон ума.
Мы все настолько несвободны
по нашей матрице самой,
что наши вольности пригодны
лишь по сравнению с тюрьмой.
И в силу этой же причины,
при общей кротости телят,
такие страшные мужчины
Россией издавна рулят.
Они в таком вещают тоне
и так взрывают все мосты,
что мы всегда на этом фоне
умны, гуманны и чисты.
Мы потому-то их и терпим, —
и сам я втайне к ним влекусь, —
что кислое в сравненье с терпким
почти что сладостно на вкус.
Кто мы без этакого фона?
Поступки, лирика, кино —
все примитивно, и конформно,
и неталантливо давно;
A погляди на наши власти,
что хуже всяческой хулы,
— и мы, ходячее несчастье,
уже титаны и орлы!
Все это здраво понял Сталин:
любовь не купишь калачом.
(Он был отнюдь не гениален,
но догадался кой о чем).
И я предположить рискую,
что, соотечественник мой,
любить возможно жизнь такую
лишь по контрасту с Колымой?
Ведь если заперта граница
и полки пасмурно пусты,
то Крым — вполне такая Ницца…
а уж на фоне мерзлоты!
Все отравили — хлеб и воду,
лишили смысла самый труд,
но сильно чувствуешь свободу,
когда соседа заберут.
Когда кого-то арестует
Верховный наш синедрион,
то если кто и протестует,
то, может, пять на миллион.
Все остальные только рады,
повсюду тосты и пальба:
нет у раба иной награды,
чем вой соседнего раба.
И мне особенно отрадно
в привычной нашей борозде,
что все настолько тут наглядно:
куда наглядней, чем везде.
Наш главный символ, в самом деле, —
кого тут дальше оскорблять?! —
больной, прикованный к постели,
причем наручниками, ать…
И вся страна лежит под стражей,
в приемный брошена покой, —
причем под стражей очень ражей,
довольно сытою такой.
И мы — на столь печальном фоне,
как обезноженный колосс,—
годны к труду и обороне
и смотрим в зеркало без слёз…
Нас тянет к чуждым урожаям,
в края Годаров и Арто,
однако мы не уезжаем:
ведь здесь мы ах, а там мы кто?!
И вся российская элита —
элита только потому,
что смотрит в общее корыто,
а видит койку и тюрьму.
Она покуда не закрыта,
почавкать ей разрешено,
и потому она элита,
а остальные так, говно.
Мы только здесь себе любезны,
творя наш вечный маскарад;
Россия — мир в соседстве бездны,
мир наизнанку, массаракш;
Его единственный фундамент —
и больше нету ни черта —
не президент и не парламент,
а только эта мерзлота,
И вертухай, и ватник драный.
И нету символа верней,
чем эта койка под охраной
и зэк в наручниках на ней.Дмитрий Быков, уехавший из России, дал Волю своему Языку.Нигде спектаклей не отменят,
чтоб убедить Басманный суд,
ничьих усилий не оценят
и репутаций не спасут.
Не то что власти сумасбродны,
не то что правит троглодит —
но люди могут быть свободны,
лишь если кто-нибудь сидит.
Конечно, это принцип скотский,
утеха трусов и зверей, —
когда посажен Малобродский,
свобода кажется острей;
Пусть это будет Корогодский,
пусть это будет Бродский, Троцкий,
пусть это будет Заболоцкий,
не обязательно еврей…
В России, скажем беспристрастно,
всегда и всем грозит тюрьма;
свобода — следствие контраста,
как тупость — лучший фон ума.
Мы все настолько несвободны
по нашей матрице самой,
что наши вольности пригодны
лишь по сравнению с тюрьмой.
И в силу этой же причины,
при общей кротости телят,
такие страшные мужчины
Россией издавна рулят.
Они в таком вещают тоне
и так взрывают все мосты,
что мы всегда на этом фоне
умны, гуманны и чисты.
Мы потому-то их и терпим, —
и сам я втайне к ним влекусь, —
что кислое в сравненье с терпким
почти что сладостно на вкус.
Кто мы без этакого фона?
Поступки, лирика, кино —
все примитивно, и конформно,
и неталантливо давно;
A погляди на наши власти,
что хуже всяческой хулы,
— и мы, ходячее несчастье,
уже титаны и орлы!
Все это здраво понял Сталин:
любовь не купишь калачом.
(Он был отнюдь не гениален,
но догадался кой о чем).
И я предположить рискую,
что, соотечественник мой,
любить возможно жизнь такую
лишь по контрасту с Колымой?
Ведь если заперта граница
и полки пасмурно пусты,
то Крым — вполне такая Ницца…
а уж на фоне мерзлоты!
Все отравили — хлеб и воду,
лишили смысла самый труд,
но сильно чувствуешь свободу,
когда соседа заберут.
Когда кого-то арестует
Верховный наш синедрион,
то если кто и протестует,
то, может, пять на миллион.
Все остальные только рады,
повсюду тосты и пальба:
нет у раба иной награды,
чем вой соседнего раба.
И мне особенно отрадно
в привычной нашей борозде,
что все настолько тут наглядно:
куда наглядней, чем везде.
Наш главный символ, в самом деле, —
кого тут дальше оскорблять?! —
больной, прикованный к постели,
причем наручниками, ать…
И вся страна лежит под стражей,
в приемный брошена покой, —
причем под стражей очень ражей,
довольно сытою такой.
И мы — на столь печальном фоне,
как обезноженный колосс,—
годны к труду и обороне
и смотрим в зеркало без слёз…
Нас тянет к чуждым урожаям,
в края Годаров и Арто,
однако мы не уезжаем:
ведь здесь мы ах, а там мы кто?!
И вся российская элита —
элита только потому,
что смотрит в общее корыто,
а видит койку и тюрьму.
Она покуда не закрыта,
почавкать ей разрешено,
и потому она элита,
а остальные так, говно.
Мы только здесь себе любезны,
творя наш вечный маскарад;
Россия — мир в соседстве бездны,
мир наизнанку, массаракш;
Его единственный фундамент —
и больше нету ни черта —
не президент и не парламент,
а только эта мерзлота,
И вертухай, и ватник драный.
И нету символа верней,
чем эта койка под охраной
и зэк в наручниках на ней.
Комментариев нет:
Отправить комментарий